Присёлков, Михаил Дмитриевич

Михаил Дмитриевич Присёлков
Студент М. Д. Присёлков
Дата рождения:	7 (19) сентября 1881(1881-09-19)
Место рождения:	Санкт-Петербург
Дата смерти:	19 января 1941(1941-01-19) (59 лет)
Место смерти:	Ленинград
Страна:	Российская империя Российская империя → СССР СССР
Научная сфера:	история русского летописания, историческая филология
Место работы:	Санкт-Петербургский государственный университет
Альма-матер:	Императорский Санкт-Петербургский университет
Научный руководитель:	А. А. Шахматов

Михаи́л Дми́триевич Присёлков (7 [19] сентября 1881 год; Санкт-Петербург, Российская империя — 19 января 1941 года; Ленинград, СССР) — российский и советский историк, декан факультета общественных наук (ФОН) Петроградского университета (1920—1921) и исторического факультета ЛГУ (1939—1940), член Императорского Православного Палестинского Общества.

Биография

Родился в семье протоиерея Пантелеимоновской церкви Санкт-Петербурга Дмитрия Присёлкова. В 1899 году закончил 3-ю Санкт-Петербургскую гимназию и поступил на историко-филологический факультет Петербургского императорского университета. Научным руководителем Присёлкова был историк и филолог Алексей Александрович Шахматов, что и предопределило интерес Присёлкова к летописанию и исторической филологии. В 1903 году был после окончания учёбы оставлен на факультете «для подготовки к профессорскому званию».

В 1907 году Присёлков начал преподавать в должности приват-доцента в университете, а также в Первом императорском кадетском корпусе. Присёлков писал магистерскую диссертацию на кафедре истории русской церкви, читал лекции в Психоневрологическом институте и на Высших женских курсах.

В 1914 году защитил магистерскую диссертацию по теме «Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси X—XII вв.», в 1917 году был избран доцентом, а на следующий год стал профессором уже Петроградского университета. В 1920 году стал деканом факультета общественных наук. Кроме этого, в 1917—1918 годах Присёлков от университета был делегатом Поместного собора Православной церкви. Работая в университете, издал ряд работ по истории русского летописания, имел планы по реконструкции сгоревшей в пожаре 1812 года Троицкой летописи. Но этим замыслам не суждено было осуществиться полностью из-за начавшихся гонений на дореволюционных историков.

Первый арест

Жизнь в Петрограде у Присёлкова была трудной, свирепствовал голод, в 1922 году был издан декрет «Об изъятии церковных ценностей», было сфабриковано «Дело Вениамина (Казанского)», по которому Присёлков был арестован в апреле 1922 года. До суда Приселков находился в «доме предварительного заключения» на Шпалерной улице. Однако, был освобожден и продолжил работать в университете.

Второй арест. Лагеря

Присёлков продолжал работать в университете, но это продолжалось недолго. 1 декабря 1927 года он был исключён из состава профессоров факультета языкознания и материальной культуры (ЯмФак). По данным Я.С. Лурье Присёлков к историкам-«марксистам» не причислялся. Через два года, в связи с 25-летием трудовой деятельности, получив академическую пенсию, покинул университет и перешёл на работу в историко-этнографический отдел Русского музея. Однако в 1929 году было сфабриковано т. н. «дело Тарле — Платонова», по которому множество историков было осуждено по обвинению в контрреволюционной деятельности и антисоветской агитации и пропаганде. При этом сам Присёлков был арестован по делу «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России». Он попал во «вторую группу» (чьи дела рассматривались отдельно от «руководящей группы»: С.Ф. Платонова, Е.В. Тарле и других).

Приселков обвинялся в том, что он создавал «нелегальные кружки, в которых подготовлялись кадры антисоветских научных работников и будущих членов» «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России». 10 февраля 1930 года тройка постоянного представительства ОГПУ в Ленинградском военном округе приговорила Присёлкова к десяти годам исправительно-трудовых лагерей.

Присёлков был отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения, где работал счетоводом. По воспоминаниям Д.С. Лихачева, Присёлков отказался заниматься музейной работой на Соловках, заявив: «Я попал за занятия историей и больше ею заниматься не буду».

Постановлением тройки ПП ОГПУ в ЛВО от 15 декабря 1931 года заключение в лагерь было заменено ссылкой в Новосибирск на 5 лет. Затем постановлением Коллегии ОГПУ от 21 августа 1932 г. на основании постановления Президиума ЦИК СССР от 14 августа 1932 года эта мера была заменена лишением права проживания в 12 пунктах (крупных промышленных городах) на оставшийся срок. Присёлков выбрал для проживания город Галич-Мерьский. Там он работал бухгалтером. В 1932 году историк В. Н. Бенешевич обратился к В. Д. Бонч-Бруевичу, бывшему управляющему делами СНК СССР, редактору газеты «Коммунист» и директору Государственного литературного музея, с ходатайством о разрешении Присёлкову вернуться в Ленинград. 17 декабря 1935 года постановлением Президиума ЦИК СССР Присёлков был освобождён от высылки.

Возвращение в Ленинград

Приселков вернулся в Ленинград. В 1934—1935 году в ЛГУ и МГУ вновь открылись исторические факультеты. В их работе были задействованы не только новые советские кадры, но и кадры дореволюционного времени. Так, в университет вместе с Е. В. Тарле, О. А. Добиаш-Рождественской, С. Н. Валком и С. Я. Лурье вернулся и Михаил Присёлков.

Присёлков первым начал читать курсы по истории летописания, преподавал палеографию. 17 июня 1939 года Приселков защитил докторскую диссертацию по теме: «История русского летописания XI—XV вв.». Однако, несмотря на успех работы и популярность позиции Присёлкова среди преподавателей и студентов, в его жизни снова наметилась «чёрная полоса». Снова начались гонения на профессоров и учёных, начали поминать и старые дела Присёлкова. В 1938 году был арестован Бенешевич, что осложнило жизнь Присёлкову, который был близким другом Бенешевича. Присёлков стал вести себя осторожнее, при чтении своих лекций ссылался на Краткий курс истории ВКП(б).

В 1939 году он был назначен заведующим кафедрой истории СССР и деканом исторического факультета ЛГУ, однако вскоре (1940 год) он покинул этот пост из-за болезни, передав обязанности В. В. Мавродину.

В 1940 году у него была обнаружена злокачественная опухоль. 18 января 1941 года началось заседание ЦИК СССР о снятии судимости и полной реабилитации Присёлкова, но вердикт вынесен не был: на следующий день Присёлков скончался.

Присёлков был реабилитирован в 1953 году посмертно.

Основные работы Приселкова

• Деяния Священного Собора Российской Православной Церкви 1917—1918 гг. (Документы. Материалы. Деяния I—XVI). М., 1994. Репр. воспр. изд. 1918 г. Т.1.
• Русское летописание в трудах А. А. Шахматова // ИОРЯС. Пг., 1921. Т. 25. С. 128 - 135.
• Летописание XIV в. Пг., 1922.
• Нестор-летописец. Пг., 1923.
• Летописец 1305 г. Пг., 1924
• Отражение южнорусского летописания в суздальском летописании XII - XIII вв. Л., 1927 (на украинском).
• История русского летописания XI—XV вв.,Л., 1939.

Ссылки

• Лурье Я. С. [www.russiancity.ru/books/b54a.htm Предисловие] // Присёлков М.Д. История русского летописания XI - XV вв. — СПб., "Дмитрий Буланин", 1996

Отрывок, характеризующий Присёлков, Михаил Дмитриевич

– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.