Псалом 129

Сто двадцать девятый псалом — 129-й псалом из книги Псалтирь (в масоретской нумерации — 130-й). Носит (наряду с группой соседних псалмов) оригинальное обозначение «Песнь восхождения». Известен по латинскому инципиту «De profundis» («De profundis clamavi»), в церковнославянском переводе — «Из глубины воззвах». По содержанию представляет собой покаянную молитву. В западноевропейской музыке этот псалом неоднократно использовался в качестве текстовой основы многоголосной вокальной композиции.

Содержание

Текст псалма представляет собой молитву угнетённых, возлагающих на Бога свою надежду на спасение. Согласно большинству христианских толкователей, псалом написан либо во время вавилонского пленения евреев, либо после него, во времена Ездры и Неемии; псалмопевец взывает к Богу с просьбой о том, чтобы Он простил грехи народа Израиля и не подвергал Израиль ещё большему наказанию за них.

Богослужебное использование

В иудаизме указанный псалом используется как молитва об избавлении от бед и выздоровлении. Он читается в утренней молитве в дни между Рош Ха-Шана и Йом-Киппуром («десять дней раскаяния»). Псалом включён в погребальную службу и в молитву, читаемую во время поста по случаю бездождия.

В Православии читается перед пением стихир на «Господи, воззвах».

В западном христианстве псалом используется как погребальная молитва.

De profundis в музыке

Помимо обычного (формульного одноголосного) распева псалма на псалмовый тон отдельные его стихи легли в основу нескольких мелодически развитых григорианских песнопений, в том числе одноимённых оффертория, большого тракта и верса аллилуйи, ночного респонсория «Apud Dominum misericordia», интроита «Si iniquitates observaveris» и многих антифонов. Некоторые из этих песнопений были приурочены к заупокойным службам оффиция.

С эпохи Возрождения на стихи псалма 129 писали многие композиторы, авторы многоголосной вокальной музыки. На латинский текст «De profundis» написали мотеты Жоскен Депре, А. Вилларт, О. Лассо (в сб. «Покаянные псалмы»), А. Габриели (сб. «Давидовы псалмы») и М.-А. Шарпантье, в Новое время — В. А. Моцарт (KV 93), А. Шёнберг, А. Пярт; на текст немецкого перевода («Aus der Tiefe[n] rufe ich») — Г. Шютц (SWV 025, из сб. «Псалмы Давидовы») и И. С. Бах (кантата № 131 и на лютеровское переложение «Aus tiefer Not schrei ich» — кантата № 38); на текст английского перевода («Out of the deep have I called») — антемы У. Бёрда, Т. Морли и Г. Пёрселла.

Отражая многовековую рецепцию Псалма 129, композиторы XX в. использовали его не только непосредственно (как один из священных текстов Псалтири), но и метафорически — как некий символ глубокого страдания, масштабного трагического переживания. А. Онеггер придумал собственную мелодическую фразу под первый латинский стих псалма (см. нотный пример), которую поручил инструментам (текст не озвучивается) и положил в основу симфонического развития (Симфония № 3 «Литургическая», Часть II и кода Части III). С. А. Губайдулина использовала — метафорически — инципит псалма в заголовке своей пьесы «De profundis» для баяна соло.

De profundis в литературе

Слова «De profundis» используются и в качестве заголовка литературных произведений; в частности, Оскар Уайльд назвал так свою тюремную исповедь, поскольку «De profundis» как покаянная молитва был распространён в местах заключения.

Отрывок, характеризующий Псалом 129

Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.