Прешерн, Франце

Франце Прешерн

Франце́ Преше́рн (словен. France Prešeren, нем. Franz Prescheren / Preschern; правильнее «Прешерен»; утвердившаяся в русском языке форма «Прешерн» — это сербская транскрипция его фамилии, произношение ; род. 3 декабря 1800, Врба, Австрийская империя, ныне Словения — ум. 8 февраля 1849, Крань, ныне Словения) — выдающийся словенский поэт, видный представитель романтизма, основатель новейшей словенской литературы, автор слов гимна Словении.

Вдохновитель и образец для словенских литераторов позднейшего времени, Прешерн считается самым выдающимся словенским классиком. Оставаясь в рамках романтической традиции, Прешерн сумел достигнуть небывалых успехов как в выразительности стиха, так и в многообразии и изощрённости форм. Общепринятой стала точка зрения, что Прешерн единолично вывел словенскую поэзию на европейский уровень. Также за Прешерном прочно закрепилась слава лучшего поэта Словении всех времён. Он был автором первой баллады и первой эпической поэмы в национальной литературе.

Поэт связал мотивы своей несчастной любви и горькой судьбы, которая выпала порабощенной родине. Мотив злой судьбы стал национальным мифом словенцев (особенно после Второй мировой войны), а Прешерн стал неотъемлемой частью словенской культуры. В Словении Франце Прешерна часто считают синонимом слова «поэт».

Всю свою жизнь Прешерн конфликтовал с церковным и государственным официозом, с провинциальной люблянской буржуазией. Страдал от злоупотребления алкоголем, по крайней мере дважды пытался наложить на себя руки. Причиной этого стали неудачи в личной жизни, преграды на жизненном пути и потеря близких приятелей, которые трагически умирали. Главные темы его творчества — это любовь к отчизне, страдания человечества и неразделённая любовь поэта к музе — Юлии Примиц.

Вместе со своим другом, языковедом, просветителем и романтиком Матией Чопом Прешерн стоял у истоков националистического и романтического движения в Словении, был одним из главных участников поэтического альманаха «Крайнская пчёлка» (Kranjska čbelica; выходил в 1830, 1831, 1832, 1834 и 1848 гг.). Вместе с тем, Прешерн нередко писал стихи и на немецком, зачастую публикуя их сразу в двух версиях: и немецкую, и собственный перевод на словенский. Уроженец Крайны, он сначала считал себя лишь крайнцем, но постепенно дорос до широкого, общесловенского самоосознания. Произведения его переведены на английский, бенгальский, белорусский, боснийский, испанский, итальянский, македонский, немецкий, польский, русский, сербский, словацкий, венгерский, украинский и хорватский. В 2013 году вышло полное собрание произведений во французском переводе.

Жизнеописание

Детство и юность

Франце Прешерн родился в деревне Врба (Австрийская империя, ныне Словения), в семье зажиточных крестьян. Был третьим из восьми детей и старшим среди сыновей. С детства проявил незаурядные способности, и в 1808 году родители послали его учиться к двоюродному деду — Йожефу Прешерну, который служил священником в поселении Велика Рацна близ общины Гросуплье, в 80 километрах от Врбы. Первые два года Йожеф Прешерн обучал внука дома, а в 1810 году Франце пошёл в начальную школу в Рибнице. Учился наотлично. В 1812 он перебрался в Любляну, где в следующем году окончил начальную школу и стал учиться в гимназии.

Детство Прешерна частично пришлось на период оккупации части словенских и хорватских земель Францией, когда французские власти разрешили школьное преподавание на местном языке. Франце очень хорошо овладел латынью и древнегреческим языком. Как и на немецком, который был тогда языком обучения, администрирования и общения высших слоёв в большинстве областей, населённых словенцами. Поэт Валентин Водник, директор люблянской гимназии, заметил талант своего ученика Прешерна и поощрял его писать стихи по-словенски. Ещё старшеклассником Прешерн подружился с будущим филологом Матией Чопом, который впоследствии в значительной степени влиял на развитие творчества своего приятеля.

Окончив гимназию в 1819 году, Прешерн два года изучал философию и гуманитарные науки в люблянском лицее, с 1821 углублял знания на третьем лицейском курсе при Венском университете и в 1822 году поступил в это же учебное заведение на юридический факультет — вопреки желанию матери, которая хотела, чтобы Франце стал священником. Только в 1824 Франце Прешерн в письме признался ей, что окончательно выбрал профессию юриста. Не одобрившие выбор юноши родители и родственники-священники (кроме Йозефа Прешерна) отказали ему в денежной поддержке. С 1822 года Франце получал Стипендию имени Луки Кнафеля, которую выплачивали способным студентам — землякам этого благодетеля, что происходил из Нижней Крайны. Кроме того, Прешерн зарабатывал на жизнь на должности преподавателя в Иезуитском институте Клинковстрёма, откуда был уволен за вольнодумство и за то, что дал почитать своему приятелю, будущему поэту и политику Анастасию Грюну, запрещённые стихи.

В Вене Прешерн ознакомился с произведениями мировой литературы — от Гомера до Гёте. Особое внимание обращал на итальянских писателей периода треченто — Данте, Петрарку и Боккаччо, читал также современных ему поэтов-романтиков. В 1824 году он влюбился в Залико Доленц (словен. Zaliko Dolenc), дочь владельца кабака, куда юноша частенько захаживал.

Жизнь в Любляне

Получив в 1828 году диплом юриста, Прешерн на короткое время уехал в Моравию, а затем поселился в Любляне, где работал помощником в конторе адвоката Леопольда Баумгартнера. Чтобы начать частную юридическую практику, Прешерн обращался в высшие инстанции и к середине 1840-х годов в целом подал в них шесть заявлений, но ни в одной не получил положительного ответа, поскольку считался политически неблагонадёжным человеком с националистическими, панславистскими и антиклерикальними взглядами. В 1832 году он переехал в Клагенфурт, надеясь сделать там карьеру, сдал там экзамен на право работать юристом, но вернулся в Любляну менее чем через год и получил неоплачиваемую должность практиканта в прокуратуре.

Тогда же у Прешерна начался кризис, вызванный тем, что родители хотели его женить на состоятельной немке Марии Иоганне Клун из Граца. До брака дело не дошло. Франц перестал отвечать на многочисленные письма невесты и в конце концов порвал с ней. Весной 1833 года Франце повстречал Юлию Примиц, дочь богатого купца, которая стала его несбывшейся любовью на всю жизнь. В том же году Прешерн стал членом люблянского закрытого клуба для сливок общества «Товарищество „Казино“» (словен. Kazinsko društvo, нем. Casino-Gesellschaft). В 1834 и 1835 годах он встретился с Юлией — соответственно в театре и на танцевальном вечере в «Казино», но не решился признаться ей в любви. В 1834 году начал работать помощником своего приятеля — юриста Блажа Кробата, который давал Прешерну свободное время на литературную деятельность. Тот также провёл много времени в путешествиях по всей Крайне, часто бывал на Бледском озере. Созерцание красоты природы давало молодому поэту почву для вдохновения. В 1834 Прешерн познакомился с чешским поэтом-романтиком Карелом Гинеком Махой и словенским и хорватским поэтом Станком Вразом, с которыми вёл долгие и плодотворные дискуссии о поэзии. Дружил с Матией Чопом, а после его смерти в 1835 году сблизился с польским поэтом Эмилем Корытко (1813—1839), эмигрировавшим в Словению, чтобы избежать преследования за участие в народно-освободительном движении. С 1839 года Прешерн дружил и сотрудничал со словенским этнографом Андреем Смоле (1800—1840).

Примерно в 1836 году Франце понял, что его любовь к Юлии никогда не станет взаимной — и в том же году он познакомился и сблизился с Аной Еловшек (1823—1875), которая работала служанкой у Кробата. Имел с ней трёх детей: Терезию (1839—1840), Эрнестину (1842—1917) и Франце (1845—1855). Так и не женившись на Анне, он как мог поддерживал её финансово, пока в 1835 года не скончался Йозеф Прешерн, и денежная помощь Франце иссякла. Относился к ней как к законной жене, но позволял себе романы с другими женщинами.

Теряя одного за другим друзей, по-прежнему страдая от неразделённой любви к Юлии Примиц, Прешерн впал в апатию, почти забросил поэтическое творчество и начал пить. Опять несчастливо влюбился, на этот раз в Ерицу Подбой, дочь трактирщицы Метке, заведение которой часто посещал. Этой девушке он посвятил несколько своих стихотворений.

Последние годы жизни

Осенью 1846 года Прешерн, получив лицензию, открыл собственную адвокатскую контору в Кране. Власть постановила, чтобы он работал именно в этом городе. Жил со своими детьми и Анной Еловшек. Помощником у него был сын Андрея Смоле, а экономкой — сестра, Катра Прешерн. В свободное время осуществлял общественную деятельность и изредка писал стихи. Зарабатывал немного, потому что получал небольшие гонорары, а беднякам оказывал бесплатные юридические услуги. Прогрессировали болезни — цирроз печени и брюшная водянка. Уже с ноября 1848 года поэт не выходил из своего жилища. 6 февраля 1849 года он в устном завещании передал все деньги и недвижимое имущество детям. Умирая, Прешерн признался, что никогда не забывал о Юлии Примиц. Смерть наступила 8 февраля. В этот день по Прешерну звонили колокола во всех люблянских и кранских церквях. 10 февраля на похороны собралось очень много людей со всех концов Словении. Похоронили поэта с большими почестями на кранском кладбище. Вскоре Янеш Блайвайс инициировал сбор денег на сооружение надгробного памятника поэту. В 1852 году этот памятник был готов. На нем стоит эпитафия — отрывок из стиха В память Андрея Смолета:

Ты лишь в одной не ошибся надежде:
‎В крае родимом твой труп погребли

Оригинальный текст (словенск.)  

Ena se tebi je želja spolnila:
v zemlji domači de truplo leži

Творчество

Молодые годы

Первые творческие опыты Прешерна относятся к его студенческим годам, когда тот начал стихосложение на словенском языке. Одно из первых его сочинений, которые дошли до наших дней, — это перевод баллады «Ленора» немецкого поэта Готфрида Августа Бюргера. На мысль основательно заняться сочинением стихов на словенском языке Прешерна натолкнуло, в частности, бестактное замечание Жиги Цойса о том, что словенский язык, дескать, чересчур примитивен и груб для поэтического творчества. В 1824 году было написано несколько стихотворений, в которых чувствуется влияние Валентина Водника и связь с богатыми традициями словенской народной поэзии. В 1825 году Прешерн завершил сборник «Крайнские стихи» и показал её филологу Ернею Копитару. Тот дал очень критическую оценку, посоветовал оставить литературное творчество на несколько лет, а потом из этой временной перспективы пересмотреть написанное и исправить его. Автор сжёг весь сборник, кроме трёх стихов: Lenore, Povodni mož и Lažnjivi pratikarji.

Случай с Копитаром задержал развитие творчества молодого поэта. Прешерн ничего не публиковал вплоть до 1827 года, когда в немецкоязычной газете Иллиришес Блатт было напечатано сатирическое стихотворение «Девушкам». В 1828 Прешерн написал свой первый действительно стоящий стих «Прощание с молодостью», который был опубликован только в 1830 году в люблянском литературном альманахе «Крайнская пчёлка», который в том же году основал библиотекарь Михаил Кастелиц. Также в 1830 в этом альманахе было помещено ещё одно произведение Прешерна — первую словенскую балладу «Водяной» (Povodni mož). В ней речь идет об Уршке — люблянской девушке, которая танцевала с красавцем, не ведая, что это водяной, и в конце концов утопилась.

В 1830 году Прешерн возобновил связи с Матией Чопом, который вернулся в Любляну. Чоп высоко оценил поэтический талант своего приятеля и убедил его использовать в творчестве романские (в противовес так называемым готическим) поэтические формы — стансы, терцеты и сонеты. Вскоре Прешерн высоко овладел ими. Результатом сотрудничества Прешерна и Чопа стали элегия Slovo od mladosti, цикл Ljubezenski sonetje и сатирический стих Nova pisarija. Прешерн стал также главным автором-поэтом альманаха «Крайнская пчёлка», которая выходила в свет в 1830, 1831, 1832, 1834 и 1848 года. В 1834 Франце Прешерн имел разногласия с Ернеем Копитаром относительно цензуры альманаха, а также его тематики. Прешерн и Чоп считали, что в «Пчёлке» должны быть высокохудожественные произведения, а Копитар видел его популярным изданием, основанным на разговорном языке низкого стиля. Спор с Копитаром шёл также по поводу новой словенской орфографии, которую тот хотел ввести. Новый вариант предусматривал двенадцать новых букв, причём их написание не было ещё обосновано — ни по содержанию, ни по форме. Эту орфографию Прешерн раскритиковал в стихах Sonet o kaši (Al prav se piše каша ali kaſha) и Nova pisarija. На помощь Прешерну пришёл чешский учёный Франтишек Челаковский, который категорически отверг такую реформу правописания и откликнулся несколькими положительными критическими статьями на стихи поэта. Эта похвала значительно повлияла на самооценку Прешерна и придала ему сил идти путём, на который указал Матия Чоп.

Творческий взлёт

С 1830 по 1835 год Прешерн создал сложные в эстетическом плане стихи, которые стали отражением событий в его жизни, особенно несчастной любви к Юлии Примиц. С подачи Матея Чопа, автор изобразил её лирической героиней наподобие Беатриче и Лауры у поэтов Данте и Петрарки.

«Венок сонетов»

«Венок сонетов» (словен. Sonetni venec) занимает важное место в раннем периоде творчества поэта. Опубликованный 22 февраля 1834 года в «Иллиришес Блатт», он состоит из пятнадцати сонетов на тему несчастной любви. Последнее предложение каждого из них — это также первое предложение следующего сонета. Последний, под названием «Финал» (словен. Magistrale) содержит все четырнадцать первых (а заодно и последних) предложений из предыдущих сонетов. По форме эти произведения — итальянские сонеты. В отличие от французских, у них четыре строфы: два четверостишия и два заключительных трехстишия. Первые две строфы «Венка» описывают тему, a две следующие передают отношение лирического героя к этой теме. Структурно эти сонеты силлабо-тоничны: каждая строка состоит из одиннадцати силлаб и пяти ямбов. Сборник построен по принципу акростиха: буквы, с которых начинаются все сонеты, формируют посвящение — Primicovi Julji (Примиц Юлии).

Поэт связал мотивы своей неудачи в личной жизни и тяжелой судьбы, выпавшей порабощённой Родине. В седьмом сонете написано то, что впоследствии расценили как предтечу славы автора. Прешерн призывает небеса послать словенцам нового Орфея, красота поэзии которого вдохновляла бы на патриотизм, помогала бы преодолевать внутренние конфликты и формировать из словенцев целостную нацию. В восьмом сонете указана причина того, почему в Словении до сих пор нет такого человека — олицетворения высокой культуры в целом и поэзии в частности. Изобразив словенскую историю как череду вторжений чужеземцев и внутренних распрей, автор утверждает, что за неимением славных свершений не может процветать поэзия.

Однако в последующих сонетах он говорит, что всё-таки есть надежда на возрождение словенской поэзии и приход Орфея, который своим сладким пением объединит весь народ. Также в них содержится прозрачный намёк на то, что если возлюбленная поэта Юлия ответит ему, то она для поэта станет музой, вдохновляющей его на создание великих стихов, предназначенных принести высокую культуру словенцам и таким образом помочь им снова стать народом.

Матия Чоп назвал это собрание шедевром, но он получил признание преимущественно в узком кругу, связанным с «Крайнской пчёлкой». Более того, это издание прогневало родственников Юлии Примиц. Впоследствии, в 1846 году, прежде чем вторично опубликовать «Венок сонетов» в книге «Стихотворения», Прешерн изменил порядок слов в первых строках сонетов и таким образом разрушил красноречивый акростих. Только небольшая часть тиража, не предназначенная для продажи, вышла в старой редакции 1834 года.

«Венок сонетов» стал первым произведением подобного жанра, переведённым на русский язык (автор перевода — Ф. Е. Корш).

«Сонеты несчастья»

Ещё одна важная работа этого периода — «Сонеты несчастья» (словен. Sonetje nesreče), подготовленные к печати уже в 1832 году, но опубликованные в июле 1834-го в четвёртом томе альманаха «Крайнская пчёлка», с некоторыми изменениями. Их считают самым пессимистическим из всего творчества поэта. Сборник состоит из шести (в первоначальном варианте было семь) сонетов, которые отражают отчаяние автора и его разочарование в жизни. Пять из них получили меньшую популярность, чем первый, и много исследователей сходится на том, что все они относятся к величайшим и глубочайшим его произведениям. В первом из них, что имеет название «О Врбе», Прешерн рассуждает о том, какой была бы его жизнь, если бы он не покинул своего родного села Врба. Сонет пронизан меланхолией, тоской по утраченной идиллии сельской среды. По мнению современных литературных критиков, в частности Янко Коса, Бориса Патерну и Марии Пиревец, значение этого сонета сосредотачивается на проблеме неопределённости и несчастья свободного человека, который отрёкся от теоцентрического мировоззрения. Сонет построен по правилам, которые вывел Август Вильгельм Шлегель, взявший за образец сонеты Петрарки. В двадцатом веке создано несколько музыкальных интерпретаций этого произведения. Широко известна версия словенского народного музыканта Владо Креслина.

После смерти Матии Чопа

1835 год был роковым для Прешерна. Не отвечала взаимностью Юлия Примиц, испортились отношения с хорошим приятелем и главным редактором «Крайнской пчёлки», Михаилом Кастелицем. Утонул, купаясь в Саве, искренний друг Матия Чоп.

«Крещение при Савице»

На смерть Матии Чопа Прешерн написал эпическую поэму «Крещение при Савице» (словен. Krst pri Savici) о гордом карантанском князе-язычнике, не желающем принимать христианство в конце VIII века. В этом сочинении развита тема национального самосознания, верности исконным обычаям. Философ Славой Жижек интерпретировал поэму как образец становления современного субъекта.

Произведение состоит из трёх частей. Первая часть — это сонет, посвящённый недавно умершему Матии Чопу. Вторая часть, вступление (Uvod), состоит из стансов и отличается эпичностью. В ней описана последняя битва между христианами и язычниками во главе с героем Чртомиром (словен. Črtomir). Внимание автора сосредоточено на судьбе народа.

Третья часть, под названием «Крещение» (Krst), состоит из 53 октав. В основе сюжета — любовь Чртомира и Богомилы (словен. Bogomila), которая была жрицей богини Живы, но стала христианкой. Она учит Чртомира креститься. Эта часть менее эпическая, чем предыдущая, и посвящена главным образом переживаниям и судьбе человека. Развита тема национального самосознания словенцев в контексте обращения в христианскую веру.

По мотивам поэмы создан барельеф, который находится на пьедестале памятника Прешерну в Любляне. Изображено прощание Чртомира и Богомилы, рыдающей в его объятиях.

Художник Марко Погачник, проектируя герб независимой Словении, находился под влиянием «Крещения при Савице» и использовал символы упомянутых во второй части этой поэмы Бохиньского озера, горы Триглав и золотого сияния на небе.

С 1837 года Прешерн плодотворно общался с Эмилием Корытком. Благодаря ему познакомился с поэзией Адама Мицкевича, которая повлияла на его творчество. Прешерн и Корытко перевели на словенский стихотворение Мицкевича («Resygnacja») и начали записывать словенские народные песни в Крайне и Нижней Штирии. В 1839 году Корытко умер.

Осенью того же года Андрей Смоле, один из друзей юности Прешерна, вернулся домой, прожив много лет за рубежом. Он происходил из состоятельной купеческой семьи, которая поддерживала развитие словенской культуры. Вдвоём они провели большую часть зимы 1839—1840 в имении Смоле в Нижней Крайне. Друзья опубликовали поэзию Валентина Водника. Планировали, в частности, основать ежедневную газету на словенском языке и опубликовать комедию Антона Томажа Линхарта «Весёлый день, или Матичек женится», запрещённую как политически некорректную ещё в 1790 году, в связи с началом Французской революции. Осуществить эти замыслы не удалось: газету «Илирске новице» запретила венская цензура, а пьесу Линхарта поставили только в 1848 году, без участия Прешерна. В 1840 году, во время празднования своего сорокалетия, Смоле внезапно умер буквально на руках Прешерна. Тот посвятил покойному трогательное, грустное и одновременно жизнеутверждающее стихотворение «Памяти Андрея Смоле» (словен. V spomin Andreja Smoleta).

Поздний период

После 1840 года у Прешерна не осталось близких людей, которые могли бы оценить его произведения. Он продолжал писать, хоть и значительно меньше, чем в 1830-х годах. Поэт постепенно отошёл от чисто романтического направления, его стиль отличался все более заметным разнообразием и инновационностью.

В 1843 году произошло важное для него событие: Янеш Блайвайс основал ежедневную газету на словенском языке «Крестьянские и ремесленные вести» (словен. Kmetijske in rokodelske novice) и пригласил Прешерна принять участие в подготовке материалов, касающихся культуры. Умеренный консерватор, убеждённый сторонник церковных и имперских принципов, противник романтизма, Блайвайс, тем не менее, нашёл общий язык с Прешерном и наладил с ним отношения. Благодаря редакционной работе поэт получил наиболее широкое общественное признание за все время своей жизни.

В 1844 году он написал патриотический стих «Здравица» (словен. Zdravljica) — высшее достижение позднего периода своего творчества. В 1847 году вышла его книга под названием «Поэзия доктора Франце Прешерна» (словен. Poezije dr. Franceta Prešerna).

Последние два года своей жизни Прешерн творил мало. Намеревался написать реалистичный роман и экспериментальную пьесу, но осуществить это помешала болезнь печени, вызванная чрезмерным потреблением спиртного в предыдущие годы. Поэт отнёсся довольно безразлично к революции в Австрийской империи 1848—1849 годов, но это не помешало молодому поколению уже в те времена считать его символом демократических и национальных идеалов. Перед смертью Прешерн отредактировал «Здравицу», которая не вошла в сборник, изданный в 1847 году, и сделал незначительные правки к новому изданию своих стихов.

После мартовских событий революции 1848 года он наконец-то опубликован «Здравицу» в блайвайсовых «Вестях». В том же году некоторые стихи были напечатаны в последнем номере «Крайнской пчела».

После смерти

Не всё из наследия поэта дошло до наших дней. В Крайне после его смерти были уничтожены некоторые его произведения. Вероятно, это застольные и другие стихи, которые в то время считались непристойными.

К началу 1920-х годов всё литературное наследие поэта было упорядочено и систематизировано. Были опубликованы многочисленные издания его произведений. В 1905 году композитор Станко Премрл положил на музыку стихотворение «Здравица». В 1989 году это произведение стало государственным гимном Словении.

Наследие поэта

Бо́льшая часть рукописного наследия Прешерна была сожжена по приказу католического духовенства, а первое посмертное издание его стихов относится к 1866 году.

В 1901 году вышел сборник стихов Прешерна в переводе на русский, выполненный Ф. Е. Коршем. Во второй половине XX века стихи Прешерна многократно переводились на русский и издавались в СССР. В 1978 году в издательстве «Дніпро» вышел сборник стихов Прешерна в украинском переводе. Суперобложку украсил графический портрет мрачного и вдохновенного поэта (гравюра В. Руденко). На белорусский язык Прешерна переводил Янка Сипаков. Произведения словенского поэта переведены на английский, французский, немецкий, итальянский, испанский, венгерский, словацкий, польский, русский, на языки народов бывшей Югославии.

В 1905 году в честь Прешерна была переименована центральная площадь Любляны — площадь Девы Марии. Тогда же посреди площади был воздвигнут памятник поэту и его музе (в полуобнажённом виде), что вызвало протест со стороны люблянского епископа Антона Бонавентуры Еглича и скандал в прессе. Несмотря на это, памятник остался стоять на месте. На стене здания, стоящего напротив памятника, высечен барельефный портрет возлюбленной поэта Юлии Примиц.

В 1944 году, в период немецкой оккупации, День смерти Прешерна — 8 февраля — был, по инициативе словенских домобранов, провозглашён Днем словенской культуры. Также он именуется Днем Прешерна. Одна из строф его стихотворения «Здравица» (Zdravljica, 1844, опубл. в 1848 году (с цензурными изъятиями), положенная в 1905 г. на музыку Станко Премрлом, стала с 1989 года государственным гимном Словении. Портрет Прешерна изображён на банкнотах достоинством 1000 толаров (вышли из обращения с 1 января 2007 года), а также на аверсе монет достоинством в 2 евро, отчеканенных в Словении.

Франце Прешерн упоминается в романе Паоло Коэльо «Вероника решает умереть». Он назван там великим словенским поэтом «который оставил глубокий след в душе своего народа», излагается история его любви к Юлии Примиц.

Библиография

Перу Франце Прешерна принадлежат стихотворения как на словенском, так и на немецком языке. Значительная чать его литературного наследия была переведена на русский язык.

Литература

Энциклопедии

• Прешерн Франце / М. И. Рыжова // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
• [feb-web.ru/feb/kle/kle-abc/ke5/ke5-9702.htm ПРЕ́ШЕРН] // Краткая литературная энциклопедия. — М.: Советская энциклопедия, 1962—1978.
• А. Яцимирский. Прешерн, Франц-Ксаверий // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Книги

• Яцимирский А. И. Франц Прешерн и его лирика. — СПб.: Типография В. Д. Смирнова, 1906.
• Пушкин. Прешерн: к 200-летию со дня рождения двух великих поэтов : тезисы докладов международной конференции, 16-18 мая, Москва 2000 г. / Московский гос. ун-т им. М. В. Ломоносова, Филологический фак., Российская акад. наук, Ин-т славяноведения, Люблянский ун-т, Филос. факт. ; [редкол. : Н. Н. Старикова, Ю. А. Созина]. — Москва : Ин-т славяноведения РАН, 2000. — 70 с. — ISBN 5-7576-0105-1
• Словенская литература = Slovenska književnost : от истоков до рубежа XIX—XX веков / Российская акад. наук, Ин-т славяноведения, Науч.-исслед. центр Словенской акад. наук и искусств; [отв. ред. Н. Н. Старикова]. — Москва : Индрик, 2010. — 246 с. — ISBN 978-5-91674-105-6

Научные статьи

• Новак Б. А. [philologicalstudies.org/dokumenti/edition%202003/Boris%20A.pdf Роль Ф. Прешерна в формировании венка сонетов как художественной формы] // Филолошки студии; Filoloske pripombe; Филологические заметки; Filoloske studije. — 2003. — №. 2 (2. — С. 75-87.
• Сной В. [philologicalstudies.org/dokumenti/edition%202003/Vid.pdf Женщина-солнце: очертание образа поэзии Петрарки и Прешерна] // Филолошки студии; Filoloske pripombe; Филологические заметки; Filoloske studije. — 2003. — №. 2 (2. — С. 114—128.
• [magazines.russ.ru/inostran/2001/8/preshern.html Сонет. Газель] // Иностранная литература № 8 за 2001 г.

Ссылки

• [www.preseren.net Preseren.net] — сайт, посвящённый поэту  (словенск.)
• [www.slovenska-biografija.si/rodbina/sbi461400/ Жизнеописание Прешерна] на сайте Slovenska-biografija.si  (словенск.)
• [www.dlib.si/details/URN:NBN:SI:DOC-OVOKMGOI Оцифрованные стихи Франце Прешерна]  (словенск.)

Отрывок, характеризующий Прешерн, Франце

– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.