Прoклятые солдаты

Про́клятые солдаты (польск. Żołnierze wyklęci) — общее название участников различных антикоммунистических подпольных организаций, сформированных на поздних этапах Второй мировой войны и после её окончания. Созданные отдельными членами Польского подпольного государства, эти тайные организации продолжали вооружённую борьбу против сталинистского правительства Польши до конца 1950-х годов. Бойцы подполья вели с правительством партизанскую войну, среди их акций были нападения на недавно построенные коммунистами тюрьмы и концлагеря, покушения на сотрудников Министерства общественной безопасности, а также попытки освобождения политзаключённых. Большинство антикоммунистических групп было уничтожено в конце 1940-х — начале 1950-х годов карательными отрядами MBP и НКВД. Однако последний известный «проклятый солдат», Юзеф Франчак, был убит в засаде лишь в 1963 году, почти через 20 лет после освобождения Польши войсками Советского Союза от фашистских захватчиков.

В список самых известных польских антикоммунистических организаций во времена сталинизма входят: Свобода и Независимость (Wolność i Niezawisłość, WIN), Национальные вооружённые силы (Narodowe Siły Zbrojne, NSZ), Национальный Воинский Союз (Narodowe Zjednoczenie Wojskowe, NZW), Конспиративное Войско Польское (Konspiracyjne Wojsko Polskie, KWP), Сопротивление Армии Крайовой (Ruch Oporu Armii Krajowej, ROAK), Гражданская Армия Крайова (Armia Krajowa Obywatelska, AKO), НИЕ (NO, сокращённо от Niepodległość), Делегация Вооружённых сил за Польшу (Delegatura Sił Zbrojnych na Kraj), и Свобода и Справедливость (Wolność i Sprawiedliwość, WiS). Организации Сопротивления действовали также и в других странах Восточной Европы.

Предыстория

По мере продвижения советских войск по территории Польши, советские и польские коммунисты, которые организовали новое правительство под названием «Польский комитет национального освобождения» в 1944 г., пришли к выводу о том, что Польское подпольное государство, лояльное Польскому правительству в изгнании должно прекратить свою деятельность до того, как они полностью распространят свою власть на территории Польши. Будущий генсек ПОРП, Владислав Гомулка, заявил, что «бойцы АК — враждебный элемент и должны быть безжалостно уничтожены». Другой высокопоставленный коммунист, Роман Замбровский, сказал, что солдаты АК должны быть «истреблены».

Армия Крайова (сокращённо — АК), крупнейшая организация польского Сопротивления во время Второй мировой войны, была официально распущена 19 января 1945 года чтобы не допустить вооружённого конфликта с Красной армией и гражданской войны из-за суверенитета Польши. Множество бывших подразделений Армии, тем не менее, продолжали борьбу в новых условиях, расценивая действия советских войск как новую оккупацию. Тем временем, советским партизанам в Польше был отдан приказ от 22-го июня 1943 года о начале ведения боевых действий с польскими «лесными людьми». В стычки с поляками эти партизаны вступали чаще, чем с немцами. Основные силы РККА (Северная группа войск), а также отряды НКВД уже начали проводить операции против АК во время и сразу после Операции Буря, предпринятой поляками в качестве превентивной меры, чтобы гарантировать польский, а не советский контроль над польскими городами после отхода из них немецких войск. Независимая Польша в планы Сталина не входила.

Формирование антикоммунистического подполья

Первым подразделением АК, созданным специально с целью противодействия советской угрозе, была НИЕ(NIE), сформированная в середине 1943-го года. Целью НИЕ было не вооружённое противодействие советским войскам, а разведка и шпионаж. Результатами их деятельности пользовалось Польское правительство в изгнании, которое вырабатывало свою дальнейшую политику по отношению к СССР. К тому времени члены изгнанного правительства ещё верили в возможность найти решение путём переговоров. 7-го мая 1945 г., НИЕ была расформирована и преобразована в «Delegatura Sił Zbrojnych na Kraj» («Делегация Вооружённых Сил за Польшу»). Однако и эта организация продолжала свою деятельность только до 8-го августа 1945 года, когда её было решено распустить и прекратить партизанскую борьбу на польской территории.

В марте 1945-го в Москве прошёл показательный процесс над шестнадцатью руководителями Польского подпольного государства — процесс шестнадцати. Члены Представительства Правительства на Родине, а также большинство членов Совета Национального Единства вместе с главнокомандующим Армии Крайовой были приглашены советским генералом Иваном Серовым с соглашения Иосифа Сталина на конференцию, где должен был обсуждаться вопрос об их вхождении во Временное Правительство (поддерживаемое СССР). Им были даны гарантии неприкосновенности, однако они были арестованы сотрудниками НКВД в городе Прушкув 27-28-го марта . Леопольд Окулицкий, Ян Станислав Янковский и Казимеж Пужак были арестованы 27-го числа, ещё 12 человек — на следующий день. А. Звежиньский был схвачен ещё раньше. Все они были этапированы в Москву и допрошены в Лубянке . После нескольких месяцев допросов и жесточайших пыток, им были предъявлены сфабрикованные обвинения в «сотрудничестве с нацистами» и «планах о военном союзе с нацистами».

Первое польское коммунистическое правительство, Польский комитет национального освобождения, было сформировано в июле 1944 года, однако оно отказалось брать под своё ведомство солдат АК. Из-за этого иметь дело с ними пришлось советским службам вроде НКВД. К концу войны, около 60.000 бойцов АК были арестованы и 50.000 из них были депортированы в советские тюрьмы и лагеря ГУЛАГа. Большинство бойцов было взято в плен во время или после Операции Буря, когда они пытались наладить взаимодействие с советскими войсками во время общенационального восстания против немцев. Другие ветераны были арестованы, когда попытались пойти на контакт с правительством после обещания им амнистии. В 1947-ом году амнистия действительно была объявлена для большинства партизан. Коммунистические власти ожидали около 12 тысяч человек, которые сложат оружия, однако это число возросло до 53-х тысяч человек. Многие из них были арестованы несмотря на обещание свободы, и после нескольких несдержанных обещаний в течение первых лет коммунистического режима, правительство потеряло полное доверие со стороны бойцов АК .

Третьей организацией бойцов АК была Wolność i Niezawisłość («Свобода и Независимость»). Её основной целью, опять же, было не ведение боевых действий: СиН в основном занималась тем, что помогала бывших членам АК начать жизнь в качестве гражданских лиц. Сохранение строжайшей секретности было необходимо из-за всё возраставших гонений на ветеранов АК со стороны коммунистического правительства. СиН, однако, серьёзно нуждалась в средствах для того, чтобы оплачивать изготовление поддельных документов и поддерживать материальное обеспечение партизан, множество из которых потеряли свои дома и денежные сбережения во время войны. Учитывая то, что организация находилась вне закона, испытывала нехватку ресурсов, а также претерпевала раскол из-за части наиболее радикальных бойцов, которые были сторонниками вооружённого сопротивления коммунистическому режиму, деятельность СиН нельзя назвать особенно результативной. Значительных успехов НКВД и только что созданная польская тайная полиция, Министерство общественной безопасности (Urząd Bezpieczeństwa (UB)), добились во второй половине 1945-го, когда их агентам удалось убедить нескольких лидеров АК и СиН в том, что они действительно хотят предоставить им амнистию. В течение нескольких месяцев спецслужбам удалось узнать большое количество информация о членах подпольных организаций и их убежищах. Через несколько месяцев, когда руководители АК (уже находившиеся в тюрьмах) поняли свою ошибку, их организациям был нанесён непоправимый урон и тысячи их членов были арестованы. СиН, тем не менее, всё ещё поддерживала некоторую активность до 1947-го года и полностью прекратила свою деятельность в 1952 г.

Гонения со стороны правительства

НКВД и МОБ использовали как грубую силу, так и различные уловки с целью уничтожения подпольной оппозиции. Осенью 1946-го года, группа из 100—200 партизан из Narodowe Siły Zbrojne (Национальные вооружённые силы, NSZ) попала в западню, организованную правительством, и была полностью уничтожена. В 1947 г., полковник Юлия «Кровавая луна» Бристигер, сотрудник МОБ, на одном из совещаний по национальной безопасности заявила: «террористическое и политическое подполье прекратило своё существование как угрожающая нам сила», хотя классовые враги в университетах, конторах и заводах должны «быть найдены и нейтрализованы».

Травля бывших бойцов АК была лишь частью красного террора в послевоенной Польше. В период с 1944 по 1956 год, около трёхсот тысяч поляков были арестованы(по другим данным, это число достигает 2-х миллионов человек). Было вынесено 6000 смертных приговоров, и основная часть их была приведена в исполнение. Согласно некоторым оценкам, более 20 тысяч человек погибли в тюремном заключении, включая тех, кто был казнён «по закону», как, к примеру, Витольд Пилецкий, герой Освенцима. Более 6-ти миллионов граждан (то есть примерно каждый третий совершеннолетний) были классифицированы как «реакционные или криминальные элементы» и подлежали надзору со стороны государственных служб.

Во время Польского Октября в 1956 году, правительство объявило об амнистии, благодаря которой 35 тысяч бывших солдат АК были выпущены на свободу. Однако некоторые партизаны всё ещё продолжали борьбу, не имея желания или возможности вернуться к обычной жизни. Про́клятый солдат Станислав Марчевка, «Ryba» («Рыба»), был убит в 1957 г., и последний солдат АК Юзеф Франчак, по кличке «Lalek» («Лялек»), погиб в 1963 году, т.е. почти через два десятилетия после окончания Второй мировой войны. Ещё через четыре года, когда уже давно был прекращён сталинистский террор, последний живой боец группы польского спецназа под названием Cichociemny («Бесшумные и скрытные»), Адам Боричка, был выпущен из тюрьмы. До самого падения правительства ПНР бывшие солдаты АК находились под постоянным надзором со стороны тайной полиции. Только в 1989 году, после революций в странах Восточной Европы, обвинения по отношению к партизанам были признаны незаконными и подлежали аннулированию.

Крупнейшие партизанские операции

Самое крупное вооружённое столкновение с участием Национального Военного Союза (Narodowe Zjednoczenie Wojskowe, NZW) произошло 6-7 мая 1945 года рядом с деревней Курилёвка на юго-востоке Польши. В сражении при Курилёвке польские партизаны вступили в бой со 2-ым пограничным полком НКВД. Командовал партизанами майор Францишек Пржисезьняк («Marek»). Бойцам Сопротивления удалось уничтожить до 70 советских солдат. Войска НКВД были вынуждены в спешке отступить, но затем снова появились в деревне и сожгли её дотла в знак возмездия. Разрушенными оказались более 730 домов.

21-го мая 1945 г., тяжело вооруженное подразделение Армии Крайовой по командованием Эдуарда Василевского совершило нападение на лагерь НКВД, находившийся в Рембертуве, восточном пригороде Варшавы. В лагере находились несколько сотен польских граждан, среди них находились и бывшие бойцы АК.

В 1944-45 годах территория Солечниковского повята (сейчас Шальчининкский район Литвы) практически находилась под контролем Армии Крайовой, которая действовала там в полном обмундировании и исполняла всю полноту власти за пределами самого города Солечники.

Возмездие

Наиболее масштабная карательная операция проводилась с 10 по 25 июня 1945 года в районе городов Сувалки и Августов. «Августовская облава» ( Obława augustowska) была совместной операцией войск РККА, НКВД, СМЕРШ при поддержке польских МОБ и Народного Войска Польского (LWP) против бойцов подполья. Советские войска также проводили операции на территории соседней Литвы. Более 2000 подозреваемых в участии в анти-коммунистическом Сопротивлении были схвачены и заключены в советские лагеря для интернированных. Около 600 «Августовских пропавших», согласно некоторым предположениям, могли погибнуть в заточении на территории СССР, а их тела, скорее всего, были сожжены и захоронены в братских могилах на территории современной России. По словам представителей Польского Института национальной памяти, «Августовская облава» была «самым тяжким преступлением, совершённым советской стороной на польской земле после Второй мировой войны».

Организации анти-коммунистического Сопротивления

В список наиболее известных подпольных организаций, занимавшихся партизанской войной, входят:

1. Wolność i Niezawisłość («Свобода и Независимость», WIN), основана 2-го сентября 1945, продолжала действовать до 1952.
2. Narodowe Siły Zbrojne («Национальные вооружённые силы», NSZ), основана 20-го сентября 1942, раскололась в марте 1944.
3. Narodowe Zjednoczenie Wojskowe («Национальный Военный Союз», NZW), основан во второй половине 1940-х, продолжал действовать до середины 1950-х.
4. Konspiracyjne Wojsko Polskie («Конспиративное Войско Польское», KWP), существовало с апреля 1945 по 1954.
5. Ruch Oporu Armii Krajowej («Сопротивление Армии Крайовой», ROAK), сформирована в 1944.
6. Armia Krajowa Obywatelska («Гражданская Армия Крайова», AKO), основана в феврале 1945, соединилась с Wolność i Niezawisłość в 1945.
7. NIE («NO») сформирована в 1943, активна до 7-го мая 1945.
8. Delegatura Sił Zbrojnych na Kraj («Делегация Вооружённых Сил в Польше») сформирована 7-го мая 1945, распалась 8-го августа 1945.
9. Wolność i Sprawiedliwość («Свобода и Справедливость», WIS), основана в начале 1950-х.

События

• Августовская облава (польский: Obława augustowska)
  

В кино

• Пепел и алмаз

Память

• С 2011 года ежегодно 1 марта отмечается национальный праздник День «про́клятых солдат».

Известные «про́клятые солдаты»

Майор Зыгмунт Шендзеляж (Lupaszko) Капитан Юзеф Батори («Argus», «Wojtek») Лейтенант Стефан Бембиньский («Harnaś») Майор Мариан Бернацяк («Orlik», «Dymek») Лейтенант Ксаверий Бласяк («Albert») Капитан Францишек Блажей («Roman», «Bogusław», «Tadeusz») Лейтенант Станислав Богданович («Tom») Подполковник Януш Бокшчанин («Sęk») Лейтенант Стефан Броновский («Roman») Капитан Здислав Бронский («Uskok») Капрал Изидор Буковский («Burza») Лейтенант Кароль Хмель («Grom», «Zygmunt») Лейтенант Казимеж Хмеловский («Rekin») Подполковник Лукаш Цеплинский («Pług», «Ostrowski») Майор/Подполковник NSZ Тадеуш Данилевич («Kuba», «Doman», «Kossak», «Łoziński») Майор Иероним Декутовский («Zapora») Капитан Ян Кароль Дубаниовский («Salwa») Старший лейтенант Владислав Дубелиак («Myśliwy») Бригадный генерал Август Эмиль Фильдорф («Nil») Капитан Генрик Фламе («Bartek», «Grot») Юзеф Франчак («Lalek») Подполковник Генрик Левчук («Młot») Капитан Витольд Пилецкий («Witold»)

Литература

• Jerzy Ślaski, Żołnierze wyklęci, Warszawa, Oficyna Wydawnicza Rytm, 1996
• Grzegorz Wąsowski and Leszek Żebrowski, eds., Żołnierze wyklęci: Antykomunistyczne podziemie zbrojne po 1944 roku, Warszawa, Oficyna Wydawnicza Volumen and Liga Republikańska, 1999
• Kazimierz Krajewski et al., Żołnierze wyklęci: Antykomunistyczne podziemie zbrojne po 1944 r., Oficyna Wydawnicza Volumen and Liga Republikańska, 2002
• Tomasz Łabuszewski, Białostocki Okręg AK- AKO : VII 1944-VIII 1945 (Warszawa: Oficzna Wydawnicza Volumen and Dom Wydawniczy Bellona, 1997)
• Zrzeszenie «Wolność i Niezawisłość» w dokumentach, 6 vols. (Wrocław: Zarząd Główny WiN, 1997—2001)
• Zygmunt Woźniczka, Zrzeszenie «Wolność i Niezawisłość» 1945—1952 (Warszawa: Instytut Prasy i Wydawnictw «Novum» — «Semex», 1992)
• Marek Latyński, Nie paść na kolana: Szkice o opozycji lat czterdziestych (London: Polonia Book Fund Ltd., 1985)

Отрывок, характеризующий Прoклятые солдаты

Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.