Принцип ненападения

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Принцип ненападения (также называемый аксиома ненападения, принцип непринуждения, принцип отсутствия агрессии, принцип отказа от инициации насилия, сокр. англ. NAP) — этическая позиция, утверждающая, что «агрессия» по своей сути нелегитимна. «Агрессия» определяется как «инициация» физического насилия против людей или их имущества, угроза такового, или мошенничество в отношении людей или их имущества. В отличие от пацифизма, принцип ненападения не исключает применения насилия при самообороне. Принцип является моральной позицией.





Происхождение

Принцип имеет древнюю традицию, но, в основном, популяризирован рыночными анархистами и другими школами либертарианства (консеквенциалистские либертарианцы не обосновывают им своё либертарианство, но некоторые выводят его из консеквенциалистских аргументов, затем используя его на менее значимых этапах своей мысли).[1] Это аксиома для некоторых форм анархизма, и её следы можно найти в иудаизме, христианстве и исламе, а также в восточных философиях, таких как даосизм.[2]

Определение

Либертарианцы обычно утверждают, что принцип отказа от агрессии включает собственность и свободу соглашений как часть принципа собственности на самого себя. Базисом для этого расширения самопринадлежности послужил аргумент Джона Локка (также называемый принципом гомстединга), что привнесение труда к неиспользуемому ресурсу делает этот ресурс частью личности. Последующий обмен такой собственностью (напр. продажа, рента) просто передает это право. Таким образом, нападать на чьё-либо имущество значит нападать на личность. Что же касается свободы заключать произвольные договоры, то право самопринадлежности подразумевает сохранение этой свободы для любых действий, не несущих в себе агрессии (напр. заключение заведомо ложных или навязанных угрозами договоров, или же договоров, предусматривающих совершение обеими договаривающимися сторонами агрессии против третьей стороны).

Последствия

Если же эти два права — право частной собственности и право на свободу договора — принимаются как данность, то соблюдение договаривающимися сторонами принципа ненападения гарантирует безопасность от угрозы кражи, вандализма, насилия, мошенничества и «преступления без жертвы».

Применительно к государству, принцип ненападения позволяет запретить многие элементы государственной политики, включая налогообложение, принудительный призыв на военную службу, а также государственное регулирование добровольного обмена. Анархисты утверждают, что доведенный до логического завершения принцип ненападения приведёт к отмене самого государства, утверждая, что люди будут защищены от сторонней агрессии посредством либо приватных договоров с частными страховыми организациями, либо посредством добровольной милиции, либо посредством полностью личной самообороны. Данная система напоминает систему предоставления услуг пожарной охраны в колониальной Филадельфии.

Либертарианская партия США рассматривает принцип ненападения как основополагающий принцип всей либертарианской мысли.

Обоснование

Принцип ненападения в философии обосновывается различными путями, такими как:

Исторические формулировки и контекст

Исторические формулировки принципа ненападения
Дата Кем сформулировано Формулировка
IV в. до н. э. Эпикур «Справедливость, происходящая от природы, есть договор о полезном — с целью не вредить друг другу и не терпеть вреда.»[4]
X в. Абу Мансур аль-Матуриди, Ибн Кайим Джаузия, Аверроэс Эти исламские богословы и философы писали, что человек может рационально знать, что человек имеет право на жизнь и на владение собственностью.
Нач. XIII в. Ибн Туфайль В своём труде «Повесть о Хайе, сыне Якзана» исламский философ рассматривает историю жизни ребёнка-одиночки, без предварительного знания открывшего законы природы и естественные права, по которым человек не обязан совершать принуждение по отношению к чужой жизни или имуществу. Философия Ибн Туфайля послужила истоком идеи Локка о «Tabula rasa».[5]
1618 Джон Локк В своей работе «Второй трактат о гражданском правлении» он пишет: «Поскольку все люди равны и независимы, постольку ни один из них не должен наносить ущерб жизни, здоровью, свободе или собственности другого.»[6]
1682 Самуэль фон Пуфендорф В работе «Об обязанностях человека и гражданина» пишет: «Среди абсолютных обязанностей, то есть относящихся к каждому человеку по отношению к любому другому, на первом месте находится следующая: никто не должен вредить другому. Это фундамент для всех остальных обязанностей, свойственных всем людям как таковым.»[7]
1722 Уильям Уолластон В работе «Очёрчивая религию природы» он сформулировал: «Никто не имеет права первым прервать счастье другого». Эта формулировка подчёркивает «первым», чтобы отличить агрессивное вмешательство в чужие дела от вмешательства с целью самообороны («… но каждый человек имеет право защищать себя и близких от насилия, вернуть то, что было взято у него силой, и даже осуществить наказание, пользуясь разрешением, что дают ему и всем прочим людям истина и благоразумие»).
1790 Мэри Уолстонкрафт Работа «Защита прав человека»: «Неотъемлемое право человека … это такая степень свободы, гражданской и религиозной, в какой она совместима со свободой любого другого человека, с которым он взаимодействует в рамках общественного договора, и в которой возможно дальнейшее существование этого договора».[8]
1816 Томас Джефферсон «Правомерная свобода означает беспрепятственное действие в соответствии с нашей волей, в пределах, образованных вокруг нас равными правами других. Я не добавляю „в рамках закона“, потому что закон часто подвластен воле тирана, и в таких случаях закон всегда нарушает права личности» […] «Ни один человек не имеет естественного права на совершение агрессии в отношении равных прав другого, и это то единственное, откуда следуют все законы, что должны сдерживать его». (Из письма Томаса Джефферсона Фрэнсису Гилмеру, 1816 г.)
1851 Герберт Спенсер Закон равной свободы: «Каждый человек волен делать то, что желает, если не нарушает при этом равную свободу любого другого человека.» Такое понимание равной свободы восходит к ранней либеральной мысли.
1859 Джон Стюарт Милль Принцип предотвращения вреда, сформулированный в работе «О свободе», утверждает, что «единственной целью, ради которой власть может быть по праву осуществлена в отношении любого члена цивилизованного сообщества против его воли, может быть только предотвращение причинения вреда другим людям».
1961 Айн Рэнд В эссе под названием «Права человека» в книге «Добродетель эгоизма», она формулирует: «Необходимым условием для цивилизованного общества является запрет на физическую силу в социальных отношениях. … В цивилизованном обществе сила может применяться только для возмездия, и только в отношении тех, кто инициировал применение силы.»[9][10][11] Заметим, что она предусматривала всё это в контексте именно цивилизованного общества.
1963 Мюррей Ротбард «Никто не может угрожать применением или совершать насилие (агрессию) в отношении другого человека или его имущества. Насилие может быть использовано только по отношению к человеку, который совершает такое насилие; то есть, только с целью самозащиты против агрессивного насилия других. Короче говоря, никакое насилие не может быть применено против не совершающих агрессии. Вот основные правила, из которых можно вывести весь корпус либертарианской теории». Цит. по «Война, мир и государство» (1963), опубликованном в сборнике «Эгалитаризм как бунт против природы и другие эссе»[12]

Теоретик естественного права Мюррей Ротбард прослеживает принцип ненападения от теоретика естественного права Фомы Аквинского и от ранних томистских схоластиков Саламанкской школы [www.lewrockwell.com/rothbard/rothbard135.html].

Ранние формулировки, использующие такие термины, как «вред» или «травма», к примеру приведённые выше цитаты из Эпикура и Милля, сегодня считаются неточными. Понятия «вред» и «ущерб» слишком субъективны; вред для одного может быть пользой для другого. Так, например, арендатор может сделать такие «улучшения», которые домовладелец сочтёт вредными. Современные формулировки пытаются избежать такой субъективности путём формулирования NAP в терминах прав человека или наблюдаемого поведения (инициация насилия/агрессии).

Критика

Принцип ненападения подвергается трём различным категориям критики: к первой категории относятся утверждения об аморальности принципа, ко второй — утверждения, что принцип невозможно последовательно применять на практике, никогда от него не отступая, а к третьей — утверждения, что толкования принципа слишком неоднозначны, чтобы быть практически полезными. Эти три категории соответственно именуются: консеквенциалистская критика, критика непоследовательности и критика неоднозначности.

Консеквенциалистская критика

Этот моральный критицизм базируется на консеквенциалистской этике, в частности, на утилитаризме. Утверждается, что принцип ненападения неэтичен, поскольку он не допускает применения силы первым — даже в тех случаях, когда подобное служит лучшим из возможных вариантов действия. Предположим, к примеру, что вы можете спасти миллион жизней за счёт убийства одного человека. Принцип ненападения утверждает, что вы не имеете права убивать этого человека, пока он не проявляет агрессии к вам — однако, это приводит к смерти миллиона человек. Конечно, такие экстремальные ситуации крайне редки, но противники принципа ненападения утверждают, что повсеместно встречаются «мягкие» формы той же самой дилеммы (например, выбор, ограбить ли богатого человека, чтобы спасти бедняка от голодной смерти).

Основной ответ сторонников NAP на подобные аргументы заключается в том, что моральность или же аморальность убийства невиновного человека для спасения миллиона жизней зависит от ситуации. Если кто-то третий угрожает убить миллион человек в случае отказа убить невинного — очевидно, что убийство невинного в данной ситуации аморально. Однако, если невинный человек сам может послужить причиной миллиона смертей — например, из-за того, что несёт в себе смертельный вирус — то этот человек по сути является инициатором агрессии против окружающих, даже если он сам об этом не знает. Кроме того, противники NAP ещё должны показать, почему для бедняка спасение себя от голодной смерти именно путём ограбления более состоятельного соседа — лучше любого другого варианта действия.

Многие формулировки, в частности от Ротбарда и Блока, пытаются свести к нулю подобные возражения, утверждая, что NAP применим только в цивилизованном сообществе (а не в ситуациях «тонущей подводной лодки»),[13] или же что принцип является скорее юридическим (а не частью общечеловеческой морали). Так, например, голодающий человек может, вполне в согласии с общечеловеческой моралью, ворваться с оружием в магазин и украсть себе еды, но тем не менее он фактически совершает агрессию, и согласно NAP он должен вне зависимости от причин её совершения уплатить соответствующую компенсацию.

Некоторые консеквенциалистские либертарианцы утверждают принцип ненападения на своих собственных формах консеквенциализма, в частности правовом утилитаризме и правовом эгоизме. Эти утилитаристы не верят, что агрессия априори аморальна, потому что такие ситуации, когда инициировать агрессию значит предотвратить куда большую беду — крайне редки; они утверждают принцип ненападения на том основании, что если и другие принимают для себя этот принцип, то последствия этого будут куда лучше, чем если этот принцип не принимать. Они верят что последствия защиты принципа ненападения как такового намного превосходят последствия защиты его отсутствия, при которой люди вынуждены раз за разом думать и решать, какие последствия возымеет агрессивное насилие в каждом конкретном случае. Другие консеквенциалистские либертарианцы не распространяют принцип ненападения на все сферы жизни, а просто верят, что большая часть политических и экономических свобод, позволяющих обеспечить максимальные благополучие и эффективность общества, достигаются в случае когда большинство людей придерживается принципа ненападения, даже если действующее правительство его нарушает. По их мнению, в свободном обществе подобные действия власти будут крайне ограниченны. Эта ветвь либертарианских учений традиционно ассоциируется с именами Людвига фон Мизеса и Фридриха Хайека.[14]

Критика непоследовательности

Второй тип критики акцентирует внимание на том, что во многих реальных конфликтах зачастую крайне трудно определить, кто был действительным инициатором насилия. Как правило, каждая сторона конфликта утверждает, что «это не я, а он первым начал». Иногда, в редких случаях, инициатор насилия совершенно очевиден — например, угрожающий вам вооружённый грабитель, требующий «кошелёк или жизнь». В других ситуациях, однако, такой чёткости и ясности нет. К примеру, одна из сторон может являться первой, применившей насилие, а другая сторона — первой, начавшей угрожать насилием; или же ситуация, когда конфликт между сторонами продолжается столь долго, что никто из его участников даже не помнит, кто его начал. Особенно трудный случай — войны, поскольку крайне малое их число начинается с того, что одна страна открыто заявляет о своём желании применить насилие по отношению к другой стране.

Либертарианцы обычно отвечают, что такие прагматические вопросы уже прекрасно рассмотрены в правовых системах современности. В частности, в различных примерах диссипативной игры, например в ситуации, когда один человек начинает словесно оскорблять другого в баре, тот в ответ начинает толкаться, случайно попадает по третьему, а третий в ответ уже пускает в ход кулаки, и ситуация оканчивается всеобщей дракой. В таких случаях все стороны конфликта очевидно виновны в агрессии по отношению к окружающим — потому что проявленная ими агрессия очевидно выходит за рамки необходимой самообороны.

Данный второй тип критики часто находит поддержку со стороны либертарных социалистов и всех, считающих вместе с ними, что практически каждый клочок земли на планете был украден (то есть присвоен во владение посредством применения силы) в какой-то момент своей истории. Украденная земля в дальнейшем переходит по наследству или продаётся, пока не достигает своего нынешнего хозяина. Таким образом, собственность на землю и на природные ресурсы, по сути основывается на насилии. Некоторые из тех, кто принимает этот аргумент (например, последователи Генри Джорджа), утверждают, что данный случай возникающей лишь путём насилия частной собственности — на землю и на природные ресурсы — является уникальным, в то время как другие считают, что вся частная собственность на все товары происходит от насилия, поскольку природные ресурсы необходимы в производстве любых товаров.

Либертарианцы часто говорят, что естественные трудности поиска ответа на вопрос «кто первый начал?», то есть определение изначального агрессора, не должны отпугивать сторонников свободы от данного процесса.

Кроме того, либертарианцы часто отвечают на любой вариант вышеприведённых доводов аргументами в стиле «с той поры много воды утекло»: якобы, нельзя учесть и разобрать все имевшие место в прошлом преступления, и поэтому акты хищения, которые произошли очень давно, можно разумно игнорировать — так как они не имеют отношения к людям, живущим здесь и сейчас. Это, однако, может породить ещё больше обвинений в непоследовательности — поскольку это означает, что факт мирного владения собственностью в настоящем легитимирует её кражу или незаконность в прошлом — принцип, известный в некоторых контекстах как «право сквоттера», и в других контекстах как «право чужого незаконного владения». Это требует своего рода «выделения» принципиального момента: момента, когда незаконная собственность становится законной собственностью. Оппоненты же утверждают, что любой момент, который можно взять в таком качестве, является произвольным.

Так, например, известный теоретик анархо-капитализма Мюррей Ротбард утверждает, что множество частной собственности на юго-западе США должно быть экспроприировано у нынешних владельцев и передано законным наследникам тех, кто имел на неё претензии по мексиканскому законодательству до американо-мексиканской войны; однако, он также рассматривает этот случай как исторически уникальный.

Другой ответ может быть дан на основе наличия доказательств владения и индивидуальности хозяев. То есть: если текущий наследник давно умерших собственников может определить имущество, которое было украдено, и доказать, что владелец передал ему/ей свои первоначальные права собственности — то наследник/наследники должны быть признаны в качестве законных владельцев. Это несколько напоминает «презумпцию невиновности» из современного права: владелец собственности должен считаться легитимным, пока не доказано обратное.

Критика неоднозначности

В дополнение к вышеприведенным двум видам критики, есть также и дискуссии вокруг того, каким образом либертарианцы обычно интерпретируют принцип ненападения. В частности, некоторые либертарианцы воспринимают налоги как форму государственной агрессии. Другие же утверждают, что из-за «эффекта безбилетника» добровольных денежных сборов категорически не хватит для защиты людей от агрессии больших масштабов. Таким образом, они считают налогообложение приемлемым — до тех пор, пока денег не взимается больше, чем это необходимо для оптимизации защиты граждан от агрессии (как от других людей, так и от самого правительства). С другой стороны, многие либертарианцы-анархисты, как строгие приверженцы принципа ненападения, утверждают, что безопасность должна поддерживаться за счет добровольных платежей частным вооруженным силам, а никак не посредством налогообложения. Анархистов и противников либертарианства в целом объединяет тот аргумент, что принцип ненападения, принятый в чистом или абсолютном смысле, запрещает существование государства. Анархисты используют этот аргумент в своих попытках перетянуть либертариев других направлений на свою сторону, в то время как противники либертарианства используют этот аргумент в поддержку утверждения, что последовательное применение либертарианских принципов приведет к полной отмене государства — что, по их мнению, является экстремизмом и абсурдом.

Анархисты утверждают, что вывод минархизма из принципа ненападения порождает логическое противоречие, и считают, что доктриной, воплощающей естественное право в полном объёме, является именно анархизм.

Общественный договор

Многие выступают против либертарианской идеи о том, что налогообложение — одна из форм агрессии на основании общественного договора. В частности, сторонники большинства теорий общественного договора воспринимают налоги как финансовую сделку с партнёром, а налоговых чиновников правительства как субъектов (неявных) договора с членами общества с целью разрешения общих трудностей. Тем не менее, Герберт Спенсер утверждает: «Если каждый человек волен делать то, что желает, не нарушая при этом равную свободу любого другого человека, то он волен отказаться от связи с государством — отказаться от предлагаемых им услуг защиты и бойкотировать выплаты на их обеспечение. Само собой разумеется, что подобным поведением он ни в коей мере не ущемляет свободу других людей, его позиция пассивна, а оставаясь пассивным — он не может стать агрессором. Не менее очевидно, что он не может быть принужден к дальнейшей поддержке одной из политических корпораций без нарушения нравственного закона; ибо гражданство предполагает уплату налогов, а забирать имущество человека против его воли, является нарушением его прав.»[www.panarchy.org/spencer/ignore.state.1851.html] Некоторые сторонники теории общественного договора утверждают, что человек обязан придерживаться этого самого «общественного договора», оставаясь в пределах государства. Опровержения этой точки зрения часто основываются на том, есть ли реальный выбор с возможностью «выйти из игры». Одним из возможных препятствий может быть то, что покинуть страну может быть трудным и требующим жертв делом, особенно в случае контролируемых государством границ (посредством пограничников с собаками и колючей проволоки). Другой взгляд на этот вопрос заключается в том, что договор — это нечто, принимаемое добровольно. А законы государства, по определению, обязательны к выполнению всеми гражданами в принудительном порядке. Подобное состояние, с этой точки зрения, можно сравнить с мафией — люди якобы «добровольно» платят ей за «крышу», но де-факто они это делают по принуждению. Другие либертарианцы отмечают, что поскольку все территории на планете находится под юрисдикцией того или иного государства, то человек не может покинуть одно государство, не приняв правил другого, и, следовательно, покинуть зону действия общественного договора возможно разве что если вы решите жить в океане. Сторонники теории общественного договора, с другой стороны, утверждают, что выбор одного из многих контрактов, приемлемый с либертарианской точки зрения, практически трудно осуществим. Например, если частная корпорация, контролирующая водоснабжение в регионе (см. «Монополия»), и недовольные ей жители района не смогут прийти к соглашению по созданию нового участника на этом рынке, то отмена контракта с корпорацией будет означать, фактически, что человеку придется уехать из этого региона. Таким образом, утверждают критики, контракт с монопольной водной корпорацией очень похож на общественный договор.

Вдохновляясь такими соображениями, некоторые минархисты предлагают устанавливать общественный договор (и налоги) только на местном или региональном уровне, чем меньше, тем лучше, поскольку например покидание района менее обременительно и гораздо лучше в плане сохранения свободы выбора, чем эмиграция из страны. Такая система также вносит элемент конкуренции между различными налогами, к которым монополистическое центральное правительство не имеет отношения. С другой стороны, эта система также затрудняет проведение каких-либо крупных общественных проектов, так как для подобного необходимо явное соглашение между различными региональными органами власти. Дополнительной проблемой будет и ограничение осуществления крупномасштабных общественных проектов лишь теми, что имеют широкую поддержку, возможно, консолидированную через одну из надгосударственных организаций (ООН, Евросоюз, НАФТА, НАТО). Кроме того, в отсутствие централизованного управления налогообложением, эта система также позволяет создание «налоговых убежищ»: если в определенном регионе нет или почти нет местных налогов, многие богатые люди из соседних регионов могут переезжать туда, тем самым лишая налоговых поступлений регионы их прежнего местожительства. Хорошо это или плохо — каждый решает сам, в зависимости от своих политических взглядов.

Конечно, существование общественного договора, равно как и существование принципа ненападения, само по себе предмет спора между сторонниками разных политических идеологий и взглядов. Многие либертарианцы утверждают, что договор не может существовать без сознательного и добровольного согласия всех участников. Известным сторонником этой точки зрения был американский анархист-индивидуалист Лисандр Спунер, основывая принцип ненападения на естественном праве. Спунер считал, что факт угрозы применения насилия со стороны правительства в отношении тех, кто не платит налоги, делает нелегитимным любой общественный договор — так как законные договоры могут быть сделаны только в отсутствие принуждения (то есть они должны быть добровольными).

Другие утверждают, что общественный договор действительно может существовать, но это именно что негласный договор между людьми — придерживаться принципа ненападения; из их аргументации следует, что налогообложение, таким образом, очевидно нарушает общественный договор. Например, анархист Пьер-Жозеф Прудон считал, что вместо договора между человеком и правительством, «общественный договор представляет собой соглашение человека с человеком; соглашение, которое должно привести то, что мы называем обществом» к «отречению от любых претензий к управлению окружающими».

Напишите отзыв о статье "Принцип ненападения"

Примечания

  1. [www.libertyunbound.com/archive/2005_01/editors-right.html What’s Right vs. What Works]. Чарльз Мюррей, Дэвид Фридман, Дэвид Боаз, и Р. У. Брэдфорд. Правильное против работающего. What’s Right vs. What Works. Charles Murray, David Friedman, David Boaz, and R.W. Bradford. Liberty. January 2005, Vol 15, No 1
  2. [mises.org/daily/3903 Libertarianism in Ancient China] Мюррей Ротбард. Либертарианство в Древнем Китае. Murray N. Rothbard. Libertarianism in Ancient China.
  3. [www.daviddfriedman.com/Academic/Property/Property.html A Positive Account of Property Rights]. Дэвид Фридман. Позитивный аспект права собственности. A Positive Account of Property Rights. David Friedman. Originally published in Social Philosophy & Policy, volume 11, number 2 (Summer 1994), published by Cambridge University Press.
  4. [classics.mit.edu/Epicurus/princdoc.html Эпикур. Основные доктрины. The Internet Classics Archive | Principal Doctrines by Epicurus]
  5. Дж. А.Рассел. «Арабский интерес» в английской натурфилософии семнадцатого века. G. A. Russell (1994), The 'Arabick' Interest of the Natural Philosophers in Seventeenth-Century England, pp. 224—239, Brill Publishers, ISBN 9004094598.
  6. [oregonstate.edu/instruct/phl302/texts/locke/locke2/locke2nd-a.html#Sect.%206. Джон Локк. Второй Трактат о правлении. Second Treatise of Civil Government by John Locke]
  7. [www.constitution.org/puf/puf-dut_106.htm Пуфендорф. Об обязанностях человека и гражданина. Pufendorf: On the Duty of Man and Citizen: Book I Chapter VI]
  8. [oll.libertyfund.org/Home3/Book.php?recordID=0532 Online Library of Liberty — Titles]
  9. www.ccsindia.org/ccsindia/lssreader/2lssreader.pdf
  10. [www.freedomkeys.com/ar-rootsofwar.htm The Roots Of War]
  11. [freedomkeys.com/faithandforce.htm Вера и сила: разрушители современного мира. Faith and Force: The Destroyers of the Modern World]
  12. [www.lewrockwell.com/rothbard/rothbard26.html Мюррей Ротбард. Война, мир и государство. War, Peace, and the State by Murray N. Rothbard]
  13. [mises.org/daily/1628 Мюррей Ротбард. «Ситуации тонущей подлодки». Rothbard, Murray. «Lifeboat Situations». Retrieved 2010-05-13.]
  14. Барри, Норман П. Обзор: новый либерализм. Barry, Norman P. Review Article:The New Liberalism. B.J. Pol. S. 13, p. 93

Источники

  1. [www.lewrockwell.com/block/block26.html (Уолтер Блок 2003)]
  2. [www.lewrockwell.com/orig/block1.html (Уолтер Блок 2001)]
  3. Мюррей Ротбард. Война, мир и государство
  4. [www.lp.org/membership Членская форма Либертарианской партии]

См. также

Ссылки

  • Мюррей Ротбард, [libertynews.ru/node/142 «Этика свободы»]
  • Ганс-Герман Хоппе, [mises.org/books/Socialismcapitalism.pdf «Теория социализма и капитализма»(англ.)
  • Уолтер Блок, [www.lewrockwell.com/block/block26.html Либертарианская аксиома — принцип ненападения] (англ.)
  • Тибор Махан, [www.mises.org/asc/2002/ASC8-Machan.pdf Против утилитаризма, или Почему бы не нарушать права для благого дела] (англ.)
  • Родерик Лонг, [www.mises.org/story/2103 Экономика и её этические предпосылки] (англ.)
  • Стефан Кинселла, [www.mises.org/journals/jls/12_2/12_2_5.pdf Новые рационалистические направления в либертарианской теории права] (англ.)
  • [www.youtube.com/watch?v=tavSY8Awsqw «Философия свободы»]

Шаблон:Анархизм

Отрывок, характеризующий Принцип ненападения

– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»