Пржемысл I Опавский
| Пржемысл I чеш. Přemysl I Opavský польск. Przemysław I Opawski | ||
| ||
|---|---|---|
| 1365 — 1377 | ||
| Соправители: | Ян I Рациборжский, Микулаш III Опавский, Вацлав I Опавский | |
| Предшественник: | Микулаш II | |
| ||
| 1377 — 1433 | ||
| Преемник: | Вацлав II Опавский, Микулаш IV Опавский, Вильгельм Опавский, Эрнест Опавский, Пржемысл II Опавский | |
| Рождение: | 1365 | |
| Смерть: | 28 сентября 1433 | |
| Род: | Пржемысловичи | |
| Отец: | Микулаш II | |
| Мать: | Ютта Опольская | |
Пржемысл I Опавский (чеш. Přemysl I Opavský; 1365 — 28 сентября 1433, Опава) — князь Рациборжско-опавский (1365—1377), князь Опавский (1377—1433).
Биография
Правление
Пржемысл (Пржемек) был самым младшим из сыновей рациборжско-опавского князя Микулаша II, его матерью была третья жена князя — Ютта Опольская. Он родился в год смерти отца, и стал соправителем княжества под опекой матери и старших сводных братьев.
В 1377 году, когда ему исполнилось 12 лет (возраст, считавшийся в то время достаточным для вступления на престол) было решено разделить княжество между братьями, и Вацлаву с Пржемыслом (сыновьям Ютты) досталось Опавское княжество в совместное владение. В 1381 году Вацлав умер, и Пржемысл остался единоличным правителем княжества. Вскоре у него начались финансовые затруднения, и в 1383 году ему пришлось продать Градец-над-Моравицей.
В 1394 году Пржемысл смог выкупить Градец-над-Моравицей назад. В том же году умер его сводный брат Микулаш III Опавский, и Пржемысл, выплатив его долги, выкупил у опольских князей принадлежавший брату после раздела город Глубчице — собрав, таким образом, почти все владения отца.
В начале XIV века Пржемысл принял участие в гражданской войне в Чехии на стороне короля Вацлава IV. После начала гуситских войн Пржемысл оказал активную военную помощь следующему из Люксембургов — Сигизмунду. Однако в 1427 году ситуация изменилась кардинальным образом: гуситские отряды вторглись в Силезию, и Пржемысл, не желая лишиться своих владений, вместе со своим старшим сынов Вацлавом II принял гуситское вероисповедание, предоставив гуситам свободный проход через территорию княжества.
В 1431 году в столице княжества Опаве случился мощный пожар, уничтоживший почти весь город.
Незадолго перед смертью Пржемысл составил завещание, в котором запретил дальнейшие разделы княжества и указал, что оно должно переходить старшему сыну целиком, однако после его смерти в 1433 году оказалось, что это пожелание так и осталось лишь на бумаге.
Семья и дети
Пржемысл был женат трижды, и в каждом браке имел детей.
В первый раз он женился в 1395 году на Анне фон Луцке (ум. 1405). У них было двое детей:
После смерти первой жены он в 1405 году женился во второй раз на Катерине Жебицкой (ум. 1422). У них было пятеро детей:
- Вильгельм Опавский, получивший Жебицкое княжество после смерти матери
- Эрнест Опавский
- Пржемысл II Опавский
- Агнесса (ум. 1440), которая вышла замуж за Яна из Жичина, одного из пионеров движения гуситов, а после его смерти — за Иржи из Штернберка
- Ютта (ум. 1445), которая вышла замуж за Иржи II из Св. Георгия Босинского
В 1425 году Пржемысл женился на Елене (1390/1391—1434/1435), дочери боснийского бана Твртко I. У них было двое детей:
- Катерина (ум. 1475), которая вышла замуж за Яна Жичиньского из Цимбурка
- Ядвига (ум. ок. 1500), которая стала аббатисой Тшебницкой
Напишите отзыв о статье "Пржемысл I Опавский"
Отрывок, характеризующий Пржемысл I Опавский
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
