Приск Аттал

Приск Аттал лат. Priscus Attalus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Римский император, узурпатор
409 и 414—415
Предшественник:	Гонорий
Преемник:	Гонорий
Префект Рима (409)
Предшественник:	Габиний Барбар Помпеян
Преемник:	Марциан
Смерть:	после 416 Липарские острова
Дети:	Ампелий

Приск Аттал (лат. Priscus Attalus; умер после 416) — римский император (дважды, в 409 и 414—415 годах), узурпатор при Гонории.

Правление

Приск Аттал был греком из Азии. Его отец (возможно, Публий Ампелий) переехал в Италию при Валентиниане I. До 394 года он, очевидно, занимал какой-то пост (возможно, проконсула или викария), так как известно, что в это время он получил титул «спектабиля».

В 398 году был членом успешного посольства к императору Гонорию в Равенну. В 409 году, во время первой осады Аларихом Рима, он вновь был отправлен к Гонорию с посольством. Хотя посольство своих целей не добилось, Аттал был назначен комитом священных щедрот (казначеем) и отправлен обратно в Рим. Там он вскоре был назначен префектом города. Когда вестготы под предводительством Алариха вновь осадили Рим, то, так как городу угрожал голод, римляне предпочли пойти на переговоры с варварами. Аларих предложил им низвергнуть бездеятельного Гонория, засевшего на севере в сильно укреплённой Равенне и фактически предоставившего Рим самому себе. В этих условиях римский сенат по согласованию с Аларихом избрал императором префекта Аттала.
Аттал сразу же назначил Алариха военным магистром Империи. Историк Олимпиодор Фиванский так описывал последующие события:

«Аттал, утвердившийся в своей власти против Гонория, выступил с войском по направлению к Равенне. К нему было отправлено посольство, — будто от императора Гонория к императору же. Его составляли Иовиан — эпарх и патрикий, Валент — магистр обеих милиций, Потамий — квестор, и Юлиан — примикерий нотариев. Они объявили Атталу, что присланы Гонорием для переговоров о совместном правлении. Аттал ответил отказом и сказал, что Гонорий может беспечально жить либо на острове, либо в другом каком-нибудь месте, где он пожелает. Иовиан весело ответил, что императора Гонория уже ограбили на одну часть царства. Аттал выбранил Иовиана: если император добровольно отказывается от своей власти, то это никак не значит, что его грабят. Иовиан многократно ходил послом, ничего не добился и остался у Аттала, получив от него звание патриция… А через несколько времени Аттал, не послушавшийся Алариха, а главным образом стараниями Иовиана, изменившего Гонорию, лишён был власти. Он остался жить на положении частного человека у Алариха».

Как можно видеть, первоначально Аттал держался довольно уверенно. Население Италии по-разному отнеслось к новому императору: если жители Бононии энергично сопротивлялись, то, например, Медиолан открыл перед ним ворота. После измены части своих приближённых положение Гонория стало совсем отчаянным. Однако, как позднее выразился Эдуард Гиббон, «есть Провидение (по крайней мере так думает историк Прокопий), которое печется о простаках и безумцах, а за Гонорием, конечно, нельзя бы было не признать особых прав на его покровительство». После того, как в осажденную Равенну прибыли морем подкрепления из Восточной империи, а экспедиция, посланная Атталом в Африку для её подчинения, была разбита, позиции узурпатора сильно пошатнулись. Лишённый доверия Алариха, он был публично лишён им знаков императорского достоинства. Однако Аларих оставил ему жизнь.

Дальнейшие сведения о судьбе Аттала довольно фрагментарны. После смерти Алариха в следующем году Аттал нашёл пристанище у нового короля вестготов, Атаульфа. Олимпиодор сообщает, что на свадьбе Атаульфа с сестрой императора Гонория Галлой Плацидией бывший император произносил эпиталаму — торжественную речь. Он был снова провозглашён вестготами императором в 414 году, однако вестоты отступили в Испанию, и Аттал был вскоре схвачен комитом Констанцием (будущим императором Констанцием III) и отвезен к Гонорию. После пыток (Павел Орозий сообщает, что ему отрубили руку, а Олимпиодор — что только пальцы на правой руке) его отправили в изгнание на Липарские острова — туда, куда он за несколько лет до этого хотел сам сослать Гонория. Свержение Аттала отмечалось и в Константинополе (28 июня 416 года), и в Риме (очевидно, тоже в июне 416 года), где сам свергнутый император участвовал в триумфе Гонория.

Хотя Аттал был язычником, он, по сообщению Созомена, принял крещение ещё во время своего первого правления от епископа, который был готом и арианином. Симмах в одном из своих писем отмечал хорошее знание Атталом латыни и греческого, а также его интерес к литературе. Известно, что у него был сын Ампелий.

Оценка

Павел Орозий так отзывался об Аттале и его возвышении:

«Что мне сказать о несчастнейшем Аттале, которому досталась честь пасть среди тиранов и умереть своей смертью? Аларих провозгласил его императором, низложил, вновь возвысил, и вновь ниспроверг — эти изменения происходили так быстро, что слова не поспевают за ходом дела, — тем самым потешался над ним как над мимом и любовался комедией императорской власти».

Позднее Эдуард Гиббон охарактеризовал Аттала гораздо более жёстко:

«Аттал созвал сенат и объявил в пышной и цветистой речи о своей решимости восстановить величие республики и снова присоединить к империи Египет и восточные провинции, когда-то признававшие над собою верховную власть Рима. Эти нелепые обещания внушали всякому благоразумному гражданину основательное презрение к личности узурпатора, который не обнаружил никаких военных дарований и возвышение которого было самой глубокой и самой позорной раной, какую когда-либо наносила республике дерзость варваров».

Е. Ч. Скржинская в своих комментариях к Олимпиодору считала, что

«Аттал пошёл на унизительную роль „императора“ при Аларихе, надеясь обмануть своего покровителя. Будучи видным магистратом в Риме и поднявшись до положения префекта города, Аттал принадлежал к ещё значительной группе римского общества — представителям отмиравшего класса рабовладельцев, которая боролась за восстановление язычества против крепнувшего христианства. К этой же группе последних защитников язычества принадлежал и известнейший оратор того времени Квинт Аврелий Симмах (ум. в 402 г.). В лице Аттала и его единомышленников выступал умирающий языческий мир в ожесточённой схватке с устанавливавшейся государственной религией… Судьба Аттала, его авантюра с использованием покровительства Алариха, его марионеточная роль императора и прислужничество варварскому вождю — характерная страница в истории гибнувшей Западной империи».

Источники и литература

Источники

• Олимпиодор. История.
• Павел Орозий. История против язычников. Кн. VII.
• Марцеллин Комит. Хроника.
• Зосим. Новая история.

Литература

• Гиббон Э. История упадка и крушения Римской Империи. М., 2002.
• Скржинская Е. Ч. Комментарии к переводу Олимиодора // Византийский временник. Т. 8, М. 1956.
• Jones A.H.M., Martindale J.R., Morris J. The Prosopography of the Later Roman Empire: Volume II A.D. 395—527. Cambridge University Press: Cambridge, 1971. Priscus Attalus 2.
• [www.roman-emperors.org/westemp5.htm#Note%205 Elton, Hugh, «Attalus (409—410, 414—415 A.D.)», De Imperatoribus Romanis]

Отрывок, характеризующий Приск Аттал

Все очень смеялись. На верхнем почетном конце стола все были, казалось, веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений; только Пьер и Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах обоих сдерживалась сияющая улыбка, не зависящая от Сергея Кузьмича, – улыбка стыдливости перед своими чувствами. Что бы ни говорили и как бы ни смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны, невнимательны к ней, чувствовалось почему то, по изредка бросаемым на них взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и смех, и кушанье – всё было притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на эту пару – Пьера и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея Кузьмича и в это время обегал взглядом дочь; и в то время как он смеялся, выражение его лица говорило: «Так, так, всё хорошо идет; нынче всё решится». Анна Павловна грозила ему за notre bon Viasmitinoff, а в глазах ее, которые мельком блеснули в этот момент на Пьера, князь Василий читал поздравление с будущим зятем и счастием дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным вздохом вина своей соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как будто говорила: «да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодежи быть так дерзко вызывающе счастливой». «И что за глупость всё то, что я рассказываю, как будто это меня интересует, – думал дипломат, взглядывая на счастливые лица любовников – вот это счастие!»
Среди тех ничтожно мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило всё и парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были невеселы, новости неинтересны, оживление – очевидно поддельно. Не только они, но лакеи, служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали порядки службы, заглядываясь на красавицу Элен с ее сияющим лицом и на красное, толстое, счастливое и беспокойное лицо Пьера. Казалось, и огни свечей сосредоточены были только на этих двух счастливых лицах.
Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и радовало и стесняло его. Он находился в состоянии человека, углубленного в какое нибудь занятие. Он ничего ясно не видел, не понимал и не слыхал. Только изредка, неожиданно, мелькали в его душе отрывочные мысли и впечатления из действительности.
«Так уж всё кончено! – думал он. – И как это всё сделалось? Так быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного, но и для всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого , так уверены, что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это будет? Не знаю; а будет, непременно будет!» думал Пьер, взглядывая на эти плечи, блестевшие подле самых глаз его.
То вдруг ему становилось стыдно чего то. Ему неловко было, что он один занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других, что он с своим некрасивым лицом какой то Парис, обладающий Еленой. «Но, верно, это всегда так бывает и так надо, – утешал он себя. – И, впрочем, что же я сделал для этого? Когда это началось? Из Москвы я поехал вместе с князем Васильем. Тут еще ничего не было. Потом, отчего же мне было у него не остановиться? Потом я играл с ней в карты и поднял ее ридикюль, ездил с ней кататься. Когда же это началось, когда это всё сделалось? И вот он сидит подле нее женихом; слышит, видит, чувствует ее близость, ее дыхание, ее движения, ее красоту. То вдруг ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно красив, что оттого то и смотрят так на него, и он, счастливый общим удивлением, выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастью. Вдруг какой то голос, чей то знакомый голос, слышится и говорит ему что то другой раз. Но Пьер так занят, что не понимает того, что говорят ему. – Я спрашиваю у тебя, когда ты получил письмо от Болконского, – повторяет третий раз князь Василий. – Как ты рассеян, мой милый.
Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все улыбаются на него и на Элен. «Ну, что ж, коли вы все знаете», говорил сам себе Пьер. «Ну, что ж? это правда», и он сам улыбался своей кроткой, детской улыбкой, и Элен улыбается.
– Когда же ты получил? Из Ольмюца? – повторяет князь Василий, которому будто нужно это знать для решения спора.
«И можно ли говорить и думать о таких пустяках?» думает Пьер.
– Да, из Ольмюца, – отвечает он со вздохом.
От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости стали разъезжаться и некоторые уезжали, не простившись с Элен. Как будто не желая отрывать ее от ее серьезного занятия, некоторые подходили на минуту и скорее отходили, запрещая ей провожать себя. Дипломат грустно молчал, выходя из гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в сравнении с счастьем Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену, когда она спросила его о состоянии его ноги. «Эка, старая дура, – подумал он. – Вот Елена Васильевна так та и в 50 лет красавица будет».
– Кажется, что я могу вас поздравить, – прошептала Анна Павловна княгине и крепко поцеловала ее. – Ежели бы не мигрень, я бы осталась.
Княгиня ничего не отвечала; ее мучила зависть к счастью своей дочери.
Пьер во время проводов гостей долго оставался один с Элен в маленькой гостиной, где они сели. Он часто и прежде, в последние полтора месяца, оставался один с Элен, но никогда не говорил ей о любви. Теперь он чувствовал, что это было необходимо, но он никак не мог решиться на этот последний шаг. Ему было стыдно; ему казалось, что тут, подле Элен, он занимает чье то чужое место. Не для тебя это счастье, – говорил ему какой то внутренний голос. – Это счастье для тех, у кого нет того, что есть у тебя. Но надо было сказать что нибудь, и он заговорил. Он спросил у нее, довольна ли она нынешним вечером? Она, как и всегда, с простотой своей отвечала, что нынешние именины были для нее одними из самых приятных.
Кое кто из ближайших родных еще оставались. Они сидели в большой гостиной. Князь Василий ленивыми шагами подошел к Пьеру. Пьер встал и сказал, что уже поздно. Князь Василий строго вопросительно посмотрел на него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий дернул Пьера вниз за руку, посадил его и ласково улыбнулся.
– Ну, что, Леля? – обратился он тотчас же к дочери с тем небрежным тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с детства ласкающими своих детей, но который князем Василием был только угадан посредством подражания другим родителям.
И он опять обратился к Пьеру.
– Сергей Кузьмич, со всех сторон , – проговорил он, расстегивая верхнюю пуговицу жилета.
Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василия; и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил что то и вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен. Вид смущенья этого старого светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен – и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: «что ж, вы сами виноваты».
«Надо неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу», думал Пьер, и заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивая, в чем состоял этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что она тоже не знает.
Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила с пожилой дамой о Пьере.
– Конечно, c'est un parti tres brillant, mais le bonheur, ma chere… – Les Marieiages se font dans les cieux, [Конечно, это очень блестящая партия, но счастье, моя милая… – Браки совершаются на небесах,] – отвечала пожилая дама.
Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и сел на диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он очнулся.