Псалом

Псало́м (греч. ψαλμός «хвалебная песнь»), р.п. псалма́, мн. псалмы́ (греч. ψαλμοί) — жанр и форма иудейской и христианской лирической молитвословной поэзии. Сто пятьдесят оригинальных образцов псалма составляют Псалтирь.

Псалмы в литургии иудеев

В иудаизме псалмы исполнялись в виде песнопений гимнического характера под аккомпанемент.

Псалмы в христианском богослужении

С тех пор как Псалтирь была переведена на греческий, а затем и на другие языки, псалмы стали составлять (и составляют поныне) «молитвословный» фундамент христианского богослужения. Первоначально в церкви они пелись всей общиной, позже — группой тренированных певчих (хором, чаще — небольшим вокальным ансамблем).

При каждом псалме, как правило, указывались способ исполнения и «модель» (в григорианском хорале называемая псалмовым тоном), то есть формульный напев. Таким образом (формально) распевалась (и распевается до сих пор) вся Псалтирь.

Помимо распева целого псалма на псалмовый тон (разновидность псалмодии) отдельные их стихи у католиков распевались на более развитые (иногда чрезвычайно изысканные и сложные) мелодии. На основе таких стихов возникли самостоятельные песнопения — антифон, градуал, тракт, аллилуйя, большой респонсорий и др. При этом неизвестные мелурги — авторы мелодических развитых григорианских хоралов — пользовались Псалтирью неравномерно. Одни псалмовые стихи распевались в этих жанрах многократно, по разным поводам и на разный лад (напр., Пс. 44, 68, 95, 118), другие почти (или даже вовсе) не использовались (например, Пс. 11, 13, 57, 81, 100, 130).

У гугенотов сложился свой тип псалмов, в котором основное внимание обращалось на характеристику текста. Авторами таких многоголосных песен на тексты псалмов были Клод Гудимель и Клод Лежён, Клеман Жанекен. В англиканской церкви псалмы развивались в форме антема, в лютеранстве монодические церковные песни (Kirchenlieder) на тексты псалмов (как и на другие тексты) подвергались хоровой и инструментальной обработке (известны как хоральные обработки). Распев псалмовых стихов составлял всегда существенную часть также и в богослужении Православной Церкви (см. Православная музыка).

Псалмы в (профессиональной) музыке

Начиная с позднего Средневековья псалмы стали обрабатывать многоголосно. Как и в случае с монодическим хоралом, в многоголосной музыке тексты Псалтири использовались неравномерно. Из псалмов, тексты которых обрабатывались целиком, самыми популярнымы были Пс.50 «Miserere», Пс.116 «Laudate Dominum omnes gentes», Пс. 109 «Dixit Dominus Domino meo», Пс.129 «De profundis clamavi» и Пс.150 «Laudate Dominum in sanctis eius». Отдельные стихи псалмов были положены композиторами в основу различных музыкальных жанров, прежде всего, мотета. Примеров воплощения отдельных псалмовых стихов в профессиональной музыке позднего Средневековья, Возрождения и барокко тысячи.

Первоначально в Италии (XVI в.) многоголосные обработки псалмов были выдержаны в технике фобурдона (falsobordone). Многоголосная обработка псалмов в гоморитмической фактуре и мелодической силлабике активно способствовала восприятию созвучий как аккордов и, шире, становлению гармонической тональности.

С XVI века в псалмах применялись многохорность, развитая полифония, во 2-й половине XVI века и особенно в начале XVII века в обработках псалмов стали использоваться музыкальные инструменты, исполнение в целом приобрело концертный характер. Большое влияние на развитие псалмов оказали сочинения в этом жанре итальянских композиторов Джованни Габриели и Клаудио Монтеверди. Развитые композиторские обработки псалмов по стилю музыки сблизились с мотетом.

Сочинения на тексты псалмов или с использованием их мелодий создали композиторы Палестрина, Лассо, Шютц, И. С. Бах (под названием «мотеты»), Вивальди. В России В. П. Титов положил на музыку «Псалтырь рифмованную» (1690) Симеона Полоцкого. В Новое время интерес к музыкальной обработке псалмовых текстов в целом упал. Авторы таких обработок в XIX—XX веках: Вольфганг Амадей Моцарт, Франц Шуберт, Феликс Мендельсон-Бартольди , Иоганнес Брамс, Макс Регер, Ференц Лист, Золтан Кодай, Франсис Пуленк, Артюр Онеггер, Игорь Стравинский и другие композиторы.

См. также Psalmvertonung (в нем. Википедии).

Псалмы в литературе

В поэзии разных стран и народов существует многовековая традиция стихотворного переложения псалмов. У истоков этой традиции в русском стихе стоит «Псалтырь рифмотворная» (1680) Симеона Полоцкого — полное переложение всех 150 канонических псалмов силлабическим стихом (основанное отчасти на аналогичном польском переложении Яна Кохановского). Вслед за ним полные стихотворные переложения выполнили, в частности, Василий Тредиаковский и Александр Сумароков, на протяжении XIX века переложения псалмов появлялись у Василия Жуковского, Фёдора Глинки, Николая Языкова, Алексея Хомякова, Льва Мея, в начале XX века этому жанру отдали дань Валерий Брюсов, Вячеслав Иванов, Фёдор Сологуб и другие авторы символистского направления. Среди оригинальных трактовок жанра, накладывающих библейский материал на остросовременные реалии, — книга «Псалмы» Генриха Сапгира (1965—1966). Песня «Псалом 151» (номер сигнализирует о заведомой неканоничности) входит в альбом «Сестра Хаос» рок-группы «Аквариум». Песня «Псалом № 1» (псалом царя Давида в переложении Н. М. Языкова) присутствует на альбоме Леонида Фёдорова «Душеполезные песни на каждый день». Традиция стихотворных переложений и переводов псалмов нашла отражение и в современной русскоязычной поэзии. Полный стихотворный перевод псалмов выполнила Вера Горт, книги стихотворных переложений псалмов принадлежат Ирине Евсе, Максиму Лаврентьеву, Науму Басовскому, Давиду Адесману.

Литература

• Луцевич, Л. Ф. Псалтырь в русской поэзии. — СПб.: Дмитрий Булавин, 2002. — 608 стр. — Охватывает материал XVII—XVIII вв.

Отрывок, характеризующий Псалом

На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.