Прудников, Павел Иванович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Павел Иванович Прудников
белор. Павел Іванавіч Пруднікаў

Павел Прудников (1981)
Псевдонимы:

Павлюк Буравей
белор. Паўлюк Буравей
в 1930-е гг.

Дата рождения:

14 июля 1911(1911-07-14)

Место рождения:

дер. Старый Дедин Климовичского повета Могилёвская губерния, Российская империя, ныне Климовичский район Могилёвской области Белоруссия

Дата смерти:

16 марта 2000(2000-03-16) (88 лет)

Место смерти:

Минск, Белоруссия

Гражданство:

Российская империя Российская империя, СССР СССР, Белоруссия Белоруссия

Род деятельности:

поэт, прозаик

Годы творчества:

1930—2000

Дебют:

стихотворение «На вакацыі» в газете «Пионер Беларуси», 1930

Награды:

заслуженный работник культуры Белоруссии (1992)
Премия Федерации профсоюзов Белоруссии (1995)

Па́вел Ива́нович Пру́дников (белор. Павел Іванавіч Пруднікаў, 14 июля 1911, деревня Старый Дедин Климовичского повета Могилёвской губернии — 16 марта 2000[1], Минск) — белорусский советский поэт, прозаик. Заслуженный работник культуры Белоруссии (1992).

Двоюродный брат поэта Алеся Прудникова.





Ранние годы и первые шаги в литературной деятельности

Павел Прудников родился в многодетной крестьянской семье. На время его детства пришлись Первая мировая война (19141918), установление новой, коммунистической, власти в государстве и гражданская война, а также Советско-польская война 1919—1921 годов. Благодаря географическому положению деревни Старый Дедин, она оказалась вне театров боевых действий, но в 19181920 фактически находилась в прифронтовом положении. Это привело к тому, что соседние школы постоянно закрывались, и Павлу пришлось долго ждать постоянное место учёбы. Только в 1930 году он окончил семилетнюю школу в соседней деревне Милославичи[2].

В 1924 году, начав изучать литературу, впервые проявил стремление к литературному творчеству и написал стихотворение «Тропинка». Как раз в это время развернулся процесс белорусизации в БССР. Это способствовало тому, что Павел с самого начала писал произведения на белорусском языке. С 1926 года он и его двоюродный брат Алесь Прудников сочиняли стихи и стали школьными поэтами. Параллельно был деткором, юнкором, селькором разных газет[3]. Так, например, когда был найден клад старинных монет в деревне Старый Дедин, он с Алесем написал про это репортаж в газету «Беларуская вёска»[4].

Жизнь и творчество в 1930-е гг

В начале 1930-х годах ему пришлось часто менять место работы. После окончания школы он отправился в Донбасс, там работал шахтёром, металлургом, но скоро вернулся в Белоруссию; затем — в Могилёве, на строительстве фабрики по производству шёлка (стройки первой пятилетки). Вместе с двоюродным братом Алесем Прудниковым жил в Минске, а работал грузчиком на железнодорожной станции «Минск-товарная». Несколько раз пробовал себя актёром в театральной группе, но каждый раз бросал. В 19311932 годы работал в Белорусском радиоцентре, корреспондентом различных газет.

Летом 1930 года в республиканской газете «Пионер Беларуси» было напечатано стихотворение Павла Прудникова «На вакацыі». Это событие он и считал началом своей профессиональной литературной деятельности[5]. В 1930 в газете «Чырвоная змена» было напечатано несколько его стихотворений, которые легли в основу его будущей первой книги «Песни грузчиков» (белор. «Песні грузчыкаў», 1932, в соавторстве с Я. Субачём). В 1931 году написал первую поэму — «Пикет за пикетом». В 1930-е годы он печатался под псевдонимом Павлюк Буравей (чтобы не путаться с Алесем Прудниковым). Работая в Минске, познакомился со многими белорусскими писателями и поэтами того времени, в том числе с Янкой Купалой, Якубом Коласом, Михасем Чаротом, Платоном Головачом и другими. Позже воспоминания о них легли в основу книги «Далёкое, но не забытое» (белор. «Далёкае, але не забытае», 1988) и не только[6].

В 1932 году был принят на творческое отделение литфака Минского Высшего педагогического института, но скоро оставил его.

В 1932 году поехал в Ленинград, где поступил в Ленинградский институт иностранных языков, а с 1933 стал студентом Ленинградского пединститута имени Покровского (Бубнова). В Ленинграде установил связи с белорусской секцией Ленинградского отделения Союза советских писателей СССР. По предложению профессора пединститута К. А. Пушкаревича (белор.) (по совместительству — учёного секретаря Института славяноведения Академии наук СССР) после окончания ВУЗа в 1937 году был послан учиться в аспирантуру Академии наук изучать славянские языки, но так и не успел приступить к учёбе, так как 11 августа был арестован[7].

В ГУЛАГе и первые годы после освобождения

Павел Прудников несколько месяцев содержался в ленинградских «Крестах». Был приговорён к восьми годам ссылки. Первоначально был этапирован в Бурятскую АССР. В заключении работал на строительстве железных дорог, на строительстве шинного завода в Омске и горно-металлургического комбината в Норильске, грузчиком в речном порту Енисейска (Красноярский край)[8].

После окончания тюремного заключения (август 1945 года) работал токарем вагонного депо Норильской железной дороги, потом директором библиотеки Норильского горно-металлургического техникума.

После возвращения в родные места (1946 год) работал в средних школах Смоленщины (г. Рославль, Рославльский и Ершичский районы)[9]. Здесь познакомился со своей будущей женой Анной. Но долго задерживаться на одном месте не удавалось, так как существовала угроза быть арестованным повторно, поэтому Павел с семьёй вынужден был уехать со Смоленщины. В это время в семье родились две дочери: Ольга и Нина.

В 1952 году они остановились на Браславщине в деревне Слободка. В первое время семья оказалась в трудном материальном положении. Павел устроился на работу учителем русского языка, литературы и истории в местной школе, а его жена Анна — учительницей младших классов.

В январе 1956 года был реабилитирован.[10]

Начал снова печататься с 1959 года, таким образом, полноценно вернувшись к литературной деятельности[11]. Это событие поэт рассматривал как своё второе рождение, поэтому когда в 1968 года вышел его второй сборник стихотворений, он назвал его «Время моего рождения» (белор. «Час майго нараджэння»):

Двойчы мне давялося на свет нараджацца,
Захапляцца, любіць і спяваць;
Двойчы мне давялося дрыжэць, хвалявацца —
Па-юнацку жыццё абдымаць.[12]

Позднее творчество

В 19681969 гг. Павел Прудников и его семья переехали в Минск. В 1968—1971 гг. работал старшим редактором журнала «Служба быта Беларуси».

С 1971 года — на пенсии, что дало ему больше времени заниматься литературной деятельностью и этот период стал наиболее плодотворным в его творчестве. С 1971 г. — член Союза писателей Беларуси[13]. В 1970—1980-х гг. он выпускает ряд сборников стихотворений, среди которых наиболее значительным является сборник избранных произведений «Моя магистраль» (белор. «Мая магістраль», 1981). Стихи пронизаны темами родной Могилёвщины, красоты Браславщины, впечатлениями от путешествий в Чехословакию, на Кавказ.

Дважды, в середине 1970-х и в конце 1980-х гг., Павел Прудников посещал места своего заключения, в результате чего в 1975 была написан ряд стихотворений[14], а в 1989 г. — рассказ «По знакомым жгучим тропам» (белор. «Па знаёмых пякучых сцежках»)[15]. В 1987 году выходит книга для детей школьного возраста «Зарница» (белор. «Заранка»). В 1988 году вышла книга воспоминаний «Далёкое, но не забытое» (белор. «Далёкае, але не забытае»), где автор описывает личные встречи со многими белорусскими литераторами, начиная от Янки Купалы, Якуба Коласа, Змитера Жилуновича (Тишки Гартного), писателя и первого главы правительства Белорусской ССР, и заканчивая Аркадием Кулешовым и Иваном Мележем.

Тема сталинских репрессий в творчестве

С наступлением Перестройки в СССР появилась возможность открыто писать и на тему сталинских репрессий. Ещё с 1950-х гг., со времён оттепели, Павел Прудников вынашивал замысел написать про события, свидетелем которых он был, и начал делать первые записи[16]. Но соответствующая возможность появилась только через тридцать лет. Первым произведением такого типа стала поэма «Таймыр», составленная в 1975—1987 гг. (опубликована в журнале «Полымя» в 1988 г.).

В 1993 году вышла книга «За колючей проволокой» (белор. «За калючым дротам»), за которую автор позднее получил премию Федерации профсоюзов Беларуси. Она была составлена из двух повестей: «Ежовые рукавицы» и «Северный ад» (белор. «Яжовыя рукавіцы» і «Паўночнае пекла») — самых крупных произведений автора. Повести носят автобиографический характер: главным героем является Михась Остёрский, прототипом судьбы которого стала судьба автора. Первая рассказывает про мучения главного героя в ленинградских «Крестах»; во второй рассказывается про то, как Михась отбывал срок заключения в Сибири.

В 1996 году в своём последнем сборнике стихов «Пороша» (белор. «Пароша») Павел Прудников поместил поэму «Каждый второй» (белор. «Кожны другі»), также посвящённую жертвам сталинских репрессий[17].

Последние годы жизни и неосуществлённые планы

В последние годы жизни Павел Прудников был сильно болен, из-за чего утратил возможность самостоятельно записывать новые произведения. Тем не менее, он не останавливал творческую деятельность, диктуя новые стихотворения под запись своим близким.

В 1998 году к Павлу Прудникову обратился белорусский писатель Леонид Моряков, который собирает данные о репрессированных в годы сталинского режима. Павел Прудников надиктовал свои воспоминания о дяде Леонида — Валерии Морякове, который был арестован и расстрелян в 1937 году[18].

В планах писателя было также опубликовать повесть «Опала» (белор. «Апала») — продолжение повестей «Ежовые рукавицы» и «Ад» — и поэму «Изгой» (белор. «Ізгой»), в которых рассказывалось про мытарства бывшего заключённого уже после выхода на свободу. Фактически в этих произведениях автор хотел рассказать про свои скитания второй половины 1940-х — начала 1950-х гг. Но издание произведения так и не было осуществлено. Также он хотел издать книгу «Незажившие раны» (белор. «Незагойныя раны») о принудительной коллективизации в белорусской деревне в 1930-е гг. Неопубликованными остались множество стихотворений, поэма, посвящённая чернобыльской трагедии, другие воспоминания об известных деятелях белорусской культуры. Также в планах писателя было издание сборника избранных произведений под названием «Отзвук» (белор. «Водгулле»). Но будучи больным, он не успел осуществить этот замысел.

Значение творчества

Павел Прудников создал произведения как в стихотворной, так и в прозаической форме: стихи, поэмы, повести, воспоминания, стихотворения для детей. Творчество отразило сложную судьбу автора. В нём переплелись и восславление советского общества и его достижений, и показ обратной стороны советской системы — репрессий, — и философское размышление о жизни, и воспевание красоты природы и родной земли.

Произведения 1930-х гг. отмечены следами того времени. Основной их лейтмотив — прославление ударного труда, трудового энтузиазма, им свойственна патетика воззваний, лозунговость. Явно чувствуется влияние творчества Владимира Маяковского, особенно в плане построения стиха[19]. В более позднем возрасте в его творчестве значительное место начинают занимать размышления о жизни, которые часто переплетены с воспеванием красоты родной земли и осмыслением её прошлого[20]. Павел Прудников стал одним из первых белорусских поэтов, который посвятил свои стихотворения красоте Браславского края[21][22].

Значителен в творчестве Павла Прудникова ряд произведений, посвящённых сталинским репрессиям. Особенностью творчества поэта является то, что он воплотил рассказ про это в стихотворной форме (поэмы «Таймыр», «Каждый второй», подборка стихотворений «Балючая памяць»[23]). В повестях и поэмах автор описал события, свидетелем которым был сам.

Опыт общения с литераторами разных эпох продолжительностью в полстолетия был воплощён в сборнике воспоминаний «Далёкое, но не забытое» (Мн., 1988). Значительная часть книги отведена воспоминаниям про молодых белорусских поэтов и писателей 1930-х гг., многие из которых погибли на войне либо во время большого террора в СССР: Змитрока Астапенко, Алеся Дударя, Михася Зарецкого, Тодора Клешторного и других[24].

Стихи Павла Прудникова часто отличались простотой содержания и ритмико-интонационным звучанием[11][25], но это же послужило причиной для указания автору, что его произведения недостаточно глубоко раскрывают суть освещённых проблем, не представляют собой ничего особенного, новаторского, указывали на последствия тридцатилетнего перерыва в творчестве. Такие оценки творчества Павла Прудникова содержатся в письмах редакторов издательств, которые высылали их с отказом на издание очередного сборника стихотворений или рассказов. Не в последнюю очередь именно поэтому такое количество произведений, о которых было сказано выше, осталось неизданным. Такого же рода критика (в плане поверхностности описываемого материала) содержалась и в первоначальных рецензиях на книгу воспоминаний «Далёкое, но не забытое»[26].

На стихи Павла Прудникова «Першамайская» («Первомайская») и «У паходы» («В походы») написал песни белорусский советский композитор Юрий Семеняко[11].

Материалы в архивах и музеях

Документы, посвящённые жизни и творчеству Павла Прудникова, можно найти в Белорусском государственном архиве-музее литературы и искусства (ф. 332)[27]. Экспозиции, посвящённые писателю, содержатся в Климовичском краеведческом музее и Браславском историко-краеведческом музее[28]. Они полезны для исследования творчества и биографии этого автора, поскольку на данный момент издано ещё слишком мало критических материалов. Наибольший вклад в это дело внесли белорусские писатели и журналисты Алесь Мартинович и Леонид Моряков (их статьи приводятся в списке литературы).

Награды

3 апреля 1992 года согласно Указу Президиума Верховного Совета Белоруссии № 1568-XII удостоен звания «Заслуженного работника культуры Республики Беларусь»[29]. В 1995 году Павел Прудников за книгу «За колючей проволокой» был награждён премией Федерации профсоюзов Белоруссии.

Произведения

  • Песні грузчыкаў: Вершы. — Мн., 1932. (в соавторстве с Я. Субачём)
  • Час майго нараджэння. Вершы. — Мн.: Беларусь, 1968. — 112 с.
  • Далёкае і блізкае // Вытокі песні. Аўтабіяграфіі беларускіх пісьменнікаў. — Мн.: Маст. літ., 1973. — 336 с., іл.
  • Прысады: Вершы. — Мн.: Маст. літ., 1979. — 80 с., іл.
  • Мая магістраль: Выбранае. Вершы, успаміны. — Мн.: Маст. літ., 1981. — 239 с., 1 л. партр.
  • Заасцёр’е: Вершы, паэма. — Мн.: Маст. літ., 1986. — 126 с., іл.
  • Заранка: Вершы: Для сярэд. шк. узросту / Маст. М. Д. Рыжы. — Мн.: Юнацтва, 1987. — 71 с., іл.
  • Далёкае, але не забытае: Успаміны. — Мн.: Маст. літ., 1988. — 175 с.
  • Познія ягады: Вершы, паэмы. — Мн.: Маст. літ., 1990. — 158 с.
  • Крыніцы: Выбранае: Вершы і паэмы / Прадм. А. Марціновіча. — Мн.: Маст. літ., 1991. — 334 с., іл.
  • Па знаёмых пякучых сцежках // Правда истории: память и боль / Сост. Н. М. Жилинский. — Мн.: Беларусь, 1991. — 432 с., [4] л., илл.
  • За калючым дротам: Аповесці. — Мн.: Маст. літ., 1993. — 272 с.
  • Пароша: Вершы. Паэма-аповесць. — Мн.: Маст. літ., 1996. — 142 с., іл.

См. также

Напишите отзыв о статье "Прудников, Павел Иванович"

Примечания

  1. В 13-м томе «Беларускай Энцыклапедыі» ошибочно стоит дата 16 апреля
  2. Пруднікаў П. Далёкае і блізкае // Вытокі песні. Аўтабіяграфіі беларускіх пісьменнікаў. Мн., Маст. літ., 1973. С. 228—229, 233
  3. Далёкае і блізкае // Вытокі песні… С. 230—233
  4. Клімавіцкі райвыканкам. Афіцыйны сайт. Зямля старажытных скарбаў
  5. Пруднікаў П. Далёкае і блізкае // Вытокі песні… С. 231
  6. Пруднікаў П. Памяці Паўлюка Труса // Голас вясны далёкай: Паўлюк Трус ва ўспамінах, лістах, артыкулах, вершах / Склад. Н. Б. Ватацы, Я. І. Садоўскі. — Мн., Маст. літ., 1994. — 207 с., [8] л., іл.
  7. Пруднікаў П. Далёкае і блізкае // Вытокі песні… С. 236—238
  8. Пруднікаў Павел. [slovo.ws/bio/bel/14/0035.html Біяграфія] (белор.). Проверено 7 сентября 2009. [www.webcitation.org/60udeeziy Архивировано из первоисточника 13 августа 2011].
  9. Беларускія пісьменнікі (1917—1990): Даведнік / Склад. А. К. Гардзінскі; Нав. рэд. А. Л. Верабей. — Мн., Маст. літ., 1994. С. 442
  10. Беларускія пісьменнікі (1917—1990): Даведнік / Склад. А. К. Гардзінскі; Нав. рэд. А. Л. Верабей. — Мн., Маст. літ., 1994. С. 443
  11. 1 2 3 [www.mlib.basnet.by/kray/Znak/R10P16.html Літаратурнае жыццё Клімавіцкага раёна] (белор.)(недоступная ссылка — история). — Материалы о Павле Прудникове. Проверено 7 сентября 2009.
  12. Час майго нараджэння. Вершы. — Мн., Беларусь, 1968. — С. 7
  13. Энцыклапедыя літаратуры і мастацтва Беларусі: У 5 т. Т. 4. Накцюрн — Скальскі/Рэдкал.: І. П. Шамякін (гал. рэд.) і інш. — Мн.: БелСЭ, 1986. — С. 670.
  14. Пруднікаў П. І. Крыніцы: Выбранае: Вершы і паэмы. / Прадм. А. Марціновіча. — Мн., Маст. літ., 1991. — С. 211—224
  15. Пруднікаў П. Па знаёмых пякучых сцежках: Былы вязень сталінскіх канцлагераў вяртаецца на месца былых пакут // Беларусь. — 1989. — N 10. — С. 4—5
  16. Пруднікаў П. І. За калючым дротам: Аповесці. Мн., Маст. літ., 1993. — С. 271
  17. Пруднікаў П. І. Пароша: Вершы. Паэма-аповесць. Мн., Маст. літ., 1996. — С. 82—140
  18. Пруднікаў П. Паэт эмоцый // Маладосць. — 1998. — № 12. — С. 196—209
  19. Буравей П., Субач Я. Песні грузчыкаў: Вершы. — Мн., 1932
  20. Пруднікаў П. І. Час майго нараджэння. С. 39—49
  21. Пруднікаў П. І. Час майго нараджэння. С. 50—58
  22. Пруднікаў П. І. Мая магістраль. С. 118, 126
  23. Пруднікаў П. І. Крыніцы. С. 211—227
  24. Пруднікаў П. І. Далёкае, але не забытае. С. 67-72, 89-96, 137—149.
  25. Марціновіч А. Вёрстамі любві і нянавісці // ЛіМ. — 1991. — 19 ліп. — С. 13.
  26. Соответствующие дела находятся в Белорусском государственном архиве-музее литературы и искусства, ф. 332
  27. [archives.gov.by/index.php?id=390231 Государственные архивы Республики Беларусь (1944—1997). Краткий справочник]. — Материалы из Белорусского государственного архива-музея литературы и искусства (БГАМЛИ). Проверено 7 сентября 2009. [www.webcitation.org/60udgAVi8 Архивировано из первоисточника 13 августа 2011].
  28. [www.interfax.by/article/12486 Браславский историко-краеведческий музей // Витебская обл. на interfax.by]. Проверено 7 сентября 2009. [www.webcitation.org/60udh5y3t Архивировано из первоисточника 13 августа 2011].
  29. [pravo.kulichki.com/zak2007/bz61/dcm61400.htm Указ Президиума Верховного Совета Республики Беларусь от 3 апреля 1992 г. № 1568-XII]. — О присвоении Прудникову П. И. почётного звания «Заслуженный работник культуры Республики Беларусь». Проверено 7 сентября 2009. [www.webcitation.org/60udiD0lJ Архивировано из первоисточника 13 августа 2011].

Литература

  • Беларуская энцыклапедыя: У 18 т. — Т. 13. — Мн.: БелЭн, 2001. — С. 48.
  • Беларускія пісьменнікі (1917—1990): Даведнік / Склад. А. К. Гардзінскі; Нав. рэд. А. Л. Верабей. — Мн.: Маст. літ., 1994. — С. 442—443.
  • Кобрын У. Не стукайся, старасць, у дзверы // Мінская праўда. 1981, 15 ліп.
  • Маракоў Л. Пад страхам усё жыццё // Голас Радзімы. 1999. 29 снеж.
  • Маракоў Л. Праз сорак смерцяў: Апошняе інтэрв’ю з П. Пруднікавым // ЛіМ. — 2000. — 28 красавіка. — С. 14—15.
  • Маракоў Л. Рэпрэсаваныя літаратары, навукоўцы, работнікі асветы, грамадскія і культурныя дзеячы Беларусі. 1794—1991. — Т. II. — С. 160—161.
  • Марціновіч А. Вёрстамі любві і нянавісці // ЛіМ. — 1991. — 19 ліп. — С. 13.
  • Марціновіч А. Ёсць гусінае возера…: [Да 90-годдзя з дня нараджэння Паўла Пруднікава] // Родная ніва. — 2001. — 15 верасня. — С. 2.
  • Снегін В. «Нягучная песня мая…» // Чырвоная змена. 1981, 14 ліп.
  • Старавыбарны П. Голас сэрца // Настаўніцкая газета. 1971, 7 ліп.

Ссылки

  • Леанід Маракоў. [www.marakou.by/by/davedniki/represavanyya-litaratary/tom-ii?id=19730 Рэпрэсаваныя літаратары, навукоўцы, работнікі асветы, грамадскія і культурныя дзеячы Беларусі. 1794—1991] (белор.). — Материалы о Павле Прудникове. Проверено 7 сентября 2009. [www.webcitation.org/60udlmsyl Архивировано из первоисточника 13 августа 2011].
  • [www.mlib.basnet.by/kray/Znak/R10P16.html Літаратурнае жыццё Клімавіцкага раёна] (белор.)(недоступная ссылка — история). — Содержится биография Павла Прудникова. Проверено 7 сентября 2009.
  • Павел Пруднікаў. [represii-by.info/index.php?newsid=495 Пекла (аповесць)] (белор.). — Пакаяньне — праект Беларускай Хрысьціянскай Дэмакратыі. Проверено 7 сентября 2009. [www.webcitation.org/60udmmZ8p Архивировано из первоисточника 13 августа 2011].


Отрывок, характеризующий Прудников, Павел Иванович

«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.