Прыжов, Иван Гаврилович
Поделись знанием:
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
| Иван Гаврилович Прыжов | |
 | |
| Псевдонимы: | |
|---|---|
| Направление: | |
Иван Гаврилович Прыжов (22 сентября [4 октября] 1827 Москва—27 июля [8 августа] 1885 Петровский завод) — русский публицист, революционер, историк, этнограф. Автор работ по истории Великороссии и Малороссии, в основном по истории народного быта. Наибольшую известность приобрёл своими трудами по истории кабачества и нищенства. Был членом революционной организации «Народная расправа»; присутствовал при убийстве студента Иванова.
Содержание
Биография
Из семьи вольноотпущенного крестьянина подмосковного села Середниково Гавриила Захаровича Прыжова, служившего писарем в Мариинской больнице для нищих в Москве, ветерана Отечественной войны 1812, участника Бородинского сражения, получившего орден Святого Владимира, давший право на получение потомственного дворянства. Иван Прыжов был старшим сыном из 4-х детей Гавриила Захаровича, и получил образование в 1-й Московской гимназии (1848) и Московском университете на медицинском факультете (1848- 30 октября 1850 года, не окончил).
С 18 января 1852 года работал экзекутором и регистратором в Московской гражданской палате; при закрытии палаты в 1867 году остался «за штатом» и поступил в контору частной железной дороги. С 1868 года смотритель работ на железной дороге Витебск — Орёл — Харьков — Киев. В том же году знакомится с П. Г. Успенским, будущим нечаевцем.
Общество «Народная расправа»
3 августа 1869 года встречается с Нечаевым, вступает в революционное общество Нечаева «Народная расправа», организует революционные кружки и ведёт агитацию в народе и среди студентов.
Убийство студента Иванова
1 ноября 1869 года принимает участие в убийстве студента Иванова. Арестован 3 декабря 1869 года; 5 марта 1870 года переводится в Петропавловскую крепость. На суде 1—5 июля 1871 года приговорён к лишению всех прав состояний, двенадцати годам каторжных работ и вечному поселению в Сибири. 15 сентября 1871 года переводится в петербургский тюремный замок.
Гражданская казнь и тюрьма
Гражданская казнь состоялась 21 декабря 1871 года на Конной площади. 14 января 1872 года Прыжов отправлен в виленскую каторжную тюрьму, затем в острог в Иркутске, и по этапу на Петровский железоделательный завод в Забайкальской области.
С 1881 года на поселении в Сибири.
По словам Р. М. Хин[1], «Пока была жива его жена, одна из тех неведомых русских героинь, жизнь которых представляет сплошное самоотвержение, Прыжов, несмотря на крайнюю нужду, ещё кое-как держался. После её смерти он окончательно пал духом, запил и умер на Петровском заводе в Забайкальской области 27 июля 1885 года, одинокий, больной, озлобленный не только против врагов но и против друзей. О его кончине Н. И. Стороженко известил управляющий Петровского завода горный инженер Аникин».
Публикации
1860
- Иван Яковлевич {Корейша}, лжепророк — «Наше время», № 34.
- «Кликуши» А. Клементковского — «Наше время» № 37.
- Очерки древне-русского быта — «Наше время» № 44 — 45.
- Московские новости — «Русский инвалид», № 239.
- Литературная летопись — «Спб; ведомости», № 253.
- [books.google.com/books?id=B_YuAAAAYAAJ Житие Ивана Яковлевича, известного пророка в Москве]. Н. Л. Тиблен, СПб. — 1860. 52 с.
1861
- Из Москвы — «Спб. ведомости», № 113, 190, 229.
- Из деревни — «Спб. ведомости», № 242.
- Московские юродивые — «Северная пчела», № 125.
- Петербург и Москва — «Северная пчела», № 60.
- Нечто о воронежских пустосвятах и юродивых — «Воронежская беседа», стр. 144—145.
- (совместно с Л. Каравеловым) Памятники народного быта болгар, т. I., М.
1862
- Юродственное племя — «Развлечение», № 4, 13, 14, 31, 46 и 48,
- Юродство в Москве — «Московские ведомости», № 156.
- Москва 4 октября — «Современное слово», № 112.
- Нищенство — «Современное слово», № 125
- Библиографические известия — «Филологические записки», вып. 1-й. — «Московские ведомости» № 241.
- Новое приложение фотографии к археологии и искусству — «Московские ведомости», № 232 (также «Северная пчела», № 235).
- По поводу заметки о религиозном и нравственном образовании в московских гимназиях — «Современная летопись», № 47.
- Сказание о кончине и погребении московских юродивых Семена Митрича и Ивана Яковлевича, М.
- [books.google.com/books?id=Yyk-AAAAYAAJ Нищие на святой Руси: материалы для истории общественного и народного быта в России]. Изд. М. И. Смирнова, 1862. 139 с.
1863
- Юродственное племя — «Развлечение», № 35.
- Из-под Новинского, что в Москве — «Голос», № 56.
1864
- Наша общественная жизнь — «Развлечение», № 6.
- Кабацкие целовальники — «Развлечение», № 13.
- Городские пьяницы — «Развлечение», № 22.
- Pia desideria. По поводу книги Н. П. Бочарова — «Голос», № 277.
- Лекции г. Стороженко о Шекспире — «Московские губернские ведомости», № 3.
1865
- Нравы и обычаи Углича — «Спб. ведомости», № 13.
- Углицкие юродивые и предсказатели — «Спб. ведомости», № 34.
- Библиография. Древности — «Голос», № 214.
- 26 московских юродивых, пророков, дур и дураков — «Развлечение», № 12 и книгой в изд. Н. Баркова (Москва).
- Он и она — «Развлечение», № 20.
- Купец-лавочник — «Развлечение», № 43.
1866
- Смешное — «Развлечение», № 14.
- Корчма — «Русский архив», № 7, стр. 1053—1064.
- «Русские замечательные люди» А. Суворина — «Московская газета», № 3.
1867
- Лях в историческом отношении — «Голос», № 17.
- Библиография. «Об историческом наслоении в славянском словообразовании», сочинение Дювернуа. «Кобзарь» Тараса Шевченко — «Голос», № 207.
1868
- От Москвы до Киева — «Современная летопись», № 13.
- Что делалось прежде, когда голод постигал народ — «Московские ведомости», № 68.
- Русские кликуши — «Вестник Европы», кн. X, стр. 641—672.
- [books.google.com/books?id=YSB4BDluKTQC История кабаков в России в связи с историей русского народа]. Издание М. О. Вольфа, 1868. 320 с.
…Это было в 1867 году. В книжный магазин М. Вольфа вошел невзрачной наружности человек лет 40-45, одетый в рубище и, показывая толстую, исписанную крупным почерком рукопись, обратился к хозяину с вопросом: «Не купите ли у меня эту „штуку“ для издания?». Тот с удивлением посмотрел на странного «продавца рукописи» и, сомневаясь, чтобы этот оборванец мог быть автором её, спросил, кому принадлежит рукопись. «Это мой труд, — ответил посетитель. — Он заключает в себе историю кабаков в России». Странная тема, равно как и странная личность автора, заинтересовали Вольфа. Он принял рукопись для просмотра, обещал дать ответ через две недели и спросил адрес у своеобразного писателя. «Адрес? — произнес загадочно тот. — Этого я указать не в состоянии. Сегодня я в ночлежке, а завтра, быть может, выгонят оттуда… Уж лучше я за ответом сам зайду»[2].
1869
- Малороссия (Южная Русь) в истории её литературы с XI по XVIII век —"Филологические записки", вып. I—II.
1881
- Сибирский Никола — «Порядок», № 295.
- Староверы — «Русский курьер», №№ 11 и 15.
1882
- Записки о Сибири: 1. Охота на бродяг. 2. Староверы — «Вестник Европы», кн. IX, стр. 291—325.
После смерти Прыжова в 1908 году была издана книга «Исповедь», написанная им как материал для его защитника в нечаевском процессе[1].
Напишите отзыв о статье "Прыжов, Иван Гаврилович"
Литература
- Есипов В.В. Провинциальные споры в конце ХХ в. — Вологда, 2000.
- Двадцать шесть московских дур и дураков: Исследования. Очерки. Письма / И.Г.Прыжов. — М.: Эксмо, 2008. — 544 с. — (Русская классика). ISBN 978-5-699-26297-7
- Есипов В.В. [scepsis.ru/library/id_3103.html Житие великого грешника: Документально-лирическое повествование о судьбе русского пьяницы и замечательного историка-самоучки Ивана Гавриловича Прыжова.] — М.: Русская панорама, 2011.
- Есипов В.В. [scepsis.net/library/id_3104.html К «высшим степеням» науки].
Примечания
- ↑ 1 2 Р Хин. [books.google.com/books?id=Cv8qAAAAIAAJ&pg=PA51 Вместо предисловия к «Исповеди» Прыжова]
- ↑ Либрович С. Ф. На книжном посту: Воспоминания. Записки. Документы. Пг. — М., 1916. С. 58. Цитируется по [bookantique.org/index.php?r=front/book&id=17]
Источники
- Прыжов Иван Гаврилович // словарь «История Отечества с древнейших времен до наших дней»
- Прыжов Ив. Гаврилович // Российский гуманитарный энциклопедический словарь
- Прыжов Иван Гаврилович — статья из Большой советской энциклопедии.
- Прыжов Иван Гаврилович // Деятели революционного движения в России : в 5 т. / под ред. Ф. Я. Кона и др. — М. : Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльнопоселенцев, 1927—1934.</span>
- И. Г. Прыжов. [books.google.com/books?id=AzjRAAAAMAAJ Очерки, статьи, письма, М. — Л. 1934]
Из БСЭ:
- Альтман М. С., И. Г. Прыжов, М., 1932.
- Мазуркевич А. Р., И. Г. Прыжов. Из истории русско-украинских литературных связей, К., 1958.
- Цамутал и А. Н., Очерки демократического направления в русской историографии 60—70-х гг. XIX в., Л., 1971.
Ссылки
- [www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/literatura/PRIZHOV_IVAN_GAVRILOVICH.html Иван Прыжов в онлайн энциклопедии Кругосвет]
| ||||||||||||||||||||||||||||||||
- [petrovskzab.livejournal.com/8687.html Иван Гаврилович Прыжов - "достоевщина" его жизни]
Отрывок, характеризующий Прыжов, Иван Гаврилович
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
