Проклятие людей-кошек

Проклятие людей-кошек
The Curse of the Cat People
Жанр	Фэнтези-мелодрама
Режиссёр	Гюнтер фон Фритч Роберт Уайз
Продюсер	Вэл Льютон
Автор сценария	ДеВитт Бодин
В главных ролях	Симона Симон Кент Кларк Джейн Рэндолф
Оператор	Николас Мусурака
Композитор	Рой Уэбб
Кинокомпания	РКО Радио Пикчерс
Длительность	70 мин
Страна	США США
Язык	английский
Год	1944
IMDb	ID 0036733
Выход фильма «Проклятие людей-кошек» (оригинальное название — The Curse of the Cat People)

К:Фильмы 1944 года

«Проклятие людей-кошек» (англ. The Curse of the Cat People) — фильм режиссёров Гюнтера фон Фритча и Роберта Уайза, вышедший на экраны в 1944 году.

Хотя фильм считается сиквелом «Людей-кошек» (1942), и в обеих картинах действует много общих персонажей, тем не менее, история, которая рассказывается в этом фильме, совершенно иная. Фильм рассказывает о шестилетней девочке с богатым воображением, которая из чувства одиночества заводит дружбу с привидением, предстающим в образе Ирены, женщины-кошки погибшей в первом фильме. Попытки отца девочки вернуть её из мира фантазий в реальный мир приводят к конфликту, который благополучно разрешается благодаря вмешательству привидения. По мнению современных критиков, эта картина не относится к жанру хоррор, как «Люди-кошки», её чаще всего называют семейной мелодрамой или относят к жанру фэнтези.

Этот фильм стал дебютной режиссёрской работой знаменитого в будущем режиссёра Роберта Уайза, который до того работал киномонтажёром.

Сюжет

Действие фильма происходит через несколько лет после смерти героини фильма «Люди-кошки» Ирены Дубровны (Симона Симон). Её вдовец, инженер-кораблестоитель Оливер Рид (Кент Смит) женился на своей коллеге Элис Мур (Джейн Рэндолф), и они переехали из Нью-Йорка в небольшой городок Тарритаун, у них родилась дочь Эми (Энн Картер), которой исполняется шесть лет. Эми посещает детский сад, однако не может поладить с другими детьми, ей не интересны их игры, и куда более привлекает общение с бабочками. Дети жалуются воспитательнице мисс Кэллэхэн (Ив Марч), что с Эми невозможно играть, так как она им только мешает.

На следующий день семья Ридов ждёт гостей по случаю дня рождения Эми. Готовясь к празднику, Оливер делится с Элис своими переживаниями по поводу замкнутости Эми, и того, что реальному миру она предпочитает мир собственных иллюзий, как и его первая жена Ирена. Когда приглашённые дети не приходят к назначенному сроку, Оливер пытается выяснить у их родителей, собираются ли дети на праздник. Однако оказывается, что никто из них не получал приглашения. Оливер спрашивает у Эми, где приглашения, которые они вместе составляли несколько дней назад. Та отвечает, что положила приглашения в почтовый ящик в дупло «волшебного дерева». В итоге Оливер, Элис и Эми втроём отмечают день рождения, во время которого Эми обещает родителям подружиться с соседскими детьми.

На следующий день Эми выходит на улицу и пытается подружиться с соседскими детьми, но три девочки, с которыми она хочет поиграть, убегают от неё. Эми пытается их догнать, но когда она пробегает мимо большого старого дома, какой-то красивый старческий голос из окна просит её зайти в сад. Эми подходит ближе к дому, после чего из окна вылетает кольцо на привязанном к нему платке. Эми подбирает кольцо, но в этот момент из дома выходит злая молодая женщина (Элизабет Расселл), забирает платок и уходит обратно в дом. Вернувшись домой, Эми рассказывает отцу о том, как пыталась подружиться с другими детьми, что его искренне радует. Но когда Эми начинает говорить о голосе из окна, Оливер с грустью решает, что дочь опять предаётся своим фантазиям. Элис не согласна с Оливером, считая, что с их дочерью всё в порядке, и они начинают спорить.

Слуга Ридов, Эдвард (Сэр Ланселот), рассказывает Эми, что согласно народным поверьям, если повернуть кольцо на пальце и загадать желание, то оно обязательно сбудется. Однажды днём играя в саду, Эми поворачивает на пальце кольцо и загадывает желание, чтобы у неё был друг. Внезапно с деревьев начинают падать листья, свет сверкает и меркнет, а Эми как будто начинает играть и разговаривать с невидимым другом.

Тем же вечером, узнав о кольце, мать говорит Эми, что его надо вернуть владельцам, и на следующее утро девочка отправляется в тот самый дом Фэрренов. Дверь ей открывает та же молодая женщина, которая отобрала у неё платок, как выясняется, её зовут Барбара Фэррен. Барбара запирает дверь в дом и тут же исчезает, и Эми остаётся в огромной гостиной наедине со странными и пугающими вещами. Неожиданно из-за занавески появляется Джулия Фаррен (Джулия Дин), импозантная пожилая дама, бывшая актриса, которая слегка тронулась рассудком. Она не признаёт свою дочь Барбару, утверждая, что её настоящая дочь умерла в пятилетнем возрасте, а Барбара, которая выдаёт себя за дочь, попросту самозванка. Джулия проявляет свою любовь только Эми, что раздражает Барбару, которая, несмотря на все усилия сблизиться с матерью, чувствует себя в доме прислугой. Джулия как настоящая актриса читает Эми отрывок из «Легенды о Сонной лощине» про всадника без головы, что производит на девочку сильное впечатление. В этот момент появляется Эдвард, слуга семьи Ридсов (Сэр Ланселот), и уводит Эми домой. В порыве ревности Барбара после ухода Эми клянётся при следующей встрече убить девочку. Ночью Эми снится сон о всаднике без головы, и она просит своего воображаемого друга утешить её. Вызванный призывом Эми, нежный ветер, а за ним и тень входят в комнату.

Однажды Эми находит в ящике тумбочки среди старых семейных фотографий портрет умершей Ирены, и он очаровывает девочку. Когда родители узнают, что Эми нашла фотографию Ирены, Оливер, чтобы не вызвать дополнительных проблем с женой и дочерью, сжигает всё фотографии своей первой жены в камине, оставляя себе одну совместную фотографию на память. Когда Эми выходит в сад и зовёт своего друга, он появляется в образе Ирен. Они становятся друзьями. Наступает зима, и в канун Рождества Эми выбегает из дома, чтобы подарить Ирене подарок.

Позднее, увидев фото Оливера и Ирены, Эми объявляет, что эта женщина и есть её друг. Это тревожит Оливера, который просит дочь выйти в сад и позвать своего друга. Эми указывает отцу на дерево, утверждая, что под ним стоит Ирена. Отец ничего не видит, и, решив, что Эми в очередной раз всё выдумала, наказывает ребёнка, запирая в её комнате. Когда наказанная Эми рыдает в своей комнате, появляется Ирена и говорит ей, что должна с ней попрощаться и уйти навсегда. Махнув Эми на прощанье, она исчезает.

Пока родители вместе с воспитательницей мисс Кэллэхэн в очередной раз обсуждают поведение Эми, девочка незаметно выскальзывает из дома и отправляется на поиски Ирены прямо в лес, где начинается сильный снегопад. Мисс Кэллэхэн тем временем пытается объяснить, что Оливер несправедливо наказал свою дочь за обычные детские фантазии, и убеждает его не наказывать девочку, а попытаться лучше понять её, стать ей другом. Оливер решает помириться с Эми, и поднимается в её комнату, однако с ужасом видит, что дочь пропала. Мисс Кэллэхэн срочно вызывает полицию, а родители немедленно отправляются в лес на поиски девочки.

Тем временем Эми, которая попадает в бушующую вьюгу, ложится к дереву и вспоминает историю о всаднике без головы. Ей кажется, что до неё доносится стук копыт скачущей лошади. От страха Эми съёживается, но оказывается, что за стук копыт она приняла грохот старой машины. В испуге девочка убегает, и в поисках укрытия стучится в дом Фэрренов. Дверь открывает Джулия, и чтобы Барбара не заметила девочку, намеревается спрятать её у себя на втором этаже. Однако при быстром подъёме по лестнице сердце Джулии не выдерживает, она теряет сознание, падает и умирает. В этот момент появляется Барбара, они с Эми пристально смотрят друг на друга. В какой-то момент Эми представляется, что Барбара — это Ирена. Девочка спускается вниз по лестнице и обнимает Барбару, называя её своим другом. Руки Барбары, первоначально напряжённо сжатые около головы девочки, расслабляются, и она в ответ тоже обнимает Эми.

В этот момент приезжают Оливер вместе с полицией. Некоторое время спустя Оливер обещает Эми быть её другом, и принимать её воображаемых друзей. Поняв, что она больше не нужна, Ирена исчезает.

В ролях

• Симона Симон — Ирена Рид, умершая жена Оливера
• Кент Смит — Оливер Рид
• Джейн Рэндолф — Элис Рид
• Энн Картер — Эми Рид
• Ив Марч — мисс Кэллэхэн, воспитательница Эми
• Джулия Дин — миссис Джулия Фаррен
• Элизабет Расселл — Барбара Фаррен
• Эрфорд Гейдж — капитан полиции
• Сэр Ланселот — Эдвард, дворецкий и повар Рида

Производство и прокат фильма

Вэл Льютон вошёл в историю кино как создатель нового киножанра «психологический фильм ужасов». В 1942—1946 годах на студии РКО он продюсировал первые и лучшие картины в этом жанре, среди них «Люди-кошки» (1942), «Я гуляла с зомби» (1943), «Человек-леопард» (1943), «Седьмая жертва» (1943), «Корабль-призрак» (1943) и «Похититель тел» (1945).

В 1944 году Льютон приступил к работе над картиной, которая, как предполагалось руководством студии РКО, будет сиквелом коммерчески наиболее успешного фильма студии «Люди-кошки». При работе над фильмом Льютон вложил в него много личного, введя в историю некоторые автобиографические подробности из собственного детства, такие как приглашения на день рождения, которые «отправляются по почте», когда кладешь их в дупло дерева. Льютон провёл детство в Тарритауне, где происходит и действие фильма, и очень любил истории про привидения, такие как история про «всадника без головы» из «Легенды о Сонной лощине» Вашингтона Ирвинга, отрывок из которой фигурирует в фильме.

Производство фильма началось в павильонах студии РКО в Голливуде 26 августа и было завершено 4 октября 1943 года, дополнительные съёмки были сделаны в течение недели, начиная с 21 ноября.

В качестве режиссёра фильма дебютировал Гюнтер фон Фритч, который до того ставил лишь короткометражные фильмы. Согласно информации «Голливуд репортер», когда при работе над картиной Фритч выбился из съёмочного графика, монтажёр фильма Роберт Уайз был поставлен вместо него, также дебютировав в роли режиссёра. По официальным документам РКО, картина была завершена с опозданием от графика на девять дней и превысила бюджет с запланированных 147 до 212 тысяч долларов.

В дальнейшем фон Фритч так и остался малоизвестным режиссёром, в то время как Уайз сделал успешную карьеру. Он, в частности, поставил для Льютона в 1945 году высоко оценённый фильм ужасов «Похититель тел» (1945), после чего последовали такие успешные фильмы нуар, как «Рождённый убивать» (1947), «Подстава» (1949) и «Ставки на завтра» (1959), фантастический фильм «День, когда Земля остановилась» (1951) и фильм ужасов «Логово дьявола» (1963). В 1942 году Уайз был номинирован на Оскар за лучший монтаж фильма «Гражданин Кейн» (1941). Впоследствии как режиссёр он номинировался на Оскар за фильм «Я хочу жить!» (1958) и получал Оскары за фильмы «Вестсайдская история» (1961) и «Звуки музыки» (1965). Два последних фильма принесли ему также Оскаров за лучший фильм как продюсеру, кроме того, как продюсер он удостоился номинации на Оскар за фильм «Песчаная галька» (1966).

РКО пыталась воспользоваться популярностью фильма Вэла Льютона «Люди-кошки» (1942), назвав этот фильм «Проклятие людей-кошек» и пригласив Симону Симон, Кента Смита и Джейн Рэндолф, чтобы те сыграли тех же персонажей, что и первом фильме. Хотя в обоих фильмах действуют те же персонажи, по жанру «Проклятие людей-кошек» — это скорее фэнтези, чем хоррор, и люди в нём не превращаются в кошек. В одном из более поздних интервью сценарист картины ДеВитт Бодин, написавший сценарии обоих фильмов, утверждал, что Льютон хотел назвать картину «Эми и её друг», тем самым убрав какую-либо связь с более ранним фильмом, но студия с ним не согласилась.

Руководство студии было разочаровано, увидев режиссёрскую версию картины, и настояло на нескольких дополнительных сценах, таких как сцена в самом начале, где мальчики пугают чёрного кота, которые были досняты и вставлены в картину. Одновременно некоторые моменты, которые играли важную роль по сюжету, были удалены при повторном монтаже, чтобы вместить новые сцены.

Чтобы повысить коммерческую привлекательность фильма, РКО настаивало на том, чтобы подавать фильм так, как будто это фильм ужасов — рекламные лозунги гласили «Чёрная угроза снова бросает в дрожь!», «Странное, запретное, захватывающее», «Мягкая история ужаса!» и «Женщина-зверь снова крадётся по ночам». Кроме того, рекламный отдел РКО рекомендовал владельцам кинотеатров использовать следующие рекламные приёмы — «Нанесите следы кошачьих лап с когтями, ведущие к вашему кинотеатру», "Направьте нескольких мужчин и женщин в кошачьих масках на улицы города с карточками на спине «А кошки — люди?» и т. п..

Однако, «как и следовало ожидать, фильм не сработал на аудиторию, подготовленную рекламой увидеть типичный фильм ужасов. Тем не менее, многие признанные кинокритики были впечатлены фильмом и даже считали его самым большим достижением Льютона».

Оценка фильма критикой

После выхода на экраны фильм получил как отрицательные, так и сдержанно положительные отклики от критиков. Так, журнал «Variety» оценил картину как «глубоко разочаровывающую». С другой стороны, кинокритик Босли Кроутер написал в «Нью-Йорк таймс»: «Продюсеры РКО ввели в фильм некоторые элементы хоррора и попытались сделать вид, что это сиквел „Людей-кошек“. Однако в действительности фильм значительно отходит от обычных фильмов ужасов и предстаёт как странное и трогательное исследование работы чувствительного детского ума», далее отметив: «Очень жаль, что коммерческие соображения вынудили ввести ужасы в этот фильм, так как его лучшими моментами стали те, когда продюсеры пытаются передать душевное состояние ребёнка». Кроутер заключает, что "вся концепция и построение картины предполагает опору на фантазию и воображение. Главный же недостаток картины заключается в том, что он «проклят» налётом и некоторыми дешёвыми эффектами из «Людей-кошек».

С годами репутация фильма выросла. Историк кино Уильям К. Эверсон обнаружил в «Проклятии людей-кошек» то же чувство красоты, что и в «Красавице и чудовище» (1946) Жана Кокто, а режиссёр Джо Данте сказал, что «качества беспокойной диснеевской сказки в фильме ошеломили поклонников хоррора на десятилетия».

Журнал «TimeOut» написал, что это «далеко не фильм ужасов, а трогательный, чувственный и лиричный фильм о детстве, психологически проницательный, умный и иногда тревожный, в центре внимания которого находится детский взгляд на грустный и жестокий мир». Далее журнал отмечает, что как «Люди-кошки», так и этот фильм «показывают, как вина, страх и фантазии могут вырасти из одиночества и непонимания». Деннис Шварц иронически замечает, что в фильме есть «те же актёры», что и в «Людях-кошках», но нет «ни проклятий, ни людей-кошек». По мнению Шварца, этот фильм представляет собой «скорее семейную мелодраму, чем историю ужасов», так как Льютон «сделал фильм о трудностях детства и воспитания детей, опираясь на собственный детский опыт и трудности, которые он испытывал с собственной дочерью». Критик также обращает внимание на то, что «фильм так до конца и не проясняет, было ли это привидение, которое подружилось с одиноким ребёнком или это просто был плод её воображения». Кинокритик Хэл Эриксон, назвав картину «увлекательной и бесконечно очаровательной фэнтези, рассказанной глазами ребёнка», заключил, что как «обворожительный взгляд на чудесное безграничное царство детской фантазии фильм добивается огромного успеха».

Ссылки

• [www.imdb.com/title/tt0036733/ Проклятие людей-кошек] на сайте IMDB
• [www.allmovie.com/movie/v11814 Проклятие людей-кошек] на сайте Allmovie
• [www.afi.com/members/catalog/DetailView.aspx?s=&Movie=2449 Проклятие людей-кошек] на сайте Американского института кино
• [www.tcm.com/tcmdb/title/778223/Curse-of-the-Cat-People/ Проклятие людей-кошек] на сайте Turner Classic Movies
• [www.youtube.com/watch?v=8O0hWTAyEXA Проклятие людей-кошек] трейлер фильма на сайте YouTube

Отрывок, характеризующий Проклятие людей-кошек

– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.