Принудительная вербовка на флот

Принудительная вербовка на флот (англ. Impressment) означает насильственный набор мужчин в военно-морские силы с предварительным уведомлением или без такового. Принудительную комплектацию, осуществляемую различными средствами, использовали военно-морские силы нескольких стран. Значительный размер Королевского военно-морского флота Великобритании в парусную эпоху означал, что принудительная вербовка была чаще всего связана с Великобританией. Её использование началось с 1664 года и продолжалось на протяжении XVIII века, а также в начале XIX века: она использовалась Королевским военно-морским флотом Великобритании в военное время как средство комплектации экипажей военных судов, хотя юридическое одобрение этой практики ведёт начало со времён английского короля Эдуарда I. Королевский военно-морской флот принудительно вербовал многих моряков торгового флота, а также некоторых моряков из других стран. В число лиц, подлежащих принудительной вербовке, входили «удовлетворяющие требованиям мужчины с мореходными навыками в возрасте от 18 до 55 лет». Также принудительно вербовались и не моряки, хотя и редко.

Принудительную вербовку жёстко критиковали те, кто считал, что она противоречит британскому праву: в то время, в отличие от жителей других стран, британские подданные не подлежали призыву на воинскую службу, если не считать краткого опыта принудительной вербовки в армию с 1778 по 1780 годы. Хотя население в целом выступало против призыва, законность принудительной вербовки многократно подтверждали суды, поскольку она считалась жизненно важной для поддержания мощи флота и, разумеется, для сохранения жизнеспособности государства.

Принудительная вербовка использовалась в основном Королевским военно-морским флотом, что отражало его размер и существенный спрос на личный состав. Хотя в военное время военно-морские силы других европейских государств использовали принудительную комплектацию, в целом такая комплектация продолжала практику призыва, применяемого большинством европейских армий со времён наполеоновских войн. Американский Континентальный флот (предшественник современного Военно-морского флота США) не использовал, однако, принудительную вербовку во время войны за независимость США.

Принудительная вербовка моряков американских судов вызвала серьезную напряженность между Великобританией и США в годы, предшествующие англо-американской войне 1812—1815 годов. После разгрома Наполеона в 1814 году Великобритания покончила с этой практикой и более не возобновляла её.

Основные черты

Принудительная вербовка на флот отличалась прежде всего принудительным характером и произволом — новобранцы принуждались к службе силой, внешне процесс напоминал арест (без предъявления ордера), причём производился без предупреждения и часто без соблюдения даже минимальных формальностей, требуемых законом.

Набранные таким образом люди попадали под власть флота, и оказывались вне юрисдикции гражданских судей. Те в большинстве не оспаривали действий наборщиков на своей территории. Этому способствовало и отношение британской общественности — о флоте вспоминали только в связи со сражениями, об остальном предпочитая не знать, и удалённость завербованных от берега и от общества вообще.

Служба была бессрочной. Завербованный мог быть уволен только если становился негоден к службе (увечье или смерть), либо его корабль выводился из активного состава (англ. Decommissioned), обычно с наступлением мира.

История

Впервые принудительная вербовка была применена в 1664 году, во времена Карла II. В отличие от других европейских стран Англия, будучи издавна парламентской монархией, имела только добровольную службу и ополчение. Поскольку в стране отсутствовала классическая феодальная зависимость, рекрутирование было также невозможно. Тем не менее, корона прибегала к чрезвычайным актам на случай войны, и один из них допускал принудительный набор.

Формально принудительной вербовке подлежали «удовлетворяющие требованиям мужчины с мореходными навыками в возрасте от 18 до 55 лет». На самом деле в моменты острой нужды забирали всех, кто попадал под руку, при условии что это были лица мужского пола — от подростков до пенсионеров. Возраст и пригодность определял на глаз командир наборной партии, и если поблизости не было властей и закона, он на своё усмотрение мог игнорировать бумаги об освобождении от принудительной вербовки, чем широко пользовался.

Теоретически, созданная для этого организация должна была «впечатлить» (англ. Impress) новобранца выгодами службы, отсюда её официальное название (англ. Impressment). Существовали правила о денежном вознаграждении за прием на службу (например, «королевский шиллинг»). Но на деле при соблюдении ограничений укомплектовать постоянно растущий флот было невозможно, и их обходили или полностью отбрасывали. Существовала постоянно действующая береговая служба набора. Собранные ею люди поступали в так называемые депо (англ. Naval depot), откуда распределялись по заявкам кораблей. Кроме того, корабли во время стоянки могли отряжать на берег партии (англ. Press gangs) для пополнения собственной команды.

Существовала и практика принудительной вербовки в море: корабли Его Величества останавливали торговые, в том числе Ост-Индские, на обратном пути и забирали моряков с них. Известен случай, когда весь экипаж ост-индца был снят флотом в устье Темзы, а корабль в доки привели специально для этого набранные гринвичские пенсионеры.

Одной из причин войны 1812 года, хотя и не названной официально, стала практика принудительной вербовки в британскую службу натурализованных американских моряков. Королевский флот не признавал натурализации британских дезертиров, и инциденты с досмотром американских кораблей и принудительной вербовкой обнаруженных бывших британцев породили немало вражды. Лозунг «Свобода торговли и права моряка» несли на флаге многие из кораблей США.

Фактически принудительная вербовка изжила себя с концом Наполеоновских войн. Последний раз практика принудительной вербовки применялась в 1814−1815 годах, хотя на бумаге сохранялась весь XIX век. Но, в отсутствие крупных войн, введение новых видов набора, таких как срочная служба (с 1853 года), позволило удовлетворить нужды флота.

Принудительный набор в военное время возрождался в Британии несколько раз, вплоть до 1960 года, но уже совсем в других условиях.

Численность и динамика

Принудительная вербовка рассматривалась как мера военного времени, применяемая, когда нужда флота в людях резко возрастала. Флот с началом войны увеличивался в несколько раз по сравнению с мирным. Но в период Революционных, и особенно Наполеоновских войн, периоды мира сокращались, а сами войны затягивались. Поэтому из однократной разовой меры принудительная вербовка превратилась в повседневность. Одновременно обострилась нехватка в людях, и практика набора любой ценой, невзирая на нарушения, стала обычным делом.

Одно из исследований по периодам Войны за австрийское наследство, Семилетней и Американской революционной войн и периодам мира между ними, дает следующие цифры:

Средний годовой набор моряков

Мирное время	Военное время	Королевский Флот	Приватиры	Торговый флот	Всего
1736 − 1738		14,845		35,239	50,084
	1739 − 1748	43,303	2,602	30,392	75,997
1753 − 1755		17,369		40,862	58,231
	1756 − 1763	74,771	3,286	37,584	115,641
1763 − 1775		18,540		50,903	69,443
	1775 − 1783	67,747	3,749	44,947	116,443

Как видно из таблицы, флот военного времени по численности уже тогда в 3−4 раза превосходил флот мирного, при этом во время войны за обученных моряков конкурировали не только торговый флот, но ещё и приватиры. Численность обученных оставалась примерно одинакова, вернее, росла в согласии с темпами роста экономики, которые не шли в сравнение со скачкообразным ростом флота в начале каждой войны. Разница покрывалась за счет неквалифицированной рабочей силы, за счет принудительной вербовки.

Учитывая, что жалование матроса Его Величества не менялось с 1653 года, и к тому времени составляло около половины жалования в торговом флоте, учитывая суровую дисциплину Королевского флота и отсутствие многих привилегий, неудивительно что добровольцев всегда не хватало.

Революционные и Наполеоновские войны стали временем беспрецедентного роста флота, и нужда в людях росла соответственно. Сама по себе длительность войн (1793−1815) уже могла создать трудности комплектования, а в сочетании с ростом численности (с 303 вымпелов в 1794 году до 646 в 1799, не считая 597 захваченных приватиров всех национальностей) породила настоящий кризис. Штатные экипажи британских кораблей были меньше аналогичных французских, и все равно недостаток людей стал хроническим. По сути, только флагманские корабли и Флот Канала были укомплектованы полностью, остальные ходили с некомплектом, восполняя его при каждом удобном случае.

Качество новобранцев

В большинстве новобранцы были людьми, не имевшими отношения к морю. Их единственной «квалификацией» было то, что они попались на глаза наборщикам. Но среди попадавших под принудительную вербовку были и моряки торгового флота, что вызывало их откровенную враждебность. В общем, они имели освобождение от принудительной вербовки, чтобы не оголять купцов, но в особых обстоятельствах это позволялось нарушать, и флот широко пользовался исключением.

Каждый новобранец проходил осмотр, в том числе медицинский, на пригодность. Теоретически, врач мог отбраковать человека по здоровью, но подобные случаи крайне редки. Нехватка людей была такова, что любой имеющий целые руки и ноги считался годным, а на такой отбор ещё на берегу способен был командир партии. В сомнительных случаях капитан не стеснялся использовать свою власть для давления на врача.

После опроса офицером (как правило 1-м лейтенантом) новобранец заносился в судовую роль, с присвоением звания (англ. rating) и назначением соответствующего жалования. Званий могло быть два: обученные моряки получали звание «матрос» (англ. Ordinary Seaman или англ. Able Seaman, дословно — «способный моряк»), не имеющие опыта — звание «сухопутный» (англ. Landsman). Специалисты в отдельных ремеслах (плотник, медник, кок и т. д.) получали звание, только продемонстрировав свои навыки.

Завербованные новобранцы, естественно, были в самом низу лестницы, с точки зрения как оплаты, так и отношения остальных. Они использовались на физических работах, не требующих подготовки: приборка и погрузка, выхаживание якоря на кабестане, выборка и отдача снастей с палубы (по мачтам посылались только матросы), и множества им подобных. Сами они рассматривали своё положение как род тюремного заключения, и рвения к работе не проявляли. Со временем, и при желании, они приобретали матросские навыки, а с ними возможность повышения и интерес к своему делу, но вначале качество таких моряков было низким. Флот всегда полагался на обучение «на ходу», где неспособные очень скоро выбывали (калечились или гибли), а остальные подтягивались до минимально необходимого уровня. Тому способствовали как опасности самой профессии, так и дисциплина, предусматривавшая телесные наказания. В свою очередь, это создавало хроническую нехватку рабочих рук.

К началу войны 1812 года команды были настолько разбавлены «сухопутными», что даже привычка к победе, прочно установившаяся в Королевском флоте, и выручавшая его много раз, не помогла: в 1812−1813 годах встречавшиеся один на один с американскими кораблями британские проигрывали бой за боем. Именно так были одержаны победы USS Constitution, USS President, USS Wasp, USS Essex укомплектованных первоклассными моряками, только добровольцами. И наоборот, при первой же дуэли хорошо подготовленного HMS Shannon против USS Chesapeake с командой среднего качества, победили британцы..

Дезертирство

Независимо от способа набора, дезертирство процветало как в Королевском флоте, так и среди приватиров и торговых моряков. Точных цифр не существует, но по некоторым оценкам, его уровень достигал 25 % всех новобранцев В докладе от 1803 года о предлагаемых реформах флота Нельсон писал, что с 1793 флот потерял от дезертирства 42 000 человек..

Большинство дезертировало в первые месяцы. Сталкиваясь с реальностью службы на корабле, не подготовленные к ней люди стремились сбежать любой ценой. Порядки в Королевском флоте прямо отражали положение дел: недавно завербованные содержались под стражей до выхода в море, сход на берег им запрещался, для остальных категорий он был сильно ограничен, вместо этого на борт во время стоянки (с разрешения капитана) допускались родственники и «подруги». Даже мертвые, которых хоронили в море, зашивались в парусину особым образом: последний стежок (так называемый стежок покойника, англ. Dead man's stitch) делался иглой через нос, чтобы убедиться что человек мертв. Считается, что причиной тому случаи дезертирства людей, притворившихся мертвыми.

Сочетание высокой доли насильственно завербованных, жестких порядков и долгих периодов бездействия в порту упоминаются среди причин мятежей в Спитхеде и Норе в 1797 году.

Через несколько месяцев уровень дезертирства резко шел на спад, через год его практически не было. Кроме привычки к службе, новобранцы приобретали чувство товарищества, и их удерживала мысль о заработанном за это время жаловании. Жалование постоянно задерживалось, и через год появлялся шанс его впервые получить. Кроме того, дезертир лишался права на призовые деньги, если они причитались.

Легальные основания

Первые письменные санкции на подобный набор известны еще со времен короля Эдуарда I. Тогда принудительно вербовались в основном моряки торгового флота, в том числе не английские.

Первый акт Парламента, одобривший практику, был принят в правление Елизаветы I, в 1563 году. До 1631 он неоднократно обновлялся. Акт о бродяжничестве 1597 года впервые ввел категории лиц, подлежащих принудительной вербовке.

Вербовочный акт 1703 года был проведен «для умножения моряков, и поощрения мореплавания, и защиты угольной торговли». Он дал местным приходам право направлять мальчиков в морскую службу и подтвердил что бродяги, нищие и бездомные подлежат принудительной вербовке. В 1740 возраст был ограничен рамками с 18 до 45 лет, а иностранные подданные исключены.

В 1708 году был принят акт, запрещавший принудительную вербовку в американских водах, но без указания, касается ли он только флота, или также гражданских властей, и без уточнения, идет ли речь только о текущей войне, или акт действует и в будущем. Разумеется, Великобритания и американские колонии трактовали это расхождение каждый в свою пользу. В результате Парламент принял новый акт от 1746 года, разъяснявший, что принудительная вербовка незаконна в Вест-Индии, но не в Северной Америке.

Хотя практика принудительной вербовки прекратилась в 1815, последний правовой акт, подтверждающий её законность, был принят в 1835 году. Юридически возможность принудительной вербовки сохранялась до начала 1900-х годов.

Когда корабль применял принудительную вербовку самостоятельно, капитан получал письменное разрешение (англ. Warrant) Адмиралтейского комитета, где говорилось, например, следующее:

По указу Тайного совета Его Величества, данному в … день ноября … года, настоящим вам дается власть вербовать на службу на кораблях и судах, ходящих по морям и рекам, столько моряков, людей морских занятий,… или иных пригодных для работы на корабле, сколько будет необходимо для комплектования вверенных вам, или других, кораблей Его Величества, с выдачей каждому набранному одного шиллинга вербовочных денег…

Во исполнение сего ни вам, ни кому-либо из офицеров, кому исполнение поручено, не вымогать и не принимать никаких денег, услуг, подношений, или любого иного вознаграждения за освобождение, обмен, или увольнение от службы… людей, подлежащих вербовке, за что отвечаете головой.

Исполнение не доверять никому, кроме патентованных офицеров, чье имя и звание вписать на обороте сего, как знак выданного им поручения, с приложением вашей руки и печати…

Оригинальный текст (англ.)  

In pursuance of His Majesty's Order in Council, dated the ... day of November ..., We do hereby Impower and Direct you to impress, or cause to be impressed so many Seamen, Seafaring men and Persons whose Occupations or Callings are to work in Vessels and Boats upon Rivers, as shall be necessary either to Man His Majesty's Ship under your Command or any other of His Majesty's Ships, giving into each Man so impressed One Schilling for Press Money.

And in the execution hereof, you are to take care that neither yourself nor any Officer authorised by you do demand or receive any Money, Gratuity, Reward or other Consideration whatsoever, for the Sparing, Exchanging or Discharging any Person or Persons impressed or to be impressed as you will answer for it at your peril.

You are not to entrust any Person with the execution of this Warrant, but a Commission Officer and to insert his Name and Office in the Deputation on the other side hereof, and set your Hand and Seal thereto ---

Иными словами, капитан получал власть применять принудительную вербовку напрямую от Короны или через Адмиралтейство, и мог передавать её подчиненным офицерам.

Критики принудительной вербовки считали, что он противоречит неписанной «конституции» страны. Но суды раз за разом поддерживали эту практику на том основании, что война составляет чрезвычайные обстоятельства, и подобные действия необходимы для жизнеспособности флота и, как следствие, королевства.

Другие формы набора

Продолжала существовать система добровольного набора. Добровольцам полагались проездные деньги и двухмесячное жалование вперёд. Из них они должны были приобрести одежду и матросское имущество у баталера. Часто в покупки включалась и подвесная койка — гамак.

В 1795 году, при кабинете Уильяма Питта, актом Парламента была введена система квот. Больше всего она напоминала рекрутский набор. Каждое графство должно было за год выставить определённое число людей для морской службы. Число зависело от размера населения и числа портовых городов. Так, Лондон должен был дать 5704 человека, а Йоркшир, самое большое из графств, только 1081. Однако качество людей контролировать было невозможно. Местные суды использовали квоты как способ избавиться от нежелательных элементов, большей частью мелких преступников. Учитывая условия в английских тюрьмах XVIII века, многие предпочитали службу в море заключению или высылке в колонии. Появление преступников в команде не способствовало высокому уровню дисциплины. Еще одним неприятным следствием стало занесение болезней (например, тифа) на здоровые до этого корабли.

Отрывок, характеризующий Принудительная вербовка на флот

Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.