Псалом 140

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Сто сороковой псалом — 140-й псалом из книги Псалтырьмасоретской нумерации — 141-й). Инципит: «Господи, воззвах» (церк.-слав.), др.-греч. Κύριε ἐκέκραξα πρὸς σέ, лат. Domine, clamavi ad te. Используется в большинстве восточно-христианских обрядов (византийский, западно- и восточно-сирский, армянский, эфиопский) в качестве обязательного псалма на вечерне и/или как входящий вместе с псалмами 141, 129, 116 в группу «Господи, воззвах». В Православной церкви отдельные стихи Пс.140 с рефреном «Да исправится молитва моя» (стих 2) используются на литургии преждеосвященных даров в качестве самостоятельного песнопения.





Авторство и содержание псалма

Как указывает надписание, автором псалма является царь Давид. По общему мнению толкователей Давид написал его, когда скрывался от царя Саула (1Цар. 22). Псалом представляет собой молитву находящегося в опасности человека, в которой он просит с одной стороны об избавлении от этой опасности, с другой — о том, чтобы опасная ситуация не спровоцировала его на совершение греха. В тексте псалма содержится важная мысль, что молитва не менее ценна Богу, чем ветхозаветные вечерние жертвоприношения и каждение (см. Чис. 28:4 и Исх. 30:8).

«Господи, воззвах»

История использования в Православной церкви

В связи с тем, что в тексте молитва сравнивается именно с вечерним жертвоприношением, псалом 140 уже в IV веке занимает место в чине вечерни. В Апостольских постановлениях (380 год) он упоминается как вечерний псалом, Иоанн Златоуст в своих комментариях называет этот псалом поющимся ежедневно. До введения в чин вечерни предначинательного 103 псалма псалом 140 открывал вечерню.

Вечерня Иерусалимской церкви V — VII веков, реконструированная по грузинскому переводу иерусалимского Лекционария, содержала 140, 141, 129 и 116 псалмы с припевами и гимнами, то есть группа «Господи, воззвах» уже сформировалась к этому периоду. В сочетании с «Правилом повседневного псалмопения святого Саввы» (самая ранняя рукопись X века, но оригинал предположительно датировался периодом до арабского завоевания) иерусалимские «Господи, воззвах» выглядели как вышеуказанные четыре псалма, к которым добавлялись припевы: в понедельник, вторник и четверг — «Аллилуйя», в среду и пятницу — короткие тропари, в воскресения и праздники — стихиры. Таким образом, к VII веку «Господи, воззвах» сложился в виде, близком к современному.

В Константинопольской соборной традиции псалом 140 использовался, помимо традиционной группы «Господи, воззвах», в качестве входного антифона. Во время пения псалма духовенство с кадилом и зажжёнными свечами входило в алтарь, а затем совершалось каждение алтаря. В начале пения 140 псалма предстоятель читал тайную молитву входа: «Вечер и заутре и полудне…». Подобный порядок пения 140 псалма атрибутируется патриарху Анфиму I (535 — 536). Впрочем, к концу XII века константинопольская соборная практика была вытеснена студийским монашеским правилом, основанном на ранней традиции Иерусалимской церкви.

В студийской традиции «Господи, воззвах» обогатилось обширным сводом стихир, исполнявшихся ежедневно. Тайная молитва входа переместилась к моменту пения последних стихир, а сам вечерний вход клириков в алтарь стал совершаться после окончания «Господи, воззвах» — во время пения ещё более древнего песнопения «Свете тихий».

В современном богослужении Православной церкви

В современном богослужении «Господи, воззвах» представляет собой блок псалмов 140, 141, 129 и 116 со стихирами. В приходской практике обычно поются только первые два стиха 140 псалма («Господи! к Тебе взываю: поспеши ко мне, внемли голосу моления моего, когда взываю к Тебе. Да направится молитва моя, как фимиам, пред лице Твое; воздеяние рук моих — как жертва вечерняя») с припевом «Услыши мя, Господи», а затем отдельные стихи из псалмов со стихирами. Количество стихир переменно (4, 6, 8, 10), зависит от дня недели, праздника, времени года и т. д. и определяется Типиконом. Максимальное число стихир на «Господи, воззвах» — 10, полагается только на воскресных великих вечернях (то есть в субботу вечером), вечером первых пять воскресений Великого поста (эти вечерни вседневные, но на них поётся великий прокимен), накануне Вознесения Господня. На вечернях других (кроме Вознесения) двунадесятых праздников полагается 8 стихир и т. д. Типиконом же определяется сочетание стихир в случае, когда с воскресеньем совпадают праздники в честь почитаемых святых. От количества стихир на «Господи, воззвах» происходит название служб в честь этих святых («на шесть», «на восемь»).

Особое внимание уделяется последней в ряду стихире, поющейся после слов «и ныне…» и посвящённой Богородице (отсюда название «Богородичен»). Богородичны на воскресных вечернях содержат поэтическое изложение догмата Халкидонского собора о двух природах во Христе, в связи с чем называются догматиками.

Во время пения «Господи, воззвах» диакон (или священник, если служит без диакона) совершает полное каждение храма, иллюстрирующее слова псалма и напоминающее, что в древности псалом 140 находился в начале богослужения. Если на вечерне полагается вечерний вход, то он начинается во время пения богородична (или догматика): первыми идут свещеносцы с зажжёнными свечами, диакон с кадиломЕвангелием, если оно будет читаться на вечерне) и священник. Вечерний вход напоминает о древнем обряде внесения светильника в собрание, вокруг которого собственно и образовалась вечерня.

На литургии преждеосвященных даров, первая часть которой представляет собой видоизменённую вечерню, «Господи, воззвах» поётся в том же порядке, что и на обычной вечерне. Типиконом указано в этом случае пение стихир «на десять», в приходской практике обычно поются стихиры в таком количестве, чтобы диакон успел совершить полное каждение храма.

В богослужении Древневосточных церквей

На вечерне армянского, западно-сирского, восточно-сирского обрядов псалом 140 входит в состав группы «Господи, воззвах». Состав этой группы неодинаков в этих обрядах, что объясняется их самостоятельным развитием после V века. В праздничной и воскресной вечернях эфиопского обряда группы «Господи, воззвах» нет, но сам псалом 140 присутствует, а в великопостной вечерне он заменяется покаянным 50-м псалмом. В собственно вечерне коптского обряда 140-го псалма нет, а в последовании вечернего каждения используются только первые два стиха этого псалма с припевом «Аллилуйя».

В богослужении Католической церкви

В дореформенном чине вечерни римского обряда для каждого дня недели полагался свой набор псалмов, но стихом и респонсорием для большинства дней был стих Пс. 140:2. Предполагается, что этот стих может быть остатком пения всего псалма 140, сопровождавшего каждение. В амвросианском обряде псалом 140 пелся на вечернях в пятницы Великого поста, тем самым соединялся обряд возжжения света с последующим каждением.

«Да исправится молитва моя»

На литургии преждеосвященных даров, совершаемой в определённые дни Великого поста, псалом 140 поётся дважды: первый раз — в составе «Господи, воззвах» (как на обычной вечерне, см. выше), второй раз — после чтения паремий. Это второе пение по своим начальным словам называется «Да исправится молитва моя», сопровождается коленопреклонением народа (а на последнем стихе — и священника) и является одной из ярких особенностей литургии преждеосвященных даров.

Предполагается, что это песнопение имеет антиохийское происхождение. Одно из наиболее ранних упоминаний о том, что «Да исправится молитва моя» исполнялась в Константинополе именно на литургии преждеосвященных даров, относится к 615 году. В константинопольской соборной традиции это песнопение было изначально прокимном, чтец пел его с амвона, а духовенство сидело в алтаре. В студийской монашеской традиции, вытеснившей к концу XII века соборную константинопольскую, «Да исправится молитва моя» перестало быть обычным прокимном, во время его исполнения постепенно утвердился обычай народного коленопреклонения и священнического каждения.

В современной практике «Да исправится молитва моя» выглядит так:

  • Стих: «Да исправится молитва моя, яко кадило, пред Тобою: воздеяние руку моею — жертва вечерняя» (Пс. 140:2).
  • Рефрен: «Да исправится молитва моя, яко кадило, пред Тобою: воздеяние руку моею — жертва вечерняя» (Пс. 140:2)
  • Стих: «Господи, воззвах к Тебе, услыши мя: вонми гласу моления моего, внегда воззвати ми к Тебе» (Пс. 140:1).
  • Рефрен.
  • Стих: «Положи, Господи, хранение устом моим и дверь ограждения о устнах моих» (Пс. 140:3).
  • Рефрен.
  • Стих: «Не уклони сердце мое в словеса лукавствия, непщевати вины о гресех» (Пс. 140:4)
  • Рефрен
  • Стих: «Да исправится молитва моя, яко кадило, пред Тобою: воздеяние руку моею — жертва вечерняя» (Пс. 140:2).

Различные богослужебные книги предписывают петь стихи чтецу (Служебник, Триодь постная, Типикон), священнику (Ирмологий), нескольким певцам (Служебник), а рефрен — хору. Священник во время пения кадит престол, затем Святые Дары на жертвеннике, а во время пения последнего стиха отдаёт кадило диакону, а сам преклоняет колена перед престолом (в греческих Церквах кадит народ). Все молящиеся стоят на коленях в течение всего песнопения.

Известны многочисленные авторские напевы и гармонизации для «Исправится молитва моя» — для оформления православного богослужения (католических и протестантских обработок этого текста нет). В ряду композиторов, работавших над этими стихами псалма, можно отметить: Д. С. Бортнянского, Б. Галуппи, М. И. Глинку, А. Т. Гречанинова, П. Г. Чеснокова. Композиция под названием «Господи воззвах» есть в репертуаре болгарской группы Исихия.[1]

Напишите отзыв о статье "Псалом 140"

Примечания

  1. [isihia.net/discography.html Дискография группы Исихия.]

Источники

В Викитеке есть тексты по теме
Псалом 140

Отрывок, характеризующий Псалом 140

Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.


Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.