Принцесса Мононоке
| Принцесса Мононоке
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;"> </td></tr>
<tr><th colspan="2" style="text-align:center; background: #ccf;">Анимационный фильм</th></tr><tr><th style="">Режиссёр</th><td class="" style=""> Хаяо Миядзаки </td></tr><tr><th style="">Сценарист</th><td class="" style=""> Хаяо Миядзаки </td></tr><tr><th style="">Продюсер</th><td class="" style=""> Тосио Судзуки </td></tr><tr><th style="">Композитор</th><td class="" style=""> Дзё Хисаиси </td></tr><tr><th style="">Студия</th><td class="" style=""> Студия «Гибли» </td></tr><tr><th style="">Лицензиат</th><td class="" style=""> </table> «Принцесса Мононоке» (яп. もののけ姫 Мононокэ-химэ, "Принцесса мстительных духов") — полнометражный аниме-фильм режиссёра Хаяо Миядзаки, выпущенный в 1997 году студией «Гибли». В том же году он стал самым кассовым фильмом в истории Японии, но впоследствии уступил эту позицию «Титанику»[2]. Сюжет фильма разворачивается во времена периода Муромати, в эпоху которого в Японии появилось первое огнестрельное оружие. Главные герои — молодой принц Аситака, ставший после убийства кабана Наго жертвой демонического проклятия и вынужденный покинуть родную деревню, и Сан, которую также называют принцесса Мононоке, оставленная родителями и выращенная волками. Она преданна Лесу и всеми силами старается защитить его от людей. Режиссёром и сценаристом картины выступил Хаяо Миядзаки, адаптацией текста для английского дубляжа занимался Нил Гейман, продюсер — Тосио Судзуки, композитор — Дзё Хисаиси. В озвучивании персонажей приняли участие Суми Симамото, Юко Танака, Юрико Исида и Ёдзи Мацуда. Чтобы выразить своё несогласие с попытками отредактировать и сократить американское издание данного аниме, Миядзаки прислал представителю компании «Disney» самурайский меч, к которому была приложена записка с непреклонным «ничего не вырезать» (англ. no cuts)[3][4]. Согласно опросу, проведенному министерством культуры Японии в 2007 году, данное аниме занимает двенадцатое место среди аниме всех времён. СодержаниеСюжет
Фильм переносит зрителей в Японию позднего периода Муромати, когда в ней появляется первое огнестрельное оружие. Деревня людей эмиси, в том числе главного героя, юного принца по имени Аситака (яп. アシタカ), подверглась нападению Наго (яп. 名護), гигантского кабана, одержимого ненавистью, что превратило животное в демона. Защищая деревню, Аситака вынужден был убить его, однако во время сражения демон успевает коснуться правой руки принца и передать ему своё проклятие. Деревенская ведунья раскрывает принцу причину одержимости вепря и предсказывает ему смерть от нанесённой раны. Он отрезает себе волосы и покидает деревню вместе с Якуру, верной рыжей антилопой. В дороге он наталкивается на самураев, убивающих безоружных жителей деревни. Несколько самураев решает напасть на Аситаку. Отражая их атаку, принц обнаруживает, что рана даёт ему сверхъестественные силы. Избавившись от нападавших, он въезжает в городишко, где привлекает внимание странствующего монаха. Сначала монах помогает Аситаке выйти из затруднительного положения, когда тот пытается заплатить за рис чистым золотом, а позже помогает скрыться от грабителей, привлечённых видом драгоценности. На привале Аситака рассказывает проницательному монаху о своем несчастье. Утром они расстаются. Продолжив путешествие на запад в поисках исцеления от своего недуга, принц невольно становится участником противостояния Людей и Леса. Людей представляет Железный Город под рукой расчётливой и целеустремленной госпожи Эбоси (яп. エボシ). Городу противостоит Древний Лес, охраняемый зверями — огромной волчицей Моро (яп. モロ), кабаном Оккотононуси (яп. 乙事主 Окко́то), а также приёмной дочерью Моро, человеческой девушкой по имени Сан (яп. サン), которая и является главной героиней, «принцессой Мононоке». В глубине леса скрывается чудесный Дух Леса (яп. シシ神 Сисигами). Богиня Моро, Сан и двое огромных волков (детей Моро) нападают на караван с рисом, идущий в Железный Город. Они хотят убить госпожу Эбоси, чтобы отомстить за вырубку леса ради добычи железной руды. В сражении гибнут люди, быки, летят в пропасть бочки с рисом. Моро рвётся к Эбоси, но той удаётся ранить волчицу из огнестрельного оружия и избежать смерти. Сразу после боя караван спешно продолжает путь, бросая сорвавшихся с обрыва людей и скот. Двоих серьёзно раненых мужчин находит Аситака, оказывает им первую помощь и помогает добраться домой. Именно в этот момент он впервые видит Сан и двух волков. Главный герой помогает раненым добраться в Железный Город, пройдя с ними через лес, полный богов и духов. Здесь он издалека наблюдает Дух Леса, которого называют «богом жизни и смерти». В Железном Городе Аситака понимает суть конфликта между Моро и Эбоси. Во время отчаянного нападения Сан на Эбоси Аситака не позволяет женщинам убить друг друга, но сам получает смертельную рану от телохранительницы Эбоси. Демонические силы помогают ему вынести из города Сан и уйти самому. Дойдя до леса, он теряет силы, но его спасают Сан и Дух Леса. Тем не менее Аситака так и не избавляется от проклятия, но продолжает выполнять роль миротворца. В это время становится ясна роль странствующего монаха: ему нужна голова Духа Леса, награду за которую назначал император. Эбоси берётся помочь монаху добыть голову Духа. В это же время в лесу собирается армия кабанов под предводительством мудрого и старого Оккотононуси, желающего на исходе жизни отомстить людям за вымирание своего племени, даже ценой его остатков. Атака оказывается неудачной, израненный Оккотононуси в сопровождении Сан идет на встречу с Духом Леса, в надежде на то, что тот его излечит. Их преследуют люди, которые с их помощью хотят найти дорогу к Духу Леса и затем обезглавить его. Попытка Аситаки остановить их приводит к тому что Оккотононуси и Сан начинают превращаться в демонов ненависти. Появившийся в этот момент Дух Леса пытается исправить положение, но Эбоси удается отстрелить ему голову и отдать монаху. Обезглавленное тело Духа Леса начинает сеять смерть вокруг, пытаясь найти свою голову. Оно тянется к своей голове и умерщвляет всё, к чему прикасается. Напуганный, но уверенный в благополучном исходе монах и трое его помощников упрямо продолжают мчаться в надежде убежать. Их догоняют Аситака и Сан. Они силой отбирают голову Духа Леса и возвращают её ему. Дух Леса снова становится «богом жизни и смерти». Лес начинает возрождаться. Аситака, Сан и прокажённые люди Эбоси оказываются исцелёнными, а жители разрушенного Железного Города и сама госпожа Эбоси понимают, к чему вела их прежняя жизнь и собираются создать новый город. Образный ряд фильма включает отсылки к дальневосточному фольклору: «лесные человечки» кодама или звериная ипостась Великого Духа — цилинь. Основные персонажи
Сан (яп. サン) — она же принцесса Мононоке[комм. 1]. В раннем детстве была брошена на откуп волкам, из-за чего была выращена Богиней-Волчицей. Готова отдать жизнь за свой лес и его обитателей. К людям (за исключением Аситаки) относится с презрением и ненавистью. Госпожа Эбоси (яп. エボシ) — глава Железного Города. Властная, умная, целеустремлённая женщина. Жестока по отношению к врагам, но заботится о жителях своего города. Лишается руки после посмертного нападения Моро. Выжив, решает отстроить город заново в мире с лесом. Гондза (яп. ゴンザ) — помощник Госпожи. Груб, но предан и сильно привязан к Госпоже. Токи (яп. トキ) — сильная, энергичная, весёлая женщина, управляющая заводом во время отсутствия госпожи Эбоси. Часто ругает, но всё же любит своего мужа Коруку. Дзико-Бо: (яп. ジコ坊) — буддийский монах, хитро манипулирующий людьми и событиями для своей выгоды. Помогает Эбоси убить Бога-Оленя, рассчитывая на награду императора. Старается переложить всю грязную работу на плечи других. По виду неплохо относится к Аситаке, его подручные в критический момент пытаются убить Аситаку, помогает им и он сам, в итоге однако смирясь с тем, что надо вернуть голову Духу Леса, а «дураков победить нельзя». Моро (яп. モロ) — Богиня-волчица, приёмная мать Сан. Пытается удержать обитателей Леса от битвы, хотя те не соглашаются — предпочитают смерть в битве «которую люди не забудут никогда» медленному угасанию и деградации своего рода. Моро умирает, спасая Сан от Оккотононуси. Оккотононуси (яп. 乙事主) — Бог-кабан, руководит стадом кабанов, пытающихся прогнать людей из Леса. Он подвергается проклятию и пытается погубить Сан, но та спасается. Оккотононуси умирает, «съедаемый ненавистью». Коруку (яп. 甲六) — муж Токи, управляет волом. Аситака спасает ему жизнь, за что Токи ему благодарна. Лесной Бог (яп. シシ神 Сисигами), Дух Леса — Бог леса в образе оленя. Дарует жизнь и смерть. Кровь этого духа может вылечить любую болезнь, а голова — дарует бессмертие. Ночью он становится огромным духом, которого люди называют Ночным скитальцем, а с рассветом становится оленем с несколькими десятками рогов. Тогда его и можно убить. Аситаку ранили люди, когда он спасал принцессу Мононоке. Рана была почти возле сердца. Потеряв сознание, он лежал на берегу лесной реки, и тогда пришёл Дух Леса. Очнувшись, Аситака увидел, что раны нет. Также Бог-олень излечил его и Сан от проклятья ненависти после того, как они вернули ему его голову (возможно — это просто действие его крови). Финал неоднозначен: видно, что Дух Леса падает с восходом солнца (на что и надеялся монах), и Сан говорит в финале, что несмотря на то, что лес возрождается, Дух Леса умер, но Аситака отвечает, что он не может умереть, так как он — сама Жизнь.
История создания
Вдохновленный Джоном Фордом, американским режиссёром и крупнейшим мастером вестерна, Миядзаки создавал Железный город по типу «пограничного города», и заселил его «персонажами из отверженных групп и угнетенных меньшинств, которые редко появляются в японских фильмах». Он сделал героев «амбициозными и жесткими»[13]. Миядзаки не хотел точно передать ход истории средневековой Японии, а хотел «изобразить, казалось бы, неразрешимый конфликт между миром природы и современной индустриальной цивилизацией»[14]. Пейзажи, появляющиеся в фильме, были срисованы с живописной местности Якусимы[15]. Несмотря на то, что время развития сюжета приходится на период Муромати, в «Принцессе Мононоке» видно столкновение трёх культур — Дзёмон, Ямато и Эмиси[16].
Изначально были предложены два названия фильма. Одно из них, которое впоследствии и было выбрано — もののけ姫 (яп. Мононокэ-химэ) можно перевести на русский как «Принцесса Мононоке». Другое предложенное название — アシタカ聶記 (яп. Аситака сэккен) — «Легенда об Аситаке». Во время интервью на телевидении, 26 ноября 2013 года, Тосио Сузуки отметил, что Хаяо Миядзаки предпочитал название «Легенда об Аситаке», а он сам благоприятствовал названию «Принцесса Мононоке». Судзуки также отметил, что Миядзаки специально создал новый кандзи, чтобы написать желаемое название фильма[20][21]. Тематика и анализЦентральной темой фильма «Принцесса Мононоке» является окружающая среда[22]. За основу взято путешествие Аситаки на запад, с целью отменить проклятие, нанесенного на него кабаном Наго, которого превратила в демона Эбоси[23]. Мишель Дж Смит и Элизабет Парсонс говорили о фильме, что он «берёт персонажей из различных угнетённых меньшинств и стирает стереотипы, бытующие о них». О сцене гибели Духа Леса, Смит и Парсонс сказали, что «природа разрушается под натиском человеческой жадности»[24]. Они также характеризуют Эбоси как предпринимателя, который имеет желание заработать деньги за счет Леса, а также называют Эбоси «воплощением врага природы»[23]. Другие темы, присутствующие в сюжете «Принцесса Мононоке» — сексуальность и инвалидность. Выступая на международном симпозиуме по истории болезней в Токио, Миядзаки объяснил, что он был вдохновлен жизнью людей, живущих с проказой, после посещения санатория Tama Zenshoen возле своего дома в Токио[25]. Мишель Джармэн, доцент кафедры исследований инвалидности в университете Вайоминга, и Ын Чжон Ким, доцент по гендерным исследованиям в Висконсинском университете Мадисона, прокомментировали сюжет фильма: «он охватывает важные социальные темы, такие как индустриализация, гендерное разделение труда, институционализация людей с заболеваниями, а также милитаризация общества»[26]. Ким и Джармэн предположили, что игнорирование Эбоси древних законов отрицательного отношения к проституткам и прокаженным было её подвигом и шагом к продвижению модернистской точки зрения[27]. Ещё одной темой является моральный конфликт между ростом и развитием человечества и необходимостью сохранения природы. Роджер Эберт в своей рецензии 1999 года отметил, что «это не просто сказка о добре и зле, а история о том, как люди и животные борются за свою долю в мире»[28]. Билли Крудап, который озвучивал Аситаку в английской версии фильма, сказал: «Для меня это был совершенно новый опыт, это были совершенно новые чувства, я никогда прежде не видел в анимации такого — здесь заложены глубокие мысли об отношениях между человеком и природой. Одна из вещей, которые действительно произвели на меня впечатление, это то, что Миядзаки показывает жизнь во всей её многогранной сложности, без традиционных совершенных героев и злых негодяев. Даже в Госпоже Эбоси, по сути нет злости»[29]. Минни Драйвер, английская актриса, озвучивающая Эбоси, прокомментировала фильм похожим образом: «Это одна из самых замечательных вещей о фильме: Миядзаки дает основание для обеих сторон сражаться как на стороне технологического прогресса, так и на стороне наших духовных корней природы. Он показывает, что добро и зло, насилие и мир существует в каждом. И этот фильм о том, как эти понятия гармонизируют в нас»[30]. ПроизводствоЯпония«Принцесса Мононоке» была показана в Японских кинотеатрах 12 июля 1997 года[31]. Фильм был выпущен на VHS 26 июля 1998 года[32]. Издание в формате LaserDisc было выпущено Tokuma Japan Communications в тот же день. Фильм был выпущен на DVD 21 ноября 2001 с бонусными дополнениями, в том числе с английской версией и раскадровоками[32]. СШАMiramax Films (дочерняя компания от Walt Disney), приобрели права на распространение фильма в Северной Америке. На встрече между Миядзаки и Харви Вайнштейном, владельцем Miramax Films, Вайнштейн потребовал разрешения на редактирование «Принцессы Мононоке»[33]. В ответ на это, продюсер Миядзаки Тосио Судзуки послал Вайнштейну катану с надписью «ничего не вырезать» (англ. no cuts)[34][33]. Английский перевод и дубляж «Принцессы Мононоке» были сделаны под руководством Нила Геймана, автора множества популярных книг и комиксов. Основные изменения по сравнению с японской версией обеспечивает адаптация имён и названий, которые могли быть непонятны для большинства людей, незнакомых с японской культурой. Изменения включают в себя перевод таких понятий как Дзибасири (яп. 地走り) и Сисигами (яп. シシ神), которые присутствуют в японской версии, а в английской заменяются на более общие термины, такие как «наёмники» (англ. mercenary) и «Лесной Дух» (англ. Forest Spirit). Основанием для таких изменений является то, что большинство неяпонских зрителей, не понимают значений некоторых понятий и имён персонажей и что на английском языке просто нет слов «Сисигами», «Дзибасири» и так далее[35]. Miramax выделил большую сумму денег на создание английского дубляжа «Принцессы Мононоке» с известными актерами и актрисами. Но когда фильм был выпущен на экраны, его показали лишь немногие кинотеатры и в течение очень короткого промежутка времени, притом было крайне мало рекламы. Показ в кинотеатрах в США начался 29 октября 1999 года[36]. Дисней позже жаловался на то, что фильм не преуспел в прокате. В июле 2000 года было объявлено, что Buena Vista планирует выпустить фильм 29 августа на VHS и DVD исключительно с английским дубляжом[37]. В ответ на просьбы поклонников[38], чтобы добавить японский трек, а также угрозы плохих продаж, Miramax нанял переводчиков для японской версии. Этот план отложил выпуск DVD почти на три месяца[39], но диски хорошо продавались, когда он был окончательно закончен[40]. Позже Walt Disney Studios Home Entertainment выпустила «Принцессу Мононоке» на Blu-ray Disc 18 ноября 2014 года[41]. Другие страныВ Венгрии фильм появился на VHS 12 декабря 2000 года[42]. Венгерский телеканал TV2 транслировал фильм 27 февраля 2005 года[43]. Премьера в Германии состоялась 12 февраля 1998 года на 48-м Берлинском кинофестивале, в оригинальной версии с немецкими субтитрами. «Принцесса Мононоке» была выпущена в Германии на VHS 13 июня 2002 года[44]. Сборы«Принцесса Мононоке» стала самым кассовым японским фильмом 1997 года, заработав в прокате 11,3 млрд йен[45]. При бюджете в 2,4 млрд йен (20 150 296 долларов)[46], сборы в США составили 2 375 000 долларов[47], причём 2 298 191 из них были получены в течение первых восьми недель проката[48]. Он стал самым кассовым фильмом в Японии, но впоследствии уступил эту позицию «Титанику»[2]. Общие сборы в мире — 14,5 млрд йен (159 375 308 долларов)[46][47]. Отзывы и критика
«Принцесса Мононоке» получила в основном положительные отзывы кинокритиков. По состоянию на июнь 2016 года, на сайте Rotten Tomatoes рейтинг фильма составляет 92 %, основываясь на 105 рецензиях, со средней оценкой 8/10. В преамбуле на сайте написано: «Это эпическая история и захватывающие визуальные эффекты, „Принцесса Мононоке“ — знаковый фильм в анимационной индустрии»[49]. На сайте Metacritic, фильм достиг среднего балла 76 из 100 на основе 29 рецензий[50]. На многих других сайтах, в целом, были также благоприятные отзывы[51]. Согласно опросу, проведенному министерством культуры Японии в 2007 году, данное аниме занимает двенадцатое место среди аниме всех времён[52][53][54]. Аарон Героу из газеты Ёмиури симбун называл фильм «мощным сборником идей Миядзаки», «отчетом о его моральных концепциях»[55]. Леонард Клейди из американского еженедельника Variety сказал, что «Принцесса Мононоке» «имеет чрезвычайно сложный и взрослый сценарий, а также душу романтического эпоса, а её пышные тона и элегантное музыкальное сопровождение Джо Хисаиси придают ей размах большинства великих кинокартин»[56]. Роджер Эберт из газеты Chicago Sun-Times охарактеризовал «Принцессу Мононоке» как большое достижение и замечательный пример одного из лучших фильмов года[57]. Тай Берр из журнала Entertainment Weekly назвал фильм «вершиной искусства», и добавил, что фильм напоминает Диснеевскую историю на подобии «Истории игрушек»[58]. Тем не менее, Стивен Хантер из Washington Post заявил, что «хоть фильм и является захватывающим и красочным, но одновременно он бессмысленный и долгий. Очень долгий»[59]. Кеннет Туран из Los Angeles Times сказал, что фильм «создаёт совершенно иную чувствительность к анимации, Миядзаки рассматривает аниме как среду, вполне пригодную для драматического повествования и серьезных тем»[60]. Роджер Эберт поместил «Принцессу Мононоке» шестое место в десятке лучших, по его мнению, фильмов 1999 года[61]. Фильм попал на 488-ое место в списке 500 величайших фильмов всех времён, составленном изданием Empire[62]. Терри Гиллиам поставил фильм на 26-ую позицию в еженедельнике Time Out в списке 50 лучших анимационных фильмов[63]. Он также занимает 26-ое место в журнале Total Film в списке 50 величайших анимационных фильмов[64]. Награды и номинацииФильм «Принцесса Мононоке» был первым фильмом, удостоенным премией Японской киноакадемии за лучший фильм[65]. На 70-й церемонии вручения кинопремии «Оскар», фильм был выдвинут на премию за лучший фильм на иностранном языке, но номинирования так и не произошло[66]. Сам Хаяо Миядзаки был номинирован на премию «Энни»[67].
Музыка
Саундтрек к фильму был написан знаменитым японским композитором Дзё Хисаиси, который написал музыку почти ко всем произведениям Миядзаки. Сам Миядзаки написал слова для вокальной части песни «The Tatara Women Work Song». Музыка для саундтрека была записана в исполнении филармонического оркестра «Tokyo City» под руководством Хироши Кумагай. Саундтрек был выпущен в Японии фирмой Tokuma Japan Communications 2 июля 1997, года и его протяжённость составила 63 минуты[77]. В Америке этот диск выпущен компанией Milan Records 12 октября 1999 года[78][79]. Также был выпущен альбом под названием «Принцесса Мононоке: Симфоническая сюита» (англ. Princess Mononoke: Symphonic Suite) 8 июля 1998 года[80]. В Америке альбом «Принцесса Мононоке: Симфоническая сюита» вышел 15 мая 2001 года[81]. Список звуковых дорожек «Mononoke Hime Saundotorakku»[77]
Список звуковых дорожек «Princess Mononoke Symphonic Suite»[80]
Адаптации
Первые выступления были запланированы в лондонском театре «Нью-Диорама»[85]. Билеты на постановку были распроданы в течение 72 часов, за год до начала[86]. В марте 2013 года было объявлено, что представление будет проходить в Японии после его первой реализации в Лондоне. Вторая серия выступлений последовала в Лондоне после возвращения из Токио. Билеты на вторую серию выступлений в Лондоне были проданы за 4 часа[87][88]. Представление получило положительные отзывы в журнале The Guardian[89][90][91][92][93]. 27 апреля 2013 года, пьеса транслировалась онлайн на территории Японии[94][95]. Напишите отзыв о статье "Принцесса Мононоке"Комментарии
Примечания
Литература
Ссылки
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
Отрывок, характеризующий Принцесса Мононоке
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.
После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…
В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.
5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.
8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.
Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
