Провозглашение независимости Панамы от Испании

Провозглашение независимости Панамы от Испании — события 1821 года, приведшие к выходу Панамского перешейка из-под власти испанской короны.

Предыстория

В колониальные времена Панамский перешеек имел большое транспортное значение для испанской империи в Америке, являясь кратчайшим путём транспортировки людей и грузов между Тихоокеанским и Атлантическим побережьями. В 1820-х годах, когда испанские колонии в Южной Америке боролись за независимость, Панамский перешеек прочно удерживался испанцами.

В 1814 году южноамериканские повстанцы под руководством Бенуа Шассерио попытались атаковать Портобело, но безуспешно. В 1819 году под Портобело снова высадились повстанческие экспедиционные силы, которыми на этот раз командовал Грегор Макгрегор, но они также были отбиты правительственными войсками.

Провозглашение независимости

В 1819—1821 годах повстанцы успешно освобождали из-под власти испанской короны Южную Америку. Последний титулярный вице-король Новой Гранады Хуан де ла Крус Моурхеон-и-Ачет был вынужден обосноваться в Панаме, так как остальные территории вице-королевства уже практически полностью находились в руках повстанцев. В 1821 году он получил пост генерал-капитана и президента Королевской аудиенсии Кито с заданием вернуть эти земли под власть короны. Взяв войска из Пуэрто-Кабельо и Панамы, он 23 ноября 1821 года высадился в Атакамесе, имея с собой 800 человек.

Воспользовавшись его отсутствием, городок Вилья-де-Лос-Сантос провозгласил 10 ноября независимость от испанской короны. Это послужило примером для прочих сторонников независимости, и 20 ноября в Панаме генерал-комендант Хосе де Фабрега провозгласил независимость Панамы от Испании. 28 ноября был принят Акт о независимости Панамского перешейка. В соответствии с этим Актом, Хосе де Фабрега провозглашался Главным начальником Перешейка (исп. Jefe Superior del Istmo). 30 ноября состоялась церемония вступления в должность нового правительства.

1 декабря, последовав примеру Панамы, город Сантьяго-де-Верагуас также провозгласил независимость от Испании.

4 января 1822 года новые власти заключили соглашение с командирами оставшихся верными испанской короне войск о том, что в обмен на нейтралитет им будет дана возможность покинуть Панамский перешеек.

Присоединение к Колумбии

Повстанцы отправили письмо Симону Боливару, сообщавшее об их желании войти в состав создаваемого им независимого южноамериканского государства. 1 февраля 1822 года Боливар ответил согласием, и провинции Панама и Верагуас вошлb в состав Республики Колумбия. 9 февраля 1822 года указом вице-президента Сантадера провинции Панама и Верагуас были объединены в Департамент Перешейка. Так как в 1803 году королевским указом под юрисдикцию Новой Гранады было передано атлантическое побережье Центральной Америки, то новое государство претендовало и на территорию Бокас-дель-Торо, однако не имело возможности реализовать свои претензии силой и вмешаться в жизнь проживавших здесь индейцев.

Отрывок, характеризующий Провозглашение независимости Панамы от Испании

Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.