Призраки (повесть)
Призраки | |
Жанр: | |
---|---|
Автор: | |
Язык оригинала: | |
Дата написания: |
1863 |
Дата первой публикации: |
1864 |
Текст произведения в Викитеке |
«Призраки» — повесть И. С. Тургенева, задуманная писателем в 1855 году, законченная в 1863-м и опубликованная в 1864.
История создания
Как предполагают, основой для повести послужил сон, который приснился Тургеневу в 1849 году; о нём он рассказал в письме к Полине Виардо[1]. Тургеневу приснилась белая фигура, которая назвала себя его братом «Анатолием» (брата с таким именем у него не было); оба они превратились в птиц и летали над океаном. Повесть была задумана Тургеневым в 1855 году. Первоначально он хотел показать «ряд картин, эскизов, пейзажей» в форме прогулки художника по картинной галерее. Затем был найден другой сюжетный прием — полеты героя во времени и пространстве с помощью привидения. В октябре 1861 года Тургенев составил план повести. Высказывалось мнение, что Тургенев создал три редакции текста, которые впоследствии вылились в три самостоятельных произведения: «Фауст», «Призраки» и «Довольно»[2]. Изучение рукописей показало, что это не соответствует действительности[3]. Летом 1863-го он закончил текст вчерне и показал его нескольким друзьям: П. В. Анненкову, Н. В. Щербаню. Повесть была опубликована в марте 1864 года в издаваемом Ф. М. и М. М. Достоевскими журнале «Эпоха».
Сюжет
Повесть написана от первого лица. Лунной ночью томящемуся от бессонницы герою является белый призрак женщины. Призрак просит героя прийти к ней, и они встречаются на опушке леса у старого дуба. Женщина говорит: «Отдайся мне. Я тебе зла не сделаю. Скажи только два слова: возьми меня». Герой соглашается, и привидение уносит его высоко в небо. Призрак отказывается объяснить, кто она такая. Выясняется только, что при жизни она была замужем (у неё на пальце кольцо) и что зовут её Эллис. Она описана, как «женщина с маленьким нерусским лицом. Иссера-беловатое, полупрозрачное, с едва означенными тенями, оно напоминало фигуры на алебастровой, извнутри освещенной вазе».
Эллис переносит героя в разные точки пространства (остров Уайт[4], Париж, Шварцвальд, Россия) и времени — показывает ему Юлия Цезаря и Стеньку Разина. В конце концов перед Эллис и рассказчиком предстает «что-то тяжелое, мрачное, изжелта-черное, пестрое, как брюхо ящерицы, — не туча и не дым». Герой осознает, что это сама смерть. Эллис и её спутник падают на землю. Герой приходит в себя, лёжа на земле. Рядом с ним лежит молодая женщина в белом платье, которая выглядит живой. «Эллис? ты ли это?» — спрашивает герой. Женщина пылко обнимает его и исчезает. Герой остается в недоумении: кто была Эллис — «привидение, скитающаяся душа, злой дух, сильфида, вампир, наконец?». Здоровье рассказчика разрушается, он подозревает, что его смерть близка.
В первоначальном варианте повести Тургенев ясно дал понять, что Эллис — вампир:
«- …И я опять-так повторяю: как можешь ты, без тела, без крови, любить меня?
— У тебя есть кровь, — промолвила моя спутница и мне показалось, что она улыбнулась.
Сердце во мне ёкнуло. Рассказы об упырях, о вампирах пришли мне на ум. „Неужели я во власти подобного существа?..“».
Однако впоследствии Тургенев, видимо, по совету Достоевского, выбросил это объяснение; в письме от 23 декабря 1863 года Достоевский писал Тургеневу, что упоминание об «упыре» делает повесть менее фантастичной[5].
Оценки и критика
Некоторые читатели усматривали в истории Эллис аллегорический смысл. Так, Анненков писал Тургеневу, прочитав повесть: «…эта летающая Эллис, — что она? Тут кроется какая-то аллегория, — но эта аллегория остается неразгаданной и производит то, что впечатление целого сводится не то на диссонанс, не то на неразрешенный аккорд какого-то смутного тона. Очевидно, что эта аллегория чего-то внутреннего, личного, тяжкого, глухого и неразрешенного»[6]. Некоторые критики считали Эллис символом музы поэта; постепенная «материализация» Эллис в повести отражает то, как автор жертвует своей реальной жизнью в пользу литературы[7]. Сам Тургенев недвусмысленно говорил в письме к Анненкову: «Тут нет решительно никакой аллегории, я так же сам мало понимаю Эллис, как и ты. Это ряд каких-то душевных dissolving views — вызванных переходным и действительно тяжелым и темным состоянием моего Я»[6]. Достоевский счёл появление этой повести положительным явлением в эпоху утилитарной и морализующей литературы:
«Что же касается из ничего непонимающих, то ведь неужели ж смотреть на них? Вы не поверите, как они сами-то смотрят на литературу. Ограниченная утилитарность — вот всё, что они требуют. Напишите им самое поэтическое произведение; они его отложат и возьмут то, где описано, что кого-нибудь секут. Поэтическая правда считается дичью. Надо только одно копированное с действительного факта. Проза у нас страшная… Здоровая часть общества, которая просыпается, жаждет смелой выходки от искусства. А Ваши „Призраки“ довольно смелая выходка, и превосходный будет пример (для всех нас), если Вы, первый, осмелитесь на такую выходку. Форма „Призраков“ всех изумит. А реальная их сторона даст выход всякому изумлению… Но тут главное — понять эту реальную сторону. По-моему, в „Призраках“ слишком много реального. Это реальное — есть тоска развитого и сознающего существа, живущего в наше время, уловленная тоска. Этой тоской наполнены все „Призраки“. Это „струна звенит в тумане“[8], и хорошо делает, что звенит»[5].
Впоследствии Достоевский, во многом пересмотрев своё отношение к Тургеневу, создал в «Бесах» издевательскую пародию на «Призраков»: в очерке, который его герой, писатель Кармазинов, читает на литературном вечере, повторяются многие мотивы повести (римский император, у Достоевского — «Анк Марций», Германия и т. п.). Тургенев был разочарован холодным приемом, который пресса оказала его повести; он писал Анненкову: «По всем известиям, „Призраки“ потерпели общее фиаско. А все-таки мне сдается, недурной человек был покойник». По мнению В. Н. Топорова, повесть автобиографична, и образ женщины с чертами птицы и вампира навеян Полиной Виардо: «При всей осторожности и допущении иных возможных толкований этой истории, рассказанной в „Призраках“… можно полагать, что перед нами здесь едва ли не наиболее точное и полное описание ситуации Тургенева, одержимого любовью, цена которой — жизнь»[1].
Повесть Тургенева нередко включается в антологии и сборники фантастических рассказов и повестей в жанре «хоррор», в том числе «Библиотека русской фантастики», «Русская готическая проза» и другие[9].
Напишите отзыв о статье "Призраки (повесть)"
Примечания
- ↑ 1 2 Топоров В.Н. Странный Тургенев (Четыре главы). — Москва: РГГУ, 1998. — Т. 20. — (Чтения по истории и теории культуры).
- ↑ Азадовский М. К. Три редакции «Призраков» // Ученые записки Ленингр. гос. ун-та, серия филолог. наук, 1939, № 20, вып. 1, с. 123—154.
- ↑ И. С. Тургенев. [www.rvb.ru/turgenev/tocvol_07.htm Сочинения: Отцы и Дети. Повести и рассказы. Дым]. — Москва: "Наука", 1981. — Т. 7. — С. 191-219. — 400 000 экз.
- ↑ В 1860 году Тургенев провел несколько недель в Вентноре на о-ве Уайт.
- ↑ 1 2 [www.rvb.ru/dostoevski/01text/vol15/01text/425.htm Письмо Ф. М. Достоевского к И. С. Тургеневу от 23 декабря 1863 года (старый стиль)]
- ↑ 1 2 Тургенев И.С. Письма. Том пятый. 1862-1864. — 2, исправленное и дополненное. — Москва: Наука, 1988. — Т. 5. — (Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах: Письма в восемнадцати томах.).
- ↑ Ветринский Ч. Муза-вампир // Творчество Тургенева : сб. ст. / под ред. И. Н. Розанова, Ю. М. Соколова. — М. : Задруга, 1920. С. 152—167.
- ↑ Фраза из „Записок сумасшедшего“ Н. В. Гоголя.
- ↑ [fantlab.ru/work129054 Иван Тургенев «Призраки»]
Литература
- И. С. Тургенев. [www.rvb.ru/turgenev/tocvol_07.htm Сочинения: Отцы и Дети. Повести и рассказы. Дым]. — Москва: "Наука", 1981. — Т. 7. — С. 191-219. — 400 000 экз.
- Пиксанов Н. И. История «Призраков» // Тургенев и его время: Первый сборник / Ред. Н. Л. Бродский. Москва-Петроград, 1923
- Woodward J.B. Turgenev’s «Phantoms»: A Reassessment // The Slavonic and East European Review. Vol. 50. № 121 (Oct., 1972). P. 530—545
|
Отрывок, характеризующий Призраки (повесть)
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».
В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.