Аннексия Рюкю

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Аннексия Рюкю (яп. 琉球処分 Рю:кю: сёбун) — присоединение государства Рюкю к Японии в 1879 году путём преобразования его в префектуру Окинава. В широком смысле — процесс поглощения государства японским правительством в 1872—1879 годах.

Предпосылки

На протяжении XVII—XIX веков государство Рюкю имело особый международный статус:

• Во-первых, оно находилась под прямым контролем японского автономного княжества Сацума и было инкорпорировано в систему японского конфедеративного государства во главе с сёгунатом Токугава.
• Во-вторых, в отличие от других членов конфедерации, Рюкю имело самостоятельные дипломатические и торговые сношения с Китаем — китайские императоры даровали монархам Рюкю титул ванов и ярлык на правление, а те в ответ присылали дань и получали право торговать с китайцами; таким образом, в течение веков существовал номинальный вассалитет Рюкю по отношению к Китаю.
• В-третьих, государство сохраняло собственную систему управления страной и оригинальную культуру, отличную от японской и китайской. В историографии нового времени Рюкю считали государством, которое было данником и вассалом Японии и Китая одновременно. Однако в историографии новейшего периода это государство рассматривается как «иностранное государство в составе японской конфедерации». Зависимость Рюкю от Японии была реальной и выражалась в ежегодной уплате налогов японским правителям, в то время как зависимость от Китая имела формальный церемониальный характер, выгодный для ведения торговли в системе китаецентрических международных отношений.

После реставрации Мэйдзи 1868 года Япония стала на путь развития национального унитарного государства и в результате столкнулась с проблемой статуса Рюкю. Японские политики стремились установить полный японский суверенитет над территорией, но конкретного плана действий определено не было. Поэтому когда в 1871 году правительство отменило в Японии автономные княжества и вместо них создало префектуры, государство Рюкю было временно прикреплено к префектуре Кагосима как отдельная административная единица. Событием, подтолкнувшим японские власти к решению вопроса, стало убийство в ноябре того же года 54 рюкюсских рыбаков на острове Тайвань местными аборигенами. В 1872 году японское правительство заставила Рюкю отправить официальное посольство к императору Мэйдзи и от имени последнего провозгласило переименование государства Рюкю в княжество Рюкю — Рюкю-хан. Тамошний монарх Сё Тай стал правителем княжества и был приравнен к японскому дворянству — кадзоку. Новосозданное княжество Рюкю подчинили Министерству иностранных дел. В 1874 году после решения административных вопросов японцы выслали военную экспедицию на Тайвань с целью отомстить за убитых рюкюсцев. Во время переговоров с китайской стороной в Пекине японская делегация добилась контрибуций, а также признания за потерпевшими рыбаками статуса представителей «народа, зависимого от японского государства». В результате Пекинский протокол стал первым международным документом, который чётко засвидетельствовал принадлежность Рюкю Японии и определял рюкюсцев как граждан Японии.

Ход событий

В мае 1875 года японское правительство назначило Мацуду Митиюки ответственным за окончательное урегулирование рюкюского вопроса. В июле того же года он передал властям Рюкю требования японской стороны. Согласно этим требованиям:

1. рюкюсцам запрещалось отправлять посольства с данью в Цинский Китай и получать от китайских императоров ярлыки на правление;
2. вместо китайского императорского девиза правления рюкюсцам предписывалось использовать японский девиз правления «Мэйдзи»;
3. рюкюский правитель Сё Тай должен был прибыть лично в японскую столицу с данью и посольством благодарности.

Рюкюская сторона отвергла эти предложения, поэтому японский эмиссар вернулся в Токио. В январе 1879 года он вновь приехал на Рюкю, повторив старые требования, но ему опять ответили отказом. В марте того же года Мацуда прибыл в третий раз в рюсюскую столицу, но на этот раз в сопровождении 300 японских солдат и 160 полицейских. 11 марта он объявил о ликвидации княжества Рюкю и превращении его в японскую префектуру Окинава. 31 марта, осуществляя силовое давление на местные власти, он добился сдачи главной цитадели аборигенов — замка Сюри. Государство Рюкю было ликвидировано, а постановления японской административной реформы 1871 года об автономных княжествах — отменены.

В Рюкю были очень недовольны силовыми методами японского правительства. Местная знать пыталась организовать движение неповиновения, а некоторые чиновники начали тайно выезжать в Цинский Китай, жалуясь на действия японцев. Династия Цин стремилась сохранить протекторат над Рюкю, поэтому выразила японскому правительству резкий протест и неприятие аннексии. Цинские армейские генералы предлагали начать войну для возвращения вассального государства, однако глава китайского дипломатического ведомства Ли Хунчжан попытался решить проблему при посредничестве бывшего американского президента Улисса Гранта, который находился в то время в Китае. В июле 1879 года Грант прибыл в Японию и предложил японским властям решить рюкюский вопрос совместно с династией Цин. Официальный Токио дал согласие на переговоры, и в октябре 1880 года американец дал японцам свой план раздела Рюкю. Согласно этому плану Япония должна была признать суверенитет Цинского Китая над островами Мияко и Яэяма бывшего Рюкюского государства. В обмен за эту услугу предлагалось вписать в текст Тяньцзиньского договора о дружбе от 1871 года новое положение о режиме наибольшего благоприятствования для Японии в области торговли. Однако проект Гранта реализован не был из-за позиции китайской стороны, которая считала его невыгодным. Проблема территориальной принадлежности Рюкю оставалась главным камнем преткновения в японско-китайских отношениях. Она была окончательно решена в пользу Японии только после японско-китайской войны 1894—1895 годов.

Последствия и оценки

В результате ликвидации Рюкюского государства была образована сорок седьмая префектура Японии — Окинава. Её жители стали гражданами Японии, составляющей японской политической нации. Благодаря аннексии Япония определила свои юго-западные границы и получила плацдарм для освоения водных ресурсов этого региона. Однако, в отличие от остальных японских префектур, в 1912 году в Окинаве сохранялась традиционная политическая и социально-экономическая система. Отсутствие реформ вызвало хозяйственное отставание региона от Центральной Японии и консервацию местного этнического сознания.

В историографии аннексию Рюкю оценивают по-разному. Учёные, которые толкуют событие положительно, считают его составляющей процесса поглощения японских этносов и формирования на их основе японской нации новейшей эпохи. Другая группа историков расценивает присоединение Рюкю негативно, видя в нём акт агрессии Японии против маленького островного государства. Также есть учёные, которые признают аннексию Рюкю важным этапом в формировании японской нации, но акцентируют внимание на силовых методах поглощения Рюкю.

Источники и литература

Аннексия Рюкю // 日本大百科全書 : 全26冊. — 2版. — 東京 : 小学館, 1994—1997.

См. также

• Движение за независимость Окинавы

Ссылки

•  (рус.) [www.ojkum.ru/arc/lib/2009_04_07.pdf Пустовойт Е.В. Деятельность японского правительства по преобразованию княжества Рюкю в префектуру Окинава в 70-х гг. XIX в.]

Отрывок, характеризующий Аннексия Рюкю

– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.