Проституция в Древней Греции

Проституция являлась частью повседневной жизни древних греков архаического периода. В крупнейших греческих городах и особенно в портах в ней была занята значительная часть населения и она занимала значительную долю в структуре экономической деятельности. Она не была нелегальной, горожане не осуждали существование публичных домов, и они существовали на самом видном месте.

Легендарному законодателю Солону приписывают создание в Афинах государственных публичных домов («диктерионов») с регулируемыми ценами. Представители разных полов по-разному были вовлечены в проституцию: проститутками были как женщины всех возрастов, так и молодые мужчины, но клиентами преимущественно были только мужчины.

Женская проституция

Псевдо-Демосфен в IV веке до н. э. провозгласил перед собранием граждан:

у нас есть проститутки для удовольствия, наложницы, чтобы обеспечить наши повседневные нужды, и наши супруги, чтобы дать нам законных детей и быть верными хранителями нашего дома.

Таким образом, как видно, что греки не испытывали угрызений совести по поводу общения с проститутками.

В то же время, имелись достаточно жестокие законы, осуждающие отношения вне брака со свободной женщиной — в случае супружеской измены, обиженный муж имел право убить обидчика. То же самое относилось и к попытке изнасилования. Так как средний возраст вступления в брак для мужчин составлял 30 лет, то для молодых афинян не оставалось другого выбора, если он хотел иметь сексуальные отношения, кроме как обратиться к услугам рабынь или проституток.

О существовании проституток-женщин для женской клиентуры имеется очень мало документов. В Пире Платона Аристофан в своей знаменитой истории о любви согласно которой мужчины и женщины были изначально созданы путём рассечения на пополам двуглавого человека с восемью конечностями упоминает о hetairistriai (др.-греч. ἑταιρίστριαι). По его мнению

Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины, к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно к этой породе.

Можно предположить, что эта цитата касается и проституток для клиентов-лесбиянок. Лукиан упоминает об этом в своих Диалогах гетер (др.-греч. Ἑταιρικοὶ Διάλογοι), но вполне возможно, что он просто намекает на отрывок из Платона.

Порнаи

Древнегреческие проститутки были разделены на несколько категорий. На самом дне лестницы находились порнаи (блудницы, др.-греч. πόρναι). Как следует из этимологии (слово πέρνημι означает «продать») к ним относились рабыни, принадлежащие сутенерам (др.-греч. πορνοβοσκός), которые получили часть доходов. Сутенёр мог быть гражданином, для которого такой род деятельности являлся таким же источником дохода, как и любой другой. Теофраст в своих «Характерах» упоминает сутенеров следующими после владельцев гостиниц и сборщиков налогов в списке профессий. Сутенёр мог быть также иностранцем или иностранкой (метэки).

В классическую эпоху Древней Греции порнаи были рабынями варварского происхождения. Начиная с эллинистической эпохи среди них стали встречаться и молодые девушки, от которых отказались их отцы, свободные граждане. Они рассматривались как рабыни, пока не доказывалось обратное. Скорее всего, это было достаточно распространенным явлением. Так, например, Климент Александрийский, живший во втором веке, предупреждал тех, кто часто посещал проституток, о риске кровосмешения:

Как много отцов, забыв, что они оставили детей, не знают, что имеют половые контакты со своим сыном, который стал проституткой или с дочерью, ставшей блудницей…

Порнаи, как правило, работали в публичных домах, расположенных в районах «красных фонарей». Наибольшее количество таких борделей имелось в Пиреи (порт Афин) и в афинском районе Керамик. Чаще всего эти заведения посещали матросы и бедные граждане. К этой же категории принадлежали и афинские девушки из публичных домов, которые находились под контролем государства.

Согласно Афинею из Навкратиса, который цитирует камедиографа Филемона и историка Никандра из Колофона, Солон

… в целях сдерживания гнева молодых людей, (...) инициировал открытие публичных домов, в которых можно было бы купить молодых женщин…

Поэт Филемон, проникнутый сознанием полезности такого института, говорит следующее об афинских диктерионах:

О Солон, ты был истинным благодетелем рода человеческого, так как, говорят, ты первый подумал о том, что так важно для народа или вернее для спасения народа. Да, я говорю это с полным убеждением, когда вижу многочисленную молодежь нашего города, которая под влиянием своего жгучего темперамента стала бы предаваться непозволительным излишествам. Вот для чего ты купил женщин и поместил их в такие места, где они имеют все необходимое и доступны всем тем, кто в них нуждается.

Как подчёркивает оратор, бордели Солона сделали сексуальное удовлетворение доступным для всех, независимо от дохода. Кроме того, на налоги, собранные с публичных домов, был построен храм Афродиты Пандемос (буквально «Всенародной Афродиты»). Хотя историческая достоверность этой истории сомнительна, тем не менее, представляется очевидным, что афиняне рассматривали проституцию как неотъемлемую часть демократии. Что касается цен, есть множество указаний на цену в один обол за услуги дешевых проституток. Трудно оценить, было ли это фактическая цена или пресловутая фраза, которая стала синонимом значения «недорогой».

Свободные проститутки

Ступенькой выше среди проституток были бывшие рабыни, получивших свободу. Их положение было ближе к статусу гетер. Кроме непосредственной демонстрации клиентам своих прелестей они прибегали к «рекламным» трюкам. Так, сохранились сандалии которые при ходьбе оставляли на земле надпись: «Следуй за мной» (ΑΚΟΛΟΥΘΙ / AKOLOUTHI). Также они активно использовали яркий макияж, о чём в частности упоминает Эвбол.

В этой категории проститутки имели различное происхождение: иностранки, которые не смогли найти другую работу в полисе, бедные вдовы, бывшие порнаи, которым удалось выкупиться из рабства (часто в кредит). В Афинах они были обязаны зарегистрироваться в городе и платить налоги. Благодаря своему ремеслу, некоторые из них сумели разбогатеть. В Копте (в Копте пересекались дорога в Александрию с дорогой через пустыню к порту Береника на Красном море)в Римском Египте, в I н. э. дорожная пошлина для проституток составляла 108 драхм, в отличие от 20 драхм с остальных женщин. Цены на их услуги трудно оценить: они значительно различаются. В IV веке до н. э. Феопомп указывает, что проститутки требуют статер (четыре драхмы). В то время как в I до н. э. эпикурейский философ Филодем из Гадары упоминает о системе подписки, при которой десять визитов стоит пять драхм.

Во II веке нашей эры, в Диалоге гетер Лукиана, проститутка Ампели рассматривает пять драхм за посещение, как посредственную цену. В том же тексте упоминается, что девушка может попросить мину, что равнялось ста драхмам или даже две мины, если клиент показался ей сомнительным. Молодые и красивые проститутки могли называть более высокую цену по сравнению со своими более старшими коллегами — хотя иллюстраций на керамике показывают, что существовал отдельный рынок, на котором предлагались более зрелые женщины. Цена менялась, если клиент требовал эксклюзивности. Существовали и соглашения о партнёрстве: несколько друзей могли купить эксклюзивные права на проститутку, каждый из них имел право на свою долю времени.

В эту категорию также, по всей видимости попадают музыканты и танцоры, работающие на мужских банкетах. Аристотель, в своей Афинской политии упоминает среди других руководителей города десять астиномов др.-греч. ἀστυνόμοι (пять внутри города и пять из Пирея), отвечающих за то, чтобы «девочки, играющие на флейтах, арфах и лирах не получали более двух драхм за вечер». Вполне возможно, что секс был неотъемлемой частью их услуг. Несмотря на усилия астиномов цены на услуги девочек-музыкантов постоянно имели тенденцию к увеличению.

Гетеры

Гетеры были на вершине иерархии. В отличие от более низших категорий проституток их услуги не ограничивались сексуальным характером и не были одноразовыми. Буквально гетера (др.-греч. ἑταίρα) означает «спутница». Как правило, они имели хорошее образование и были в состоянии принимать участие в разговорах образованных людей, например, во время пира. Во многом они сопоставимы с японскими гейшами. Они одни среди всех греческих женщин, за исключением жительниц Спарты, были независимы и могли управлять своими собственными делами. Гетера получала пожертвования от некоторых из своих «товарищей» (hetairoi) или «друзей» (philoi), которые обеспечивали её содержание и которым она предоставляла свои услуги. Чаще всего они были иностранками (Метэки), как Аспазия, родом из Милета, или Неэра, родом из Коринфа.

Аспазия, любовница Перикла, была одной из самых известных женщин в V веке до н. э. Родом из Милета она занимала статус метэкии в Афинах и обратила на себя внимание Софокла, Фидия, Сократа и его учеников. По словам Плутарха

она управляла наиболее выдающимися государственными деятелями и обратила на себя внимание философа, которого нельзя назвать слабым или незначительным

Сохранились известными имена некоторых гетер. В классическую эпоху известна Феодота, спутница Алкивиада, с которой Сократ дискутирует в «Воспоминаниях о Сократе» Ксенофонта. Известна Неэра, которая была предметом знаменитой речи псевдо-Демосфена; Фрина, ставшая моделью для статуи Афродиты Книдской работы Праксителя, которая была не только его любовницей, но и спутницей оратора Гиперида, который защищал её в суде от бесчестия; Леонион, любовница философа Эпикура и сама философ. В эллинистическую эпоху упоминается Питионика, любовница Гарпала, казначея Александра Великого и, наконец, Таис, которая сначала была любовницей самого Александра Великого, а затем Птолемея Первого.

Некоторые гетеры были чрезвычайно богаты. Ксенофонт описывает Феодоту в окружении рабов, богато одетую и живущую в роскошном доме. Некоторые из них стали знамениты благодаря экстравагантным расходам: так, египетская гетера Родопа была выкуплена из рабства братом древнегреческой поэтессы Сафо, за такую сказочную сумму, которая позволила построить пирамиду. Геродот не верит в эту историю, но описывает драгоценную эпиграфику, которая была построена в Дельфы. Цены на услуги гетер были разные, но они были значительно больше, чем на услуги других проституток: работа в комедии оплачивалась от 20 до 60 мин в зависимости от количества дней. Менандр упоминает гетер, зарабатывающих по три мина в день или больше (что соответствует заработку десяти порнаи за то же время). Если верить Авлу Геллиу, то гетера классической эпохи могла заработать за ночь до 10.000 драхм.

Иногда бывает трудно провести различие между обычными проститутками и гетерами. В обоих случаях женщина могла быть свободной или рабыней, независимой или работающей под опекой сутенёра. Складывается впечатление, что авторы иногда используют оба термина в одном и том же смысле. Некоторые исследователи даже поставили под вопрос реальное различие между гетерами и порнаи. Они пошли так далеко, чтобы считать термин «гетера» в известной мере обычным эвфемизмом.

Религиозная проституция

Греция не знала религиозной проституции в том же масштабе, в котором она существовала в древности на Древнем Востоке. Известны лишь редкие случае на окраинах греческого мира (Сицилия, Кипр, в Понтийском царстве в Каппадокии). В самой Греции исключением являлся город Коринф в римскую эпоху, где Страбон в Акрокоринфе насчитал более тысячи храмовых рабов — иеродул (др.-греч. ἱεροσοὐλος) и гетер, возведённых горожанами в честь богини, являвшейся основным источником городского дохода.

В 464 году до нашей эры человек по имени Ксенофонт из Коринфа, который выиграл состязание в беге и пятиборье на Олимпийских играх в знак благодарности подарил в храм Афродиты сто молодых девушек. Нам известно об этом благодаря гимну Пиндара, который отмечает, что

... девушки очень дружелюбные, служанки Пейто и великолепного Коринфа

В то же время, существование религиозной коринфской проституции была поставлена под сомнение. Есть мнение, что Страбон описывал не личные наблюдения, а придумал данные факты, основываясь на своём знании священной проституции на Ближнем Востоке. Было также отмечено, что ни одно строение на Акрокоринфе не позволяло вместить в себя такое количество человек и термин «гиеродула» может быть не связан с проституцией. Вместе с тем имеются возражения, что эта позиция игнорирует свидетельство Пиндара, а описание Страбона не соответствуют ни описанию Геродота священной проституции в Вавилоне, ни описанию самого Страбона об этом явлении в Армении и Египте.

Спарта

Из всех греческих городов только Спарта была известна отсутствием проституции. Плутарх объясняет это отсутствием драгоценных металлов в качестве денег — спартанские монеты делались из железа и не принимались в других городах. Таким образом, сутенеры не были заинтересованы в ведении дел в Спарте. В самом деле, не имеется никаких данных, свидетельствующих о наличии проституции в Спарте в архаический или классический период. Единственным источником, говорящим о возможности проституции в Спарте, является ваза VI века до нашей эры, на которой изображены женщины, играющие на авлосе в зале среди мужчин. Однако, скорее всего, это не описание реальной спартанской жизни того времени, а простая иконографическая картинка. Наличие крылатых демонов, фруктов, растений и алтарь также указывают, что это скорее всего ритуальный пир, устроенный в честь божества плодородия, такого как Артемида или Аполлон.

В Спарте, однако, известны гетеры в классический период. Афиней упоминает гетеру, с которым Алкивиад провел ночь во время ссылки в Спарте (415—414 до н. э.). Начиная с третьего века до нашей эры по крайней мере, из-за большого количества иностранной валюты, циркулирующей в Лаконии, Спарта начинает подражать остальным греческим городам. Во время эллинистического периода Полемон из Илиона описывает портрет знаменитой гетеры Коттины. Он добавляет, что во время его поездки, ему как курьез, показали публичный дом, который стоял возле храма Диониса.

Статус проституток

Социальные условия проституток оценить трудно. Не сохранилось прямых описаний об их жизни или об условиях труда в публичных домах. Вполне вероятно, что греческие публичные дома были похожи на римские, которые описаны многими авторами и сохранились в Помпеях — темные, узкие и зловонные места. Один из многочисленных греческих жаргонных терминов для обозначения проституток звучит как khamaitypếs (др.-греч. χαμαιτυπής), что буквально означает «упавшая на землю». Тем самым можно предположить, что половой акт осуществлялся прямо на земле.

Некоторые авторы описывают проституток: Лукиан в своем Диалоге гетер или Аклифрон в свою коллекцию писем, но эти работы недостаточно полны. Они описывают либо свободных проституток, либо гетер. Источники не описывают положение рабынь-проституток и рассматривают их лишь как источник прибыли.

По мнению греков, человек, который продавал себя за деньги, будь то мужчина или женщина, делал это из-за бедности и (или) желания сверхприбылей. Жадность проституток была частой темой шуток в комедиях. Следует отметить, что в Афинах проститутки были единственными женщинами, владеющими хорошими деньгами, что, вероятно, вызывало возмущение и зависть людей. Другое объяснение заключается в том, что карьера проститутки была короткой: молодая и красивая проститутка зарабатывала больше денег, чем её старшая, менее привлекательная коллега, и её доходы быстро заканчивались с течением времени. Для того чтобы обеспечить себя на старость, проститутка должна была заработать как можно больше денег за короткое время.

Медицинские трактаты позволяют составить представление о повседневной жизни проституток, но очень частичное и неполное. Для того чтобы продолжать приносить доход, рабыни-проститутки должны были избегать беременности любой ценой. Противозачаточные средства, используемые греками, не так хорошо известны, как у римлян. Тем не менее, в своём трактате Гиппократ подробно описывает случай танцовщицы, которая «имела привычку ходить с мужчинами». Он рекомендует ей «прыгать вверх и вниз, касаясь ягодиц пятками на каждом скачке» чтобы выбить сперму и тем самым избежать оплодотворения. Коринфские проститутки прибегали к более простому решению, предпочитая заниматься анальным сексом. Кроме того, представляется вероятным, что порнаи прибегали к аборту или детоубийству. В случае независимых проституток ситуация менее ясна: девочки могли быть обучены «профессии», сменить своих матерей и оказывать им поддержку в старости.

Греческая керамика также дает представление о повседневной жизни проституток. Их сюжеты в основном можно сгруппировать в четыре категории: сцены пиршества, сексуальные действия, сцены туалета и сцены, изображающие жестокое обращение. В сценах туалета проститутки часто изображаются с менее красивым телом: отвисшие груди, свисающая плоть и т. д. Существует килик, на котором изображена проститутка, мочащаяся в горшок. При изображении полового акта, проститутка часто обозначалась с кошельком, тем самым подчеркивался финансовый характер отношений. Из поз наиболее часто изображались собачья поза или анальный секс, эти две позиции бывает трудно визуально отличить. Женщины часто изображались согнувшимися, положившими руки плашмя на землю. Анальный секс считался унижающим достоинство. Собачья поза считалась менее приятной для женщины, чем миссионерская. Наконец, на некоторых вазах изображены сцены насилия, где проституткам грозят палкой или сандалией, заставляя их совершать действия, которые греки рассматривали как унижающие достоинство: оральный или анальный секс, или одновременно оба.

Изображения проституток Древней Греции

• Erotic scenes Louvre G13 n2.jpg
• Sexual scene on a red-figure tondo of a kylix by the Wedding Painter.jpg
• Hetaera urinating into a skyphos at a Kylix by the Foundry Painter Antikensammlung Berlin.jpg
• Shuvalov Painter erotic scene Antikensammlung Berlin F2414.jpg

</center>

Наконец, несмотря на то, что гетеры были наиболее свободными женщинами в Греции, необходимо заметить, что многие из них стремились стать респектабельным и найти мужа или постоянного спутника. Неэра, известная благодаря обвинительной речи псевдо-Демосфена в суде, успела вырастить троих детей, прежде чем её прошлое гетеры возвращается к ней, Аспазия была наложницей или, возможно, супругой Перикла. Афиней отмечает, что «проститутки, которые стали женами, обычно более надежны, чем дамы, которые гордятся своей респектабельностью» и ссылается на многочисленных великих греческих мужчин, бывших детьми свободных граждан и проституток, таких как стратег Тимофей, сын Конона. Наконец, неизвестны примеры, когда бы женщина с правами гражданина добровольно бы становилась гетерой.

Проститутки в литературе

В новой комедии проститутки точно так же как рабы, стали ведущими фигурами в юмористических пьесах. Это произошло по нескольким причинам: в то время как старая комедия затрагивала в основном политические вопросы, новые комедии подчеркивали личные темы в повседневной жизни афинян. Кроме того, социальные условности запрещали знатным женщинам появляться на публике. Так как театральные сцены находились на открытом воздухе, то логично, что женщины, регулярно появляющиеся на улице, были проститутками.

В сюжете новой комедии, таким образом, часто используется образ проститутки. «До тех пор пока есть хитрый раб, жесткий отец, нечестный сутенер и ласковая проститутка, Менандр будет жить», - провозглашает Овидий в своём Amores. Проститутка могла быть подругой главного героя. В этом случае, свободная и добродетельная, она вынуждена заниматься проституцией, после того как её родители уехали или она была похищена пиратами. Опознанная своими родителями посредством безделушки, оставленной в колыбели, она становится свободной и выходит замуж. Проститутка часто появляется в качестве второстепенного персонажа: её отношения с главным героям могут создать дополнительную интригу в сюжете. Кроме того, Менандр в Dyskolos создаёт образ «проститутки с золотым сердцем», в отличие от традиционного образа жадной проститутки, что обеспечивает счастливое окончание представления.

Наоборот, в утопических представлениях греков нет места для проституток. В Ассамблее женщин героиня Праксагора предлагает запретить их в идеальном городе. Платон, в Государстве, запрещает коринфских проституток. Киник Кратет Фиванский в эллинистический период описывает утопический город, где, по примеру Платона, проститутки также изгнаны.

См. также

• История проституции
• Проституция в Древнем Риме

Литература

• [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/liht/11.php Лихт Г. Сексуальная жизнь в Древней Греции. Часть II. Глава 4. Проституция]
• Эдмонд Дюпуи. Проституция в древности
• David M. Halperin, «The Democratic Body; Prostitution and Citizenship in Classical Athens», in One Hundred Years of Homosexuality and Other Essays on Greek Love, Routledge, «The New Ancient World» collection, London-New York, 1990 ISBN 0-415-90097-2
• Kenneth J. Dover, Greek Homosexuality, Harvard University Press, Cambridge (Massachusetts), 1989 (1st edition 1978). ISBN 0-674-36270-5
• Eva C. Keuls, The Reign of the Phallus: Sexual Politics in Ancient Athens, University of California Press, Berkeley, 1993. ISBN 0-520-07929-9
• Sarah B. Pomeroy, Goddesses, Whores, Wives, and Slaves: Women in Classical Antiquity, Schocken, 1995. ISBN 0-8052-1030-X
• K. Schneider, Hetairai, in Paulys Real-Encyclopädie der classichen Altertumwissenschaft, cols. 1331—1372, 8.2, Georg Wissowa, Stuttgart, 1913
• Violaine Vanoyeke, La Prostitution en Grèce et à Rome, Les Belles Lettres, «Realia» collection, Paris, 1990.
• Hans Licht, Sexual Life in Ancient Greece, London, 1932.

Отрывок, характеризующий Проституция в Древней Греции

На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что то боли в голове.
«Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал нынче?» было первою его мыслью. «И страдания этого я не знал также, – подумал он. – Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?»
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения.
– De beaux hommes! [Красавцы!] – сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
– Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire! [Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!] – сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
– Faites avancer celles de la reserve, [Велите привезти из резервов,] – сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
– Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть,] – сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
– А! он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, – были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
– Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.
– Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, – сказал другой офицер.
– Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, – сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19 летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
– Кто старший? – сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
– Вы командир кавалергардского полка императора Александра? – спросил Наполеон.
– Я командовал эскадроном, – отвечал Репнин.
– Ваш полк честно исполнил долг свой, – сказал Наполеон.
– Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, – сказал Репнин.
– С удовольствием отдаю ее вам, – сказал Наполеон. – Кто этот молодой человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
«Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!… Но кому я скажу это! Или сила – неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, – великое всё или ничего, – говорил он сам себе, – или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего то непонятного, но важнейшего!»
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.
Тихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький Напoлеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия других взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение. К утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения, которые гораздо вероятнее, по мнению самого Ларрея, доктора Наполеона, должны были разрешиться смертью, чем выздоровлением.
– C'est un sujet nerveux et bilieux, – сказал Ларрей, – il n'en rechappera pas. [Это человек нервный и желчный, он не выздоровеет.]
Князь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан на попечение жителей.


В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.
«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.
– Денисов, приехали! Спит! – говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
– Вот он угол перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
– К какому дому то? – спросил ямщик.
– Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.