Процесс Ирвинг против Липштадт

Процесс Ирвинг против Липштадт — судебный процесс в Великобритании, проходивший с 1996 по 2000 год. Сторонами процесса являлись британский писатель Дэвид Ирвинг как истец и американский историк Дебора Липштадт и издательство Penguin Books как ответчики. Ирвинг обвинял своих оппонентов в клевете и нанесении ими ущерба его научной и деловой репутации.

Слушание в суде началось 11 января и завершилось 11 апреля 2000 года. Суд признал правоту Липштадт и издательства. Процесс вызвал большое внимание общественности, причём не только в Великобритании.

Конфликт

В 1993 году американский историк Дебора Липштадт опубликовала книгу «Отрицание Холокоста: Усиливающаяся атака на правду и память», посвященную отрицателям Холокоста и их аргументации, в частности Дэвиду Ирвингу. Она охарактеризовала Ирвинга как одного из наиболее опасных неонацистов и отрицателей Холокоста, поскольку он значительно умнее и образованнее обычных маргинальных последователей Гитлера и пропагандирует свои взгляды гораздо тоньше и продуманнее.

Поначалу единственной реакцией Ирвинга на выход книги было появление на одном из выступлений Липштадт в Атланте, где он повторил своё давнее обещание выдать 1000 долларов каждому, кто докажет историческую достоверность «окончательного решения еврейского вопроса».

В 1996 году Ирвинг подал иск в британский суд на Дебору Липштадт и издательство Penguin Books, с обвинением в клевете и нанесении ущерба своей научной и деловой репутации. Ирвинг подчеркивал, что выступает не против права своих противников иметь собственное мнение и подвергать нападкам чужое, а против клеветы и обвинений в неонацизме.

Учитывая тот факт, что бремя доказательств в британском суде возложено на ответчика, Деборе Липштадт и издательству пришлось нелегко. Проблема была в том, что для выигрыша дела ответчики должны были доказать, что Ирвинг сознательно искажал исторические факты, то есть что Холокост — реальное историческое событие.

Липштадт наняла для участия в процессе королевского адвоката Ричарда Рэмптона, Энтони Джулиуса и Джеймса Либсона, а издательство — юристов Кевина Бэйса и Марка Бэтмана, специализирующихся на делах о клевете.

Слушание дела в суде началось 11 января 2000 года.

Судебная экспертиза

Ответчики пригласили в качестве эксперта британского историка Ричарда Эванса, специализировавшегося на истории Третьего рейха. Он исследовал книги, публикации и выступления Ирвинга, чтобы выяснить, было ли отрицание Холокоста следствием намеренных манипуляций, вызванных политическими интересами и убеждениями Ирвинга. Эванс обнаружил в работах Ирвинга ряд случаев, в которых он использовал фальшивые документы, игнорировал документальные доказательства, избирательно цитировал источники, вырывая фразы из контекста.

В частности, Ирвинг сильно преувеличил число погибших от бомбардировки Дрездена союзниками и преуменьшил число погибших от Холокоста. При этом он постоянно использовал некорректные сравнения между этими бомбардировками и Холокостом, используя как подлинные документы, про которые было достоверно известно, что они поддельные.

Ирвинг утверждал, что Гитлер ничего не знал о Холокосте. Эванс доказал, что это не соответствует действительности, и что Ирвинг игнорировал десятки достоверных источников в пользу проведения собеседований с предвзятыми лицами, вроде личного водителя Гитлера. Эванс также выявил, что некорректная методика, с помощью которой Ирвинг проводил интервью, позволяла получать свидетельство, подтверждающее позицию Ирвинга.

Ирвинг утверждал, что никакого Холокоста как системы уничтожения не было. Ирвинг также утверждал, что число погибших от Холокоста составляет менее 1 млн человек, и что большинство этих смертей были результатом болезней, а не целенаправленного уничтожения. Эванс показал, что это не соответствует действительности, продемонстрировал искажение Ирвингом исторических документов: он отвергал множество достоверных источников в пользу отдельных спорных и сомнительных. Ирвинг отвергал подлинность исторических документов, которые опровергали его позицию даже тогда, когда никаких оснований сомневаться в них не было. В частности, он неоднократно утверждал, что дневник Анны Франк является подделкой, даже после судебной экспертизы, подтвердившей аутентичность документа.

Ирвинг утверждал, что каких-либо газовых камер, созданных для уничтожения евреев и других узников нацизма никогда не существовало. Эванс доказал, что это неверно, и продемонстрировал, каким образом Ирвинг пришёл к этому выводу. Ирвинг опирался, в частности, на дневники Геббельса без учёта контекста. В частности, он поочередно использовал оригинал и перевод на английский таким образом, чтобы будучи вырванными из контекста, цитаты подтверждали его позицию.

Кроме того, Эванс выявил связи между Ирвингом и известными антисемитскими организациями. Им были обнаружены многочисленные примеры прямых расистских и антисемитских заявлений Ирвинга.

На процессе выступили также ряд других экспертов:

• Профессор Петер Лонгерих, преподаватель немецкого отделения в колледже Холлоуэй Лондонского университета, специалист по нацизму и истории Третьего рейха. Он дал показания о существовании специальной политики истребления европейского еврейства нацистами и о роли Гитлера в преследовании евреев.
• Роберт Ян ван Пельт, профессор архитектуры в школе архитектуры в Университете Уотерлу (Канада). Он представил суду заключение о строительстве и использовании Освенцима именно как лагеря смерти.
• Кристофер Браунинг (англ.), американский профессор истории Тихоокеанского лютеранского университета (Такома, штат Вашингтон). Дал показания о методах «окончательного решения еврейского вопроса», в том числе о расстрелах евреев на Востоке и удушении их газом в лагерях смерти (помимо Освенцима).
• Хайто Функе, профессор политических наук в Независимом университете Берлина. Представил заключение о связях Ирвинга с правыми и неонацистами, в том числе в Германии.

Выводы Ричарда Эванса и других экспертов позволили защите выиграть процесс. Впоследствии Эванс написал книгу об этом деле под названием «Ложь о Гитлере: История, Холокост, и суд с Дэвидом Ирвингом» (англ. Lying About Hitler: History, Holocaust, and the David Irving Trial). Книга Эванса под названием англ. David Irving, Hitler and Holocaust Denial представлена на сайте Университета Эмори.

Итог суда

11 апреля 2000 года судья Грей огласил 333-страничный вердикт. Претензии Ирвинга были отвергнуты, он получил требование оплатить 3 млн фунтов в качестве компенсации судебных издержек.

Суд установил, что Ирвинг неоднократно делал заявления с целью преуменьшить масштабы Холокоста. По мнению суда, Ирвинг намеренно манипулировал данными и это было вызвано его антисемитизмом. В судебном решении Ирвинг назван антисемитом и расистом, связанным с неонацистскими организациями.

Выдержка из заключительной речи судьи  

Является ли Ирвинг отрицателем Холокоста.

Я считаю неоспоримым тот факт, что Ирвинг является отрицателем Холокоста. Он не только отрицал существование газовых камер в Аушвице и утверждал, что ни один еврей не был там удушен, он делал это очень часто, а иногда и в очень оскорбительной манере. Его утверждение, что на заднем сидении машины Кеннеди в Чаппаквидике умерло больше людей, чем в газовых камерах Аушвица; его отклонение свидетельств очевидцев как лжецов или страдающих душевными болезнями; его ссылка на ассоциацию выживших в Аушвице как на обманщиков и т. д.

Ирвинг делал и более общие заявления с целью преуменьшить масштабы Холокоста. Например, он утверждал, что евреев на Востоке расстреливали отдельные бандиты и преступники и что не существовало директивы или политики массового истребления. Сделанное Ирвингом утверждение, которое ответчики определили как отрицание Холокоста, является ложным в том смысле, что они не опираются на какие-либо свидетельства.

Итак, доказано, что расстрел евреев на Востоке был систематическим и направлялся из Берлина, причем Гитлер знал о расстрелах и одобрял их; что в нескольких лагерях Рейнхарда были газовые камеры и что сотни тысяч евреев погибли в них (во время процесса Ирвинг это признал) и что в Аушвице тоже были газовые камеры, где ещё сотни тысяч евреев были удушены.

Я делаю заключение, что отрицание Ирвингом этих предположений противоречит доказательствам.

Является ли Ирвинг антисемитом и расистом.

Мне кажется, что большая часть, если не все утверждения Ирвинга, являются чёткими доказательствами того, что Ирвинг — антисемит.

Его слова направлены против евреев (индивидуально или коллективно) в том смысле, что они враждебны, критичны, обидны и насмешливы в отношении их характеристик и внешности. Достаточно несколько примеров: Ирвинг утверждает, что евреев заслуженно не любят; что они сами навлекли на себя Холокост; что еврейские финансисты — нечестные; что евреи вызывают антисемитизм своей жадностью и лживостью; что евреи — человеческая накипь; что евреи убегают и прячутся украдкой, не в силах выносить дневного света…

Ирвинг выдвинул оправдание своим высказываниям, объяснив их как попытку предупредить евреев, чтобы они своим поведением не настраивали общественность против себя. Если бы он хотел сказать именно это, я не верю чтобы он стал пользоваться такой оскорбительной манерой…

Я согласен с тем, что евреев можно критиковать так же, как и других. Но мне кажется, что Ирвинг регулярно пересекал и пересекает границу между разумной критикой и поношениями еврейского народа, основанными на предрассудках.

Вывод, который можно сделать из того, что сказал и написал Ирвинг — он является антисемитом.

Заключение о том, что Ирвинг — расист, сделано по аналогичным причинам. Это и неудивительно, так как антисемитизм — форма расизма.

Оригинальный текст (англ.)  

Whether Irving is a “Holocaust denier”

Even so, it appears to me to be incontrovertible that Irving qualifies as a Holocaust denier. Not only has he denied the existence of gas chambers at Auschwitz and asserted that no Jew was gassed there, he has done so on frequent occasions and sometimes in the most offensive terms... his claim that more people died in the back of Kennedy’s car at Chappaquiddick than died in the gas chambers at Auschwitz; his dismissal of the eye-witnesses en masse as liars or as suffering from a mental problem; his reference to an Association of Auschwitz Survivors and Other Liars or “ASSHOLS”...

Irving has also made broader claims which tend to minimise the Holocaust. For example he has claimed that the Jews in the East were shot by individual gangsters and criminals and that there was no direction or policy in place for mass extermination to be carried out... It is part of the Defendants’ case on justification that the statements made by Irving which are apostrophised by the Defendants as Holocaust denials are false in the sense that they are unsupported by the evidence.

I have already made findings that the evidence supports the following propositions: that the shooting of the Jews in the East was systematic and directed from Berlin with the knowledge and approval of Hitler; that there were gas chambers at several of the Operation Reinhard camps and that (as Irving during the trial admitted) hundreds of thousands of Jews were killed in them and that there were gas chambers at Auschwitz, where hundreds of thousands more Jews were gassed to death. It follows that it is my conclusion that Irving’s denials of these propositions were contrary to the evidence.

Anti-semitism

It appears to me to be undeniable that most, if not all, of the statements set out in paragraph 9.5 reveal clear evidence that, in the absence of any excuse or suitable explanation for what he said or wrote, Irving is anti-semitic. His words are directed against Jews, either individually or collectively, in the sense that they are by turns hostile, critical, offensive and derisory in their references to semitic people, their characteristics and appearances. A few examples will suffice: Irving has made claims that the Jews deserve to be disliked; that they brought the Holocaust on themselves; that Jewish financiers are crooked; that Jews generate anti-semitism by their greed and mendacity; that it is bad luck for Mr Wiesel to be called ‘Weasel’; that Jews are amongst the scum of humanity; that Jews scurry and hide furtively, unable to stand the light of day; that Simon Wiesenthal has a hideous, leering evil face; and so on.

In the preceding paragraph I did introduce the caveat that the evidence of Irving’s anti-semitism is clear in the absence of any excuse or sensible explanation for his words. It is possible to envisage circumstances in which words, which on their face are anti-semitic, turn out on analysis to be susceptible of innocent explanation. Irving did advance a number of reasons why he claims it is unreasonable to regard him as an anti-semite. I have summarised them at paragraphs 9.9 to 9.17 above.

The principal explanation or justification offered by Irving for his comments about Jews is that he is seeking to explain to Jews why anti-semitism exists and not himself adopting the anti-semitism. But I do not think that this was the message that Irving was seeking to convey to his audiences and it was certainly not the sense in which his remarks were understood. Irving advances a similar justification of his characterisation of the Jewish stereotype as an attempt to warn Jews not to enhance by their conduct the negative public perception of them. If this were Irving’s objective, I do not believe that he would have used such offensive language. If (as Irving claims) his remark about Wiesenthal was a joke, it was an anti-semitic joke.

I have more sympathy for Irving’s argument that Jews are not immune from his criticism. He said that he was simply expressing legitimate criticisms of them. Irving gave as an example what he claimed was his justified criticism of the Jews for suppressing his freedom of expression. Another legitimate ground of criticism might be the manner in which Jews in certain parts of the world appear to exploit the Holocaust. I agree that Jews are as open to criticism as anyone else. But it appears to me that Irving has repeatedly crossed the divide between legitimate criticism and prejudiced vilification of the Jewish race and people. I can well understand too that, because of his perceived views, Irving and his family have from time to time been subjected to extreme pressure, for example when his flat house was besieged by rioters in 1994 (see paragraph 9.14 above). In the heat of the moment ill-considered remarks are often made. But it is in just such circumstances that racial prejudice manifests itself. In my view that is what occurred in 1994.

The inference which in my judgment is clearly to be drawn from what Irving has said and written is that he is anti-semitic.

Racism

I have concluded that the allegation that Irving is a racist is also established for broadly analogous reasons. This is unsurprising for anti-semitism is a form of racism.

Апелляция

Ирвинг не согласился с выводами суда и подал апелляцию. Она была рассмотрена в суде в июле 2001 года, сам он на суде не присутствовал. Адвокат Ирвинга Дэвис утверждал, что его клиент мог проявить небрежность как историк, но он не лгал преднамеренно. Тем не менее, апелляционные судьи пришли к выводу, что вердикт судьи Грея был образцом «полноты и стиля» и оставили его в силе. Апелляция Ирвинга была отклонена, сам он на суд не явился.

21 мая 2002 года судья постановил, что некредитоспособность Ирвинга не поможет избежать ему ответственности перед законом. Для оплаты судебных издержек Ирвинг был вынужден продать свой дом в Англии, а также объявил себя банкротом.

Отклики

Процесс вызвал большое внимание общественности, причем не только в Великобритании. По итогам процесса журналист Дэвид Гуттенплан опубликовал книгу, в которой изложил взгляды обеих сторон. Многие крупные газеты комментировали процесс и вердикт суда. В частности, Нью-Йорк Таймс написала:

Этот вердикт не оставляет камня на камне от утверждения, что Ирвинг — это нечто большее, чем доморощенный защитник Гитлера

Решение суда активно обсуждалось в академической среде. Так, британский историк Дэвид Цесарани (англ.) приветствовал вердикт. Он считает, что речь идет не только о прошлом, но и о будущем. По его мнению, отрицание Холокоста есть попытка реабилитации нацизма. Немецкий историк Даниэль Голдхаген полагает, что в суде исторические вопросы не решаются, а Ирвинга вообще не следует принимать всерьёз: само обсуждение был ли Холокост в реальности является абсурдным как обсуждение вопроса было ли рабство в США или является ли историческим фактом Вторая мировая война.

Литература

• Альтман М. М. Приложение 2. Судебный процесс по делу: Д. Ирвинг против Деборы Липстадт. // [jhist.org/shoa/revisio08_7.htm Отрицание Холокоста: история и современные тенденции] / И. А. Альтман (состав.). — М.: Фонд «Холокост», 2001. — С. 75-78. — 88 с. — (Российская библиотека Холокоста). — 1500 экз. — ISBN 978-5-8989-7008-6.
• Richard J. Evans. Lying about Hitler: History, Holocaust, and the David Irving Trial. — New York: Basic Books, 2001. — 336 p. — ISBN 978-0465021529.
• D. Guttenplan, The Holocaust on Trial, W.W. Norton and Co, New York, London, 2001
• Marouf Hasian, Jr. [www.questia.com/read/1G1-89079474 Holocaust Denial Debates: The Symbolic Significance of Irving V. Penguin & Lipstadt] (англ.) // Communication Studies. — 2002. — Vol. 53, no. 2.
• Schneider, Wendie Ellen. Objective Historian Standard Applied to Determine Libel in Irving V. Penguin Books Ltd (англ.) // The Yale Law Journal. — 2001. — Vol. 110, no. 8.
• Henderson, A. Scott. Fighting for the Past: Lessons from the David Irving Trial (англ.) // Social Education. — 2008. — Vol. 72, no. 6.

Ссылки

• [www.hdot.org/ru/trial.html Ирвинг против Липштадт]. Holocaust Denial on Trial. Университет Эмори. — Материалы конфликта. Проверено 11 июля 2014.

Отрывок, характеризующий Процесс Ирвинг против Липштадт

– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.


Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.