Гласный герб
Поделись знанием:
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.
В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.
В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.
Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.
Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
(перенаправлено с «Псевдогласный герб»)
Гласный (говорящий, именной, выразительный) герб — герб, имеющий основной либо один из основных своих элементов «гласным», то есть прямо (а не символически) совпадающим с названием города, местности либо фамилией владельца. Согласно словарю Брокгауза и Ефрона, «если эмблемы прямо указывают на фамилию владельца, то герб называется гласным, если существует только отдаленное указание, то герб называют полугласным»[1]. Согласно известному геральдисту Павлу фон Винклеру, «если эмблемы герба прямо указывают на название города, то такой герб получает название гласного; если между именем города и эмблемами щита согласование относительное, то герб называется полугласным»[2]. Герб называется именно так потому, что изображение такого герба «гласит» (говорит) о его названии: если совершенно прямо, то герб гласный; если же связь не совсем очевидна либо основана на игре слов — косвенно-гласный, полугласный.
Гласный герб в геральдике — один из классических и самый визуально узнаваемый способ создания гербовой композиции.
Содержание
- 1 История
- 2 Гласные гербы Российской Империи
- 3 Современные гласные гербы
- 4 Гласные гербы других стран
- 5 Расширенное понимание
- 6 Двойные гласные гербы
- 7 Сложная взаимосвязь
- 8 Неверные гласные гербы
- 9 Неверные и не гласные гербовые фигуры
- 10 Исторические факты
- 11 См. также
- 12 Источники, использованные в статье
- 13 Библиография, использованная в статье
История
Данные гербы известны с раннего средневековья, когда, в частности, на гербы ремесленных цехов и гильдий помещались орудия труда. Такие ремесленные гербы назывались гласными — «armes parlantes» (лат.). Гласные дворянские гербы также известны с раннего средневековья, гербы местностей — тоже, но несколько позже, чем рыцарей: например, герб Кастилии и Леона с замком и львом и герб Гранады с гранатом применяются: первый с начала XIII века (после 1230 года), второй с XV (достоверно с 1492 года, момента завоевания Гранадского эмирата).
Чаще всего город, местность либо фамилия получали своё название по предметам, растениям, животным, пейзажам, природным условиям, после чего через много лет, иногда столетий в их гербе изображается давшее название городу либо роду явление, животное или растение.
Реже гербы «подгоняются» под существующее название, хотя первоначальное происхождение названия города (или рода) неясно либо не имело с изображаемым на гербе ничего общего: «совпадение названия города с именами святых, названиями животных, птиц и т. п.» (П. Винклер). Такая «подгонка» произошла с Великими Луками и чуть не произошло с Харьковом.
Существует четыре основных типа гласных гербов: дворянские (рыцарские, родов и отдельных лиц), земельные (городов и территорий), государственные (в том числе ведомств) и корпоративные. Последние в средневековые времена цехов и гильдий зачастую были гербами, сейчас это символы и эмблемы: классический пример — корпорация Apple, эмблема которой надкушенное яблоко. Самыми древними являются гласные гербы цеховые и рыцарские; больше всего гласных гербов городских.
В России
В русской геральдике традиционно большой процент гласных городских гербов, в отличие от Западной Европы: так, например, из 24 современных гербов районов Псковской области девять гласных. Принцип «гласности» является одним из основополагающих принципов в русских геральдических традициях. Один из основателей русской геральдики Александр Лакиер считает[3], что гласный герб имеет «особенное значение для русской геральдики, потому что прозвания, дававшиеся за достоинства и недостатки или просто для отличия одного лица от другого, у нас чаще, чем в других странах. Кроме соответствия с русскими прозваниями и фамилиями, герб нередко состоит из эмблем, находящихся в соотношении с значением слова на иностранном языке».
Известный русский историк-гербовед Павел Винклер рассматривает три вида русских гербов вплоть до начала XX века: родовые (фамилий и лиц); земельные, в том числе городские; и государственные, состоящие из родовых (гербов членов Императорской фамилии) и земельных (гербов территорий в составе государственных гербов). Цеховые (корпоративные) гербы русскими геральдистами не выделяются как не получившие распространения в России. Русских гласных гербов более всего земельных (конкретно — городских); затем по количеству идут родовые (фамильные).
По происхождению русские земельные гласные гербы, согласно Винклеру, делятся на две группы: старые (исторические), происходящие из старинных городских гербов и печатей — до конца XVII века (например, гербы Гадяча, Козельца, Стародуба); и «новые», сочинённые вне связи со старинными символами в XVIII—XIX веках. Более всего, что естественно, последних.
Примеры гласных гербов с официальным описанием
- Буй 1779 из Винклера.jpg
Гласные гербы Российской Империи
Приведены гербы, включённые в Полное собрание законов Российской империи и в официальные гербовники (в частности, Гербовник 1730 года, Гербовник Министерства внутренних дел 1880 года). Названия даны по ПСЗРИ.
Губернии
- Архангельская губерния — Архистратиг Архангел Михаил.
- Армянская область — Ноев ковчег на горе Арарат (гора является символом Армении, а Урарту (Арарат) — название древнего пра-государства).
- Вазаская губерния ВКФ — центральный элемент герба — старинная ваза.
- Галицкое генерал-губернаторство — идущая галка.
- Екатеринославская губерния — «золотое вензелевое изображение Имени Императрицы Екатерины II» и дата.
- Кавказская область — Кавказские горы, скачущий кавказец, разорванная цепь Прометея [прикованного на вершине Кавказа] и русский орёл на вершине Казбека; герб назван СПб герольдией «самогласным».
- Курская губерния — три летящие куропатки.
- Могилёвская губерния — три зелёные могилы.
- Орловская губерния — золотой Императорский [двуглавый] орёл на высокой средней башне серебряной крепости.
- Coat of Arms of Arkhangelsk gubernia (Russian empire).png
- Вазасская губ из Винклера.jpg
Вазаская губерния — ваза
- Галицкое ген.губернаторство 1914 Г.Нарбут.jpg
Галицкое генерал-губернаторство — галка
- Coat of Arms of Kursk gubernia (Russian empire).png
Курская губерния — куропатки
- Coat of Arms of Mogilev Governorate.png
Могилёвская губерния — могилы
- Coat of Arms of Oryol gubernia (Russian empire).png
- Coat of Arms of Yekaterinoslav Governorate.png
Екатеринославская губерния — вензель Екатерины II
Города
- Архангельск (1730, 1781) — «архангел в синем одеянии, с крыльями и с огненным мечом, побеждающий диавола чёрного, в другой руке щит красный, поле жёлтое» 1730; «в золотом поле щита виден летящий Архангел, который вооружен пламенным мечем и щитом и поражает поверженного диавола» 1781.
- Балтийский Порт — часть моря с гаванью [портом].
- Белозерск (1730) — «по-старому, озеро белое, в нём две стерляди желтые, над рыбами месяц с крестом, месяц белый, крест жёлтый, поле лазоревое». В гербе 1781 года озеро перестало быть белым и не выглядит как озеро.
- Березна (1792) — «дерево береза, пронзаемое крестообразно золотою саблею и стрелою».
- Бирюч — «бирючь — железное орудие, обвешенное звонками в красном поле, которым делали в старину объявления на торговых местах, означающий имя сего новаго города»
- Бобров (1781) — бобр (нарисован хорь).
- Буй — плавающий буй.
- Вейсенштейн [Белый камень] (1788) — два белых [нем. weissen] прямоугольных камня [stein].
- Великие Луки — в красном поле три золотые лука. Неправильный гласный герб — название города произошло от излучины реки Ловать.
- Верея — «в серебряном поле в диком лесу две дубовыя, воротныя вереи, с навесными золотыми крючьями, означающия собою имя сего города».
- Ветлуга (1779) — «в серебряном поле куст дерева ветлы, означающая имя сего города».
- Вильманстранд (1649, …) [Берег дикого человека] — заросший дикарь (лапландец) с дубиной. [швед.]
- Волковыск (1845) — обернувшийся волк.
- Волчанск (1781) — бегущий волк.
- Вязники (1781) — вяз.
- Газенпот (1850) — «в серебряном поле кирпичная городская стена с башнею, на коей развивается Российское знамя; над воротами, под карнизом, малый щиток, в двух верхних частях коего герб Курляндской губернии, а в третьей части на золотом поле белая заячья лапа (Газенпот); по сторонам ворот, над нишами, по одной бронзовой доске: на первой, с правой стороны, — год 1373, в котором даровано было Газенпоту городское право, а на другой — год 1795 — присоединения Курляндии к России. Щит украшен золотою городскою короною».
- Елец (1730, 1781) — «на белом поле олень красный, над ним ель зелёная» 1730.
- Ельня — три ели.
- Зми́ев (1803) — «извивающийся вверх золотой змий с градскою на голове его короною».
- Зубцов — старинные высокие зубцы городской стены.
- Изюм (1775, 1781) — три грозди изюма (красного винограда). В современном гербе города 1990-х виноград уже зелёный.
- Кадников — кадка, наполненная смолою.
- Камышин — заросли камыша.
- Кексгольм [Кукушкин остров] (1646, 1730) — «остров [швед. holm] зелёный, кругом его вода белая, к острову ворота с башнями кирпичные, поле синее; под воротами имя императорского величества Петра Великого». В гербе 1788 года изображён уже журавль под названием «цапля»[4] с камнем в лапе (но не кукушка и не на острове); герб перестал быть гласным. Предыдущий же герб же Кексгольма в том же году перешёл Нейшлоту.[4]
- Козлов (1730, 1781) — «козел белый, поле красное, земля зелёная» 1730.
- Коломна (1730, 1781) — «на лазоревом поле столб белый, на нём вверху корона, около две звезды» 1730, серебряная колонна с золотой канителью 1781.
- Короп — «большой карась» (в гербе на деле изображён карп).
- Котельнич — золотой котёл.
- Крапивня (Тульской губернии) — шесть ветвей крапивы.
- Красноборск — две красные сосны.
- Красный Холм — красный холм.
- Балтийский Порт из Винклера.jpg
Балтийский Порт — гавань (порт)
- Хар губ Волчанск 1781 из Винклера.jpg
Волчанск — бегущий волк
- Либава (Лиепая) 1846 из Винклера.jpg
Либава — липа
- Пятигорск из Винклера.jpg
Пятигорск — пять гор
- Стародуб из Винклера.jpg
Стародуб — старый дуб
- Крестцы (1791) — «две большия дороги, перешедшия одна другую крестообразно, в зелёном поле, означая истинное имя сего новаго города» [изображён перекрёсток].
- Кронштадт [Корона-город] (1780) — двойной гласный герб — для города и территории: в левом поле на маяке корона (швед. krone), в правом «в красном поле на острове чёрный котел, а кругом вода» (гласный для острова Котлин) 1780; «вдоль половина поля красная, а другая лазоревая, на лазоревом караульная высокая башня с фонарем, наверху корона, а на красном поле чёрный котел, кругом острова вода» 1730.
- Кроншлот (1730) — «на море Кроншлот белый, наверху корона [швед. krone] и флаг, поле лазоревое».
- Кузнецк Саратовской губернии (1781) — «наковальня, клещи и молоток в красном поле, понеже сей город наполнен кузнецами, от котораго рукоделия и имя свое получил».
- Кузнецк Томской губернии (1804) — «в золотом поле кузница с принадлежащими к ней орудиями».
- Курган (1785) — «в зелёном поле два серебряные кургана: по имени сего города и в знак, что оные при самом городе находятся».
- Курск (1730) — «три куропатки, натурально летящия, в синем поле на изкось, а по обеим сторонам белые поля» 1730.
- Либава (1846) — стоящий на задних лапах лев опирается на зеленеющую липу.
- Липецк (1781) — большое липовое дерево.
- Львов (1914) — лев на задних лапах (исторический герб в Червонной Руси, Австро-Венгерской империи, Российской Империи, СССР и Украине).
- Малоархангельск (1781) — «в золотом поле летящий Архангел с пламенным мечем, которым поражает диавола».
- Медынь (1777) — «голубой щит, насеянный златыми [цвета меда] пчелами, изъявляющий, как обильство оных, в окружностях сего города и самое наименование онаго».
- Меленки (1781) — золотая ветряная мельница.
- Мирополье (1781) — «двойной» гласный герб: [мирное] поле, засеянное житом; и маслина (масличная ветвь), приносящая миро.
- Наровчат — «в голубом поле гора, на которой видны вновь зачатые звериныя норы, означающие имя сего города».
- Нейшлот [Новый замок] (1788) — замок [швед. Nyslott] с башнями. Это гласный шведский 1646 года и русский 1729 года герб Кексгольма, неожиданно перешедший другому городу.[4]
- Нижний Ломов (1781) — пять железных ломов, направленных концами вниз (расположенное рядом село Верхний Ломов, лишенное статуса города — те же ломы концами вверх; оба герба одинаковы и приняты в один день).
- Новотроицк какой именно, не указано (1730) — «белый крест, в средине имя Божие на три угла жёлтое, поле красное» (крест — символ Троицы).
- Ораниенбаум — померанцевое [апельсиновое] дерево.
- Орёл (1730, 1781) — «город белый, на воротах орел одноглавый чёрный, сверх орла корона золотая, в синем поле» 1730, «в синем поле, белый город, на воротах которого чёрный одноглавый орел с золотою на голове короною» 1781.
- Орлов (1781) — «в серебряном поле сидящий при реке орёл».
- Оса (1783) — «в серебряном поле, стоящий на дереве улий с летающими около него пчелами, означающий, что жители сего города имеют довольно мёду». Возможно, неправильный гласный герб: название происходит от гидронима.[5]
- Павловск (Воронежской губернии) (1730, 1781) — «святый Апостол Павел в серебряном поле» 1781.
- Печоры (Псковской губернии) — «двойной» гласный герб: «из камня, называемого печера, изображена гора, в которой видна пещера, каковая действительно и существует».
- Питершанц (1730) — «герб вновь учинить: Петровы шанцы красные на камне белом, поле лазоревое».
- Плёс (1779) — «в серебряном поле река, с выходящим из нея плесом, означающее имя сего города».
- Покров (1781) — «в синем поле две выходящия из облак руки, держащия золотой покров, означающий имя сего города».
- Повенец (1788) — «в серебряном поле пирамида каменная, украшенная дубовым венком» [венцом].
- Рогачёв (1781) — «чёрный бараний рог, в золотом поле, означающий имя сего города».
- Рыбинск — рыба (стерлядь).
- Рыльск (1730, 1893) — «против новоучиненного: на жёлтом поле кабанья голова» 1730, «черная отрезанная кабанья голова [рыло] с червлеными глазами и языком и серебряными клыками» 1893.
- Ряжск — «построенный на реке ряж, означающий имя сего города».
- Семипалатинск (полковой герб 17 века) — семь башен [палат].
- Сенно — коса и сено.
- Серпейск (1777) — «в зеленеющем поле два серебряные серпа, вместе сложенные, с златыми рукоятками, изъявляющие самое имя сего города».
- Скопин (1829) — «в голубом поле [в небе], летящая птица скопа, означающая имя сего города».
- Сосница (1782) — «сосна, на которой золотой улей и вокруг золотыя пчелы, а на оную для добычи меду взлезает чёрный медведь».
- Солигалич (1779) — «в золотом поле, три ступки соли — в знак, что в сем месте издавна заведены соляныя варницы, почему и город именован».
- Соликамск (1783) — «в золотом поле, соляной колодезь, с опущенным в него ведром для вынутия соли, и с означенными на оном соляными потоками».
- Сольвычегодск (1781) — «две ступки соли, в красном поле».
- Стародуб (1730, 1781) — «дуб старой, стоящий на зелёной земле, поле белое» 1730.
- Ставрополь (Самарской губернии) (1780) — «в золотом поле трехугольная крепость, в средине которой водружен чёрный крест, означающий имя сего города: ибо Ставрополь есть греческое слово, в переводе означающее город Святаго Креста» ["ставрос" — крест, «полис» — город].
- Старица (1780) — старица [старая женщина] с костылем.
- Сумы (1775, 1781) — три сумы, застёгнутые на пуговицы.
- Сычёвка (1780) — птича сыч.
- Чернь — «в серебряном поле протекающая река Черная [чёрного цвета]; сей цвет доказывает её глубину».
- Шлюссельбург (1730), Шлиссельбург (1780) [Ключ-город] — «ключ золотой, под короною императорскою золотою…; внизу крепость белая, поле синее» 1730, «в голубом поле, серебряная золотая стена [в виде замочной скважины], над нею золотой ключ с Императорскою короною» 1780.
- Ядринск (1781) — «треугольною пирамидою сложенныя пушечныя чугунныя ядра, в красном поле, означающия собой имя сего города».
- Coat of Arms of Maloarkhangelsk (Oryol oblast) (1781).png
Малоархангельск — какой именно Архангел, не сказано
- Coat of Arms of Staritsa (Tver oblast) (1780).png
Старица — старица
- Coat of Arms of Melenki (Vladimir oblast) (1781).png
Меленки — мельница
- Coat of Arms of Serpeisk (Kaluga oblast) (1842).png
Серпейск — два серпа
- Coat of Arms of Yadrin (Chuvashia) (1781).png
Ядринск — пушечные ядра
- Coat of Arms of Rylsk (Kursk oblast) (1893).png
Рыльск — кабанья голова (рыло)
Полугласные гербы
- Белостокская область — белый орёл.
- Семиреченская область — в верхней части (главе) щита изображены семь российских государственных орлов.
- Харьковская губерния (кроме промежутка 1878—1887) — рог и жезл образуют букву Х.
- Черниговская губерния — чёрный орёл.
- Ахалцих [Новая крепость груз.] (1843) — старая крепостная стена.
- Баргузинск (1790) — сидящая «летучая белка» [баргуза].
- Бийск (1804) — «в голубом поле, на золотой горе, горная шахта» [выбитая в скале].
- Белёв (полковой герб начала 17 века) — выходящая из белого облака рука крестит город. Герб 1778 года (горящий красным пламенем ржаной жёлтый сноп) уже не гласный.
- Белый (Смоленской губернии) (1780) — «два белые мешка с крупитчатою мукою, перевязаны золотыми шнурами».
- Брянск (1730, 1781) — «мортира золотая, а по сторонам по куче бомб черных, поле красное» 1730, «в красном поле золотая мортира с положенными по сторонам пирамидою бомб» [ядер; символизирует воинскую брань] 1781. Неправильный гласный герб — название города произошло от слова «дебри» (Дебрянск).
- Бутырская слобода (1730) — «по старому гербовнику, центавр [буцентавр], а именно: по пояс человек, а ниже: туловище, ноги и хвост лошадиные белые, в руке лук со стрелою, поле красное, лук и стрела желтые.»
- Венден — на крепостной стене стоит воин-венд с мечом.
- Вознесенск — «сокол, парящий [возносящийся вверх] над рекою Бугом».
- Воронеж (1730) — «по-старому, две пушки [с воронёными стволами] на станках желтые, из одной пушки выстрелено, и на ней сидит орел белый одноглавый, поле красное».
- Воскресенск — «золотое солнце, яко принятый всеобщий знак (Воскресения), означающий имя сего города» (полугласный старый герб Российской Империи). Новый (с 2006 года) — чисто гласный (на солнце помещена икона Иисуса Христа).
- Грудек — две золотые горы [напоминающие женские груди] по сторонам герба «в знак положения сего города между горами».
- Духовщина — «розовый куст, производящий приятный дух».
- Звенигородка (1782) — «серебряная зубчатая стена [городка], увенчанная тремя башнями». Современный герб (воин с мечом) не гласный.
- Ковель — серебряная подкова.
- Коротояк Воронежской губернии (1730, 1781) — «магазейн красный, а над ним [короткий] рог [яка] с довольством [плодами и цветами], внизу река, поле лазоревое» 1730.
- Красноярск (1804) — красная гора. (Также существует мнение, что гора [либо склон горы] в 17 веке могла называться яром — в таком случае герб гласный полностью). Герб города 1851 года, как и современный герб (оба — лев с серпом и лопатой) уже не гласные.
- Красный (1780) — «ворота и две башни красного цвета в серебряном поле, означающие имя сего города».
- Лодейное Поле (1788) — изображена не ладья, а другой корабль — морской военный фрегат Петровского времени.
- Новосиль (1778) — «по зелёному полю, разметанные чрез ряд: цветки васильки…»
- Овруч — Архангел Михаил, держащий обоеруч: в правой руке меч, в левой — весы.
- Петрозаводск (1781) — «три железные молота, покрытые рудоискательною лозою, в знак изобилия руд и многих заводов, обретающихся в сей области».
- Путивль (1730) — «поле сверху белое, а внизу жёлтое, в средине сукно красное, кругом покромы красные с чёрным, на сукне два челнока золотые, с цевками красными» [полоса, по которой движутся два челнока, символизирует путь].
- Поречье (1780) — «серебряная река в зелёном поле, по которой вниз плывет стрела, означая имя сего новаго города».
- Пудож (1788) — «три пучка [пуда] льну», «пуки льна».
- Севск (1730, 1781) — гласный герб наоборот — не сев, а жатва: «один сноп золотой ржаной на зелёном месте, поле синее» 1730.
- Спасск (Тамбовской губернии) (1781) — «черный крест, в золотом поле, соответствующий сим знаменованию имени города» [крест — символ спасения].
- Спасск (Рязанской губернии) (1779) — «В 1-й части щита, в золотом поле, часть из герба Рязанского: серебряной меч и ножны, положенные на крест; во 2-й части щита, в красном поле чёрный крест».
- Троицк[6](1730) — «крест жёлтой под короною, по-старому, поле красное» (крест — символ Троицы).
- Троицкосавск (1846) — «в нижней, пространной [части герба] — в голубом поле рог изобилия, из коего сыплются золотые монеты [сев]; по сторонам оного, в песчаном грунте, слева казак, а справа бурят, оба верхом на конях».
- Чернигов (1730, 1781) — «черный орел одноглавый под короною, в левой ноге крест жёлтый, а корона, нос и ноги желтые же» 1730.
- Чёрный Яр (1846, 1853) — чёрная гора.
- Шуша (1843) — скачущий золотой конь породы карабах (герб гласный для Карабаха).
Примеры полугласных гербов
- Coat of Arms of Krasnoyarsk (Krasnoyarsk krai) (1804).png
Красноярск (1804) — красная гора
- Coat of Arms of Chyorny Yar (Astrakhan oblast) (1846).png
Чёрный Яр (1846) — чёрная гора
- Coat of Arms of Biysk (Altai krai) (1804).png
Бийск (1804) — горные шахты
- Coat of Arms of Bely (Tver oblast).png
Белый (1780) — белые мешки
- Coat of Arms of Krasny (Smolensk oblast) (1780).png
Красный (1780) — ворота и башни красного цвета
- Coat of Arms of Spassk, 1781.png
Спасск Тамбовский (1781) — крест
- Coat of Arms of Kyakhta (Troitskosavsk Buryatia) (1846).png
Троицкосавск (1846) — сев золотых монет
Гербы с вензелями и литерами
Гласные гербы, в которых буквенное изображение (одна или несколько букв) означает название города.
- Борисоглебск (Романов-Борисоглебск, 1778) — вокруг Ярославского герба (медведя с секирой) «в золотом поле венец из роз, лазоревою лентою связан; в каждой розе по букве золотой; все же буквы составляют название онаго города» [Борисоглебскъ — по кругу слева направо].
- Верхотурье (1789) — «в серебряном поле соболь, со стрелою и буквою В означающую имя сего города».
- Верхне-Удинск — повёрнутый вниз рог изобилия и кадуцей, перекрещиваясь, образуют подобие буквы У.
- Винница (1781) — центральный элемент — рыболовный крюк в виде буквы W и две сабли в виде буквы V: «герб, данный в 1650 году Королём Яном Казимиром, который изображает в красном поле золотую уду на два жала в стороны разделенную, а в корне содержащую крест [W], под которою косым крестом же положены два меча натурального вида [V]».
- Выборг (1730, 1788) — главный элемент — большая буква W: «по-старому, какой прислан из Выборга, на лазоревом поле внизу литера W, поперек полоса золотая, над нею три короны, а сверху два ангела с крыльями, в одеянии красном, крылья у одного лазоревые, а у другого желтые» 1730.
- Гатчина (1800) — центральный элемент — большая прописная литера G на лазоревом щите.
- Иванегород (1730), Ивангород — «город белый на зелёной земле, вверху поле лазоревое, на нём орел двоеглавый летящий; в устах у орла Имя Царя Ивана Васильевича».
- Екатеринодар (1849) — вензель Екатерины II «Е II».
- Екатеринослав (1811) — главный элемент — вензель Екатерины II «Е II».
- Елисаветград — вензель Елизаветы Петровны «Е».
- Мосальск (1777) — чёрный орёл в правом когте держит «червленый щит с княжескою шапкою, увенчанный, с златою литерою М…»
- Новотроицк (1730) какой именно, неизвестно — «белый крест, в средине Имя Божие на три угла жёлтое; поле красное».
- Павловск (1801) — вензель Павла I «П».
- Петергоф (1831) — вензель Петра I «PPI» (Petrus Primus Imperator).
- Харьков (1775, 1781, 1887) — повёрнутый вверх рог изобилия и кадуцей, перекрещиваясь, образуют букву Х.
- Хотин (1826) — две сабли над замком, перекрещиваясь, образуют прописную букву Х.
- Coat of Arms of Verkhoturie (Sverdlovsk oblast) (1783).png
Гласные гербы русского дворянства
В гербе явно (гласно) либо неявно (символически, либо по ассоциации, либо по игре слов — полугласно) отражается фамилия либо название рода гербовладельца.
- Грипенберг (финский род) — двойной гласный: «в лазуревом щите, на зелёной горе золотой гриф, держащий в правой передней лапе серебряное ядро». [Gripenberg: grip — гриф, berg — гора].
- Горихвостовы — горихвостка
- Пистолькорс [швед. «пистолет крестом»].
- Черкасские князья — на белом коне скачет черкас.
А. Б. Лакиер приводит в «Русской геральдике» на 1855 год 65 русских дворянских фамилий, имеющих гласные гербы[3] (в скобках указаны том и страница Общего гербовника дворянских родов Всероссийской Империи, которых к тому времени было издано 10 томов из 21-го):
- Андреевых (III, 121; в зелёном поле три положенных один под другим серебряных Андреевских креста);
- Араповых (IV, 98; в нижней части в серебряном поле, арап (негр), плывущий в лодке по взволнованной воде в правую сторону);
- Алмазовых (V, 98; нижняя половина герба занята изображением в золотом поле алмаза четырёхгранной формы);
- графов Бобринских (I, 27; кроме других эмблем в верхнем, левом, поле щита, разбитом на две части — верхнюю, серебряную, и нижнюю, красную — восходит бобр с левого нижнего угла к правому верхнему косвенно и преобразуется на серебре в красный цвет, а на красном в серебро);
- Борзовых (I, 81; в нижнем зелёном поле собака, бегущая вправо);
- Булатовых (III, 135; в красном поле три серебряные огнивы, положенные диагонально к нижнему левому углу);
- Балк-Полевых (II, 122; в голубом поле положенное наискось золотое бревно). Такая же эмблема в гербе Поленовых;
- Бушманов (X, 127; в голубом поле означен серебром человек с бородою и с согнутыми по бокам руками, стоящий на земле; он препоясан листвием и в правой руке держит дубину, подъятую на плечо. Та же фигура повторяется в нашлемнике;
- Барсуковых (VI, 156; в зелёном поле барсук, бегущий вправо);
- Березниковых (VIII, 45; в красном поле береза);
- Вожжинских (I, 87; в щите зелёного цвета изображено колесо св. Екатерины с проходящими чрез него по перевязи влево двумя клетчатыми тесьмами из серебра и красного цвета, в нашлемнике видна половина такого же колеса и над ним узел из подобной тесьмы);
- Волковых (III, 120; VII, 64; волк);
- Ворониных и Вороновых (VII, 122; III, 134; вороны);
- Ган (I, 129; петух);
- Гогель (I, 141; птица, называемая гогель);
- Дубенских и Дубянских (IX, 20; II, 141; дуб);
- Дубровских (VII, 135; вид дубравы);
- Ельчаниновых (IV, 44; ель);
- Железновых (I, 119; в нижнем красном поле надвое разбитого герба представлена выходящая из облаков рука, держащая полосу железа);
- Жердиных (III, 119; поставленные в зелёном поле две серебряные жерди);
- Журавлевых (I, 90; журавль);
- графов Канкриных (X, 16; рак);
- Карповых (X, 28; в серебряном поле плывущая по воде рыба карп);
- Ключаревых (V, 88; ключи);
- Козиных (VII, 60; козлерог);
- Козловых (II, 137; III, 73; козел и вместо целого козла его голова);
- Комаровых (I, 126; в серебряном поле рой комаров);
- Коченевских (I, 103; кочни капусты);
- Крыловых (V, 143; два распростёртых черных орлиных крыла);
- Кузнецовых (III, 124; в красном поле, между двумя серебряными молотками, шпага, острием обращенная вверх);
- Лавровых (V, 87; в нижнем серебряном поле лавровое дерево; щитодержатели — два орла с лавровыми в клювах венками);
- Лаптевых (III, 123; в красном поле между двумя золотыми львиными лапами, выходящими с боков щита, шпага острием вверх);
- Лауренбергов (III, 101; лавровые венки);
- Лебедевых (I, 145; в нижней, серебряной, части герба плывущий по воде вправо лебедь с вишневою во рту ветвью);
- Липняговых (I, 135; липа);
- Лучковых (III, 133; в золотом поле лук);
- Медведевых (I, 148; на голубом поясе три медвежьи лапы);
- Муравьевых (II, 138; муравьи);
- Орловых (VIII, 91; орел);
- Пересыпиных (III, 147; из кучи насыпанных в золотом поле хлебных зерен выходит эфес воткнутой в неё шпаги);
- Подрезовых (III, 126; в зелёном поле между тремя снопами, перевязанными чёрным, находится серп с золотою рукояткою);
- Пушешниковых (VII, 57; в красном поле серебряная пушка);
- Пушкаревых (IX, 53; пушка);
- Раковых (VI, 36; рак);
- Розинги (III, 149; в голубом поле на белом поясе роза);
- Скворцовых (VIII, 151; в нижней, серебряной, половине щита крестообразно изображены две древесные ветви с сидящим на них скворцом);
- Скорняковых (I, 100; лошадиная сбруя);
- Соколовых (VII, 121; в голубом поле серебряный сокол, держащий в когтях птицу);
- Сабаковых (III, 59; в голубом поле бегущая вправо собака);
- Стволовых (I, 112; в голубом поле два накрест положенных ружейных ствола);
- Стражевых (I, 130; щит разделен диагональною чертою с правого, верхнего, угла к левому, нижнему, и имеет верхнее поле красное, нижнее — золотое: в них изображен переменного с полями цвета страж, держащий в правой руке копье, концом обращенное вниз, в левой — золотой щит);
- Суковкиных (VII, 143; в верхней половине щита, в золотом поле изображен дуб);
- Тепловых (I, 109; IX, 124; горящая лампада);
- Топорниных (IX, III; в голубом поле три топора);
- Трубицыных (VIII, 105; трубы);
- Хлебниковых (IV, 145; VIII, 157, 160; в разных полях снопы хлеба);
- Чижевских (I, 102; в серебряном поле пять летающих чижей натурального цвета);
- Чижовых (I, 134; в нижнем, серебряном, поле птичка чиж, сидящая на ветви);
- Черноглазовых (IX, 129; глаз);
- Шатровых (VIII, 159; шатер);
- Шейнфогелей (VIII, 137; в щите, имеющем голубое поле, изображены в вершине три золотые шестиугольные звезды, под ними, посредине щита, птица, летящая вправо и окруженная сиянием, — эмблема, соответствующая прозванию, а по бокам её с каждой стороны по два дерева);
- Шиповых (VII, 70; розовый куст);
- баронов Штиглиц (X, 19; в серебряном поле сидящая на дереве горлица);
- Шубиных (IV, 81; в золотом поле собольего меху шуба, покрытая зелёным)и
- Энгельгардтов (VI, 91; в нашлемнике ангел, имеющий в руках пальмовые ветви и на голове корону).
Царство Польское
Шляхетские гербы Речи Посполитой и затем Царства Польского характерны тем, что в Польше и Литве был весьма большой процент шляхты, и потому один герб носило множество различных не родственных родов (иногда до 250-ти). Таким образом, данные гербы гласны не для фамилий (то есть для весьма малого числа фамилий), а для предметов, в гербах изображённых, так что они не классически гласные.
Польская шляхта с 1654/1796 по 1917 год входила в состав дворянских родов Российской Империи. Часть гербов шляхты перешла в великорусские дворянские гербы.
- Бастион (герб) — три крепостные башни и белый бастион.
- Бернсдорф (герб) — медведь [(нем.) Bär].
- Бечка (герб) — золотая бочка.
- Божаволя (герб) [Божья Воля] — полугласный: на небесном фоне белая подкова (символ удачи) и два белых креста (символ Божьей воли).
- Буйволова Голова (герб) — чёрная буйволова голова анфас.
- Бэлты (герб) — три серебряных арбалетных болта.
- Вага (герб) [Вес] — полугласный: абстрактные весы из геометрических фигур.
- Варня (герб) — полугласный: красный варёный рак.
- Вонжик (герб) [Ужик] — зелёный уж.
- Гипоцентавр (герб) — изображён стреляющий из лука гиппоцентавр (китоврас).
- Грабе (герб) — белые грабли с семью зубцами.
- Грабовец (герб) — грабовое дерево с зелёной кроной.
- Гриф (герб) — белый грифон в красном поле.
- Дембник (герб) [Дубняк] — «в голубом поле три дубовые золотые ветки, каждая о двух листах и одной желуди, две рядом, а третья под ними».
- Дуб (герб) — «в чёрном поле дуб золотого цвета с корнями; на нём три желудя, средний выше боковых, и под ними два листа».
- Лодзя (герб) — в красном поле жёлтая ладья.
- Топор (герб) — в красном [цвета крови] поле топор [секира].
- Осморог (герб) — «красном поле серебряный крест с раздвоенными концами, так что он о восьми [осьми] углах ["рогах"], а в разделении концов положено по шару».
- Пеликан (герб) — белый пеликан.
- Свинка (герб) — чёрная кабанья голова.
- Трубы (герб) — три трубы (изогнутых охотничьих рожка), расходящиеся из центра под 120 градусов.
Современные гласные гербы
Исторические гербы, включённые в ПСЗРИ, не приводить. Они перечислены выше.
Россия
Города и поселения
- Белая Глина — три кувшина из белой глины.
- Белоостров — белый маленький остров, на котором сидит птица.
- Березняковское — перекрещенные берёзовые жерди, символизирующие крышу дома.
- Будённовск (б. Святой Крест) — православный крест.
- Волчёнки — белый волк с жёлтыми глазами.
- Грайворон — паряший чёрный ворон.
- Громово (Ленинградская область) (не утверждён) — «на красном фоне чёрная стена о изображёнными на ней двумя золотыми поросятами и золотыми волнами» [фин. саккола — «свинарник»].[4]
- Дмитриевская — изображён Дмитрий Солунский.
- Донской (б. Бобрики) — два бобра.
- Дубовка — дуб с золотой кроной, листья которой собраны в созвездия и треугольники.
- Жилёво — ласточки образуют букву Ж.
- Журавская (станица) — идущий по воде журавль.
- Исса (Пензенская область) — ветка ивы [по-мордовски иса — ива, ветла].
- Калиновское сельское поселение (Камышловский район) — ветвь калины.
- Кизел — щит тёмно-красный [цвет кизила], изображена ветвь кизила с тремя ягодами.
- Куликово — кулики.
- Курлово — летящий «курлычущий» журавль.
- Лебяжье (Кировская область) — два белых лебедя.
- Липицкое сельское поселение (Московская область) — лев поднимает в лапах саженец липы.
- Лотошино — золотой лотошник с лотком, на котором лежит головка сыра.
- Львовское сельское поселение — восстающий лев, держащий землемерный циркуль.
- Медногорск — медные горы (золотого цвета, поскольку медного цвета в геральдике нет) и геологический молоток.
- Мирское сельское поселение — серебряный голубь мира, держащий в клюве оливковую ветвь [символ мира].
- Набережные Челны — плывущий под полным парусом чёлн.
- Нерюнгри — золотые рыбы, уложенные в кольцо по ходу солнца [по-эвенкийски нерюнгри — «тысяча хариусов», «много рыбы»].
- Новосокольники — белый сокол.
- Нурлат — двойной гласный герб: скачущий конь на фоне сияющего солнца [по-татарски нурлат — «лучезарный конь»; также там разводят лошадей нурле белой масти].
- Орехово-Зуево — двойной гласный герб: золотая ветвь орешника с двумя орехами и сидящая со сложенными крыльями птица зуёк.
- Островцы — золотой холм-остров.
- Петушки — два петуха.
- Радужный (Московская область) — радуга.
- Рогачёво (Дмитровский район) — вилообразный крест, похожий на рогатину [рогач].
- Сладковское сельское поселение (Краснодарский край) — состоит из хутора Сладкого и посёлка Розового — изображены золотая пчела (Сладкий) и красная роза (Розовый).
- Снежинск — снежинка.
- Солнечный (Красноярский край) — жёлтое солнце на красном поле.
- Ставрово — крест [греч. «ставрос»].
- Терновская (Краснодарский край) — ветвь терновника.
- Троицк (Челябинская область) — три пурпурные креста на золотом фоне — символ Святой Троицы.
- Тучково — лев, которого поражает молния, вырывающаяся из тучи.
- Фонталовское сельское поселение — фонтан.
- Харута — ветки лиственницы, устилающие дно реки [по-ненецки харута — «лиственничная река»].
- Холм-Жирковский — холм.
- Юго-Северное сельское поселение — стрелка компаса, ориентированная строго с севера на юг (вопреки законам природы показывает на юг).
Районы и территории
- Батыревский район — батыр.
- Белоглинский район — три кувшина из белой глины (полностью повторяет герб Белой Глины).
- Белореченский район — текущая по диагонали река Белая с бурунами от волн.
- Бобровский район — бобр (из современного герба Боброва) и подточенное им дерево.
- Будённовский район Ставропольского края — аллегория Андреевского креста.
- Великолукский район — три лука (из исторического герба Великих Лук).
- Воловской район (Тульская область) — голова вола.
- Грайворонский район — парящий чёрный ворон (из современного герба Грайворона).
- Грачёвский район (Оренбургская область) — грач, восседающий на снопе пшеницы.
- Дергачёвский район (Саратовская область) — птица дергач (коростель).
- Каменский район (Пензенская область) — камень, удерживаемый в лапах двумя драконами.
- Кизеловский район — щит тёмно-красный [цвет кизила], изображена ветвь кизила с тремя ягодами (полностью повторяет герб Кизела).
- Княжпогостский район — золотая княжья шапка.
- Коношский район — «двойной» гласный герб: конь, несущий на спине плетёный короб [ношу].
- Красногородский район — красный город.
- Краснозоренский район — заря (золотые лучи солнца) на красном фоне.
- Крыловский район — «двойной» гласный герб: два золотых, выгнутых вправо, колоса в виде буквы «Е» [первое название райцентра — курень Екатериновский], ниже т. н. лёт — два соединённых серебряных крыла.
- Кузнецкий район (Пензенская область) — молот и наковальня (из герба Кузнецка).
- Куньинский район — золотая куница.
- Липецкая область — липа (из исторического герба Липецка).
- Мишкинский район (Башкортостан) — стоящий на задних лапах медведь (в просторечии мишка).
- Новосокольнический район — белый сокол (из герба Новосокольников).
- Нурлатский район — белый скачущий конь [нурлат] (полностью повторяет герб Нурлата).
- Опочецкий район — пирамида из камня опоки (из исторического герба Опочки).
- Островский район (Псковская область) — остров (из исторического герба Острова.
- Перевозский район — плот [перевоз через реку] (из исторического герба Перевоза).
- Подгоренский район — подошва серебряной горы.
- Старицкий район — старица (из исторического герба Старицы).
- Струго-Красненский район — двойной герб: два красно-белых струга.
- Холм-Жирковский район — холм (полностью повторяет герб Холм-Жирковского).
- Шемышейский район — густые заросли красной травы [по-мордовски «шемень шей» — ржавая трава, осока, камыш].
- Щукино (район Москвы) — серебряная щука в голубом поле.
- Coat of Arms of Batyrevo rayon (Chuvashia).png
Батыревский район — батыр
- Coat of Arms of Belorechensky rayon (Krasnodar krai).png
Белореченский район — белая река
- Coat of Arms of Kamensky rayon (Penza oblast).png
Каменский район — камень в лапах драконов
- Coat of Arms of Konosha rayon (Arkhangelsk oblast).png
Коношский район двойной — конь+ноша
- Coat of Arms of Krasnogorodsky rayon (Pskov oblast).png
Красногородский район двойной — красный город
- Coat of Krylovskii rayon.gif
Крыловский (Екатериновский) район двойной — (крылья+E)
- Coat of Arms of Schukino (municipality in Moscow) proposal (2003).png
Щукино (район Москвы) — щука
Полугласные гербы России
- Бессоновка (Бессоновский район Пензенской области) — недреманое око, означающее дозор без сна (с XVII в. — казачья застава, оберегающая подступы к Пензе).
- Сельское поселение Булатниковское — булатный меч.
- Вознесенская (Краснодарский край), станица — четырёхлистный клевер — геральдический символ Вознесения.
- Вороновское — чёрная [вороная] оконечность щита богатыря.
- Верхнее Дуброво — жёлуди на зелёном фоне.
- Заболотьевское — ростки камыша в разные стороны, символизирующие каналы, осушающие болота.
- Зеленокумск — зелёный цвет поля, разделённого белой полосой — рекой Кума.
- Каргат — ягоды и листья чёрной смородины (тюрк. каргат — «чёрная ягода»).
- Краснозаводск — красный цвет верхнего поля герба.
- Краснотурьинск — красный цвет правого поля герба.
- Таёжный (Ханты-Мансийский автономный округ) — еловые лапы [символ тайги].
Белоруссия
- Ветрино — в лазоревом поле золотая ветряная мельница.
- Горки — в золотом поле три чёрных холма, средний выше.
- Жабинка — три цветка жабинки.
- Кожан-Городок — в скошенном слева щите в зелени золотой сапог.
- Краснополье — червлёное (красное) поле, на котором растёт ель.
- Мосты — в пересечённом поле золотой мост в черлене.
- Раков — в червлёном поле золотая литера «R».
- Смолевичи — в рассечённом щите золотая бочка с чёрной смолой в лазури.
Украина
- Буды — поющий петух (будящий людей — полугласный герб).
- Гайворон — ворона.
- Галич (Ивано-Франковская область) — стоящая галка с распростёртыми крыльями.
- Двуречная и Двуречанский район — две реки (двойной гласный).
- Дергачи и Дергачёвский район — птица деркач (коростель). 1997
- Дубляны - два дуба.
- Волноваха — река в виде волны. 1999
- Заставна — полосатый шлагбаум (полугласный герб).
- Сумская область — колос в виде буквы «С».
- Тернопольская область — ключ и меч, перекрещиваясь под прямым углом, образуют латинскую «t»; рукоятка меча образует с мечом славянскую «T».
- Топоров (село) (бывший городок) — в красном поле золотой топор. 1994; разработан по мотивам старого австро-венгерского герба.
- Тростянецкий район (Сумская область) — тростник (камыш).
- Харьковская область — см. Герб Харьковской губернии (буква «Х»).
- Херсонская область — два колоса и циркуль образуют букву «Х».
- Хмельницкая область — два колоса, изгибаясь в разные стороны, образуют прописную «Х».
Гласные гербы других стран
Страны и территории
- Гранада — ветка и плод граната.
- Кастилия и Леон (испан.) — два замка (castilio) и два льва (leon).
- Escudo de Granada2.svg
Герб Гранады
- Escudo de Castilla y León.svg
Герб Кастилии и Леона
Города
- Афины — центральный элемент герба как исторического, так и нового — голова Афины Паллады.
- Берн (нем.) — шествующий медведь (Bär).
- Капуя (лат.) — жертвенная языческая чаша.
- Вальдбрюнн (нем.) — двойной гласный: лесной (Wald) фонтан (Brunnen).
- Лодзь (польск.) — ладья.
- Фалькензе (нем.) — «соколиное озеро», изображены серебряный сокол и серебряная рыба в голубой воде.
- Фюссен (нем.) — три бегущие ноги (Füsse).
Дворянские гербы
Франция
- Шарль Кошон де Лаппарент (1750—1825) — три кабаньи головы (франц. Cochon — свинья).
Швеция
- Ваза (династия) королей — основной элемент герба — старинная ваза [амфора].
Расширенное понимание
В некоторых публикациях гласными либо, чаще, «говорящими» называются гербы, в которых изображены предметы, имеющие отношение к истории либо местности данного города, занятиям и промыслам его жителей, типичные представителей животного и растительного мира, не имеющие отношения к его названию. Типичными примерами являются исторические герб Смоленска (пушка; город боевой славы на границе, постоянно принимавший на себя первый удар врага), Керчи (эмблема Боспорского царства и ключ от пролива между Чёрным и Азовским морями), Перекопа (крепость, «запирающая» перешеек, и ключ от Крыма), Кутаиси (золотое руно барана, похищенное Ясоном), Санкт-Петербург (серебряные морской и речной якоря и золотой царский скипетр), Баку (струи горящего газа, навьюченный верблюд и якорь), Камчатской области (действующие вулканы).
Оригинален герб Свияжска 1729 и 1781 годов (чисто исторический, но не гласный в прямом смысле) — «новый город деревянный на судах, на реке Волге, в ней рыба, поле лазоревое» 1730; «в голубом поле город деревянный на судах на реке Волге, и в той реке рыбы» 1781. Герб отражает тот факт, что Свияжск срубили в верховьях Волги, свезли вниз по течению в разобранном состоянии и собрали город как базу для штурма Казани.
- Radomyshl herb.png
Герб Радомысля: «зажигательные» голуби княгини Ольги, 1796
- Хабаровск 1878 из Винклера.jpg
Герб Хабаровска: действующие вулканы, 1878
Также чисто историчен герб Радомысля Киевской губернии (1796): «в голубом поле три летящие серебряныя голубя, два вверху и один внизу, держащие во ртах своих пламенники [огонь]: ибо сии птицы употреблены были к зажжению города» (Коростень княгиней Ольгой). Герб исторический, но не классически гласный. Интересно, что это герб не Коростеня, который в 1796 был маленьким селом, а более крупного расположенного рядом Радомысля.
Весьма оригинален исторический герб Бахмута — просто химический знак соли, поскольку там расположены соляные шахты, в одной из которых после выработки даже открыли Артёмовский завод шампанских вин. Герб не гласный.
Подобные интересные гербы, отражающие историю, окружающую природу или присущие природные элементы, не являются гласными в классическом определении (хотя в некоторых современных публикациях, даже официальных описаниях гербов сельских поселений, таковыми и называются). Гласным герб Смоленска был бы, если б в нём одним из основных элементов присутствовала, например, смола либо смолокурня, в гербе Перекопа — ров или шанцевый инструмент (в последнем случае герб полугласный), а в гербе Петербурга — святой Пётр либо его атрибуты (ключи от рая).
Двойные гласные гербы
«Двойными» называются гласные гербы, в которых тема названия города изображена дважды. Бывают двух типов: 1. Сложносоставное, обычно двухкоренное, название (Ораниен-баум — оранжевое+дерево, Шлиссель-бург — ключ+город, Бело-остров — белый остров, Вейсен-штейн — белый камень, Коноша — конь+ноша, Красно-городск — красный город, Миро-полье -миро+поле, Орехово-Зуево — орехи+зуёк, Пяти-горск — пять гор, Ставро-поль — крест+город, Вальд-брюнн — лес+фонтан); встречается относительно часто. 2. При простом названии города в гербе дважды оно обыгрывается и также может быть дважды изображено (например, Печоры — в камне печеры пещера; Лотошино — лотошник держит лоток; Нурлат — конь (татар. нурлат) белой породы нурле). Этот вариант встречается весьма редко.
Также бывают двойные гласные для города и местности: так, герб Кронштадта гласен и для города (корона), и для острова Котлин (котёл, окружённый водой). Такие гербы также редко встречаются.
- Coat of Arms of Togliatti (Stavropol Samara oblast) (1778).png
Ставрополь (греч.) — крест и город. Тип 1
- Coat of Arms of Shlisselburg (Leningrad oblast).png
Шлиссельбург (швед., нем.) — ключ и город. Тип 1
- Coat of Arms of Miropolie (Sumy Oblast) (1781).png
Мирополье — оливковые ветви (миро) и поле. Тип 1
- Wappen Waldbrunn MOS.png
Вальдбрюнн (нем.) — лесной фонтан. Тип 1
- Coat of Arms of Pechory (Pskov oblast).png
Печоры - камни «печеры» и пещера. Тип 2
- Coat of Arms of Lotoshino (Moscow oblast).png
Лотошино - лотошник с лотком. Тип 2
Сложная взаимосвязь
Бывают гласные гербы, особенно фамильные, которые не очевидны, а для их «разгадки» нужно знать историю, христианскую либо геральдическую символику.
- Сложная ассоциация в историческом гербе Варнавина, где изображена рука, выходящая из облака с камнем. Дело в том, что апостол Варнава, в честь которого назван город, по легенде был забит камнями. Облако же символизирует небесные силы.
- В историческом гербе Петровска Саратовской губернии 1781 года изображена «рука, исходящая из облака в красном поле, держащая два ключа». Это гласный герб, поскольку из облака, то есть от небесных сил, рука апостола Петра держит ключи от рая, воротами которого Пётр «заведует».
- Взаимосвязь с обычным, без аллегорий и переносного смысла, переводом названий городов с немецкого и шведского (Шлиссельбург, Либава, Ваза), греческого (Ставрополь, Ставрово), чувашского (Батырево), татарского (Нурлат), эвенкийского (Нерюнгри) и других языков сложной не является. Это очевидные гласные гербы.
Неверные гласные гербы
Иногда название города, по однозначному мнению историков и филологов, происходит совсем не от того предмета либо понятия, которые изображены в гербе.
- Брянск — «золотая мортира с положенными по сторонам пирамидою бомб» (символизирующих воинскую брань). По признанному сейчас мнению, название города произошло от «дебрь» (Дебрянск), а не от брани.
- Великие Луки — три больших золотых лука. Город, по мнению историка-геральдиста Павла фон Винклера, назван по излучине реки, а не по лукам, которые тут ни при чём.
- Русское название крымского города Козлов (с 1784 года Евпатория) произошло совсем не от козла (в гербе изображён баран), а от его татарского названия Гезлёв.
- Оса — «стоящий на дереве улей с летающими около него пчелами». Происхождение названия спорно: по мнению языковеда Александра Матвеева, восходит к субстратному гидрониму;[5] впрочем, это не мешает самому гидрониму происходить от бортничества/пчёл/ос.
- Харьков (непринятый в 1730-х герб) — голова хоря. Если бы этот герб в середине 18 века был утверждён, хорёк, кроме гербов Богучара и Обояни, был бы и на гербе Харькова. Город же назван по гидрониму — реке Харьков, которая, в свою очередь, возможно, названа именем сестры Аттилы Харьки (Лебедь) либо половецкого хана Харукана; не существует вообще ни одной версии происхождения названия города/реки от хоря.
Неверные и не гласные гербовые фигуры
- В гербе Лебедина художник 18 века изобразил не лебедя, а гуся (описанного как лебедь). В современном гербе конца 1990-х годов изображён уже лебедь.
- В гербе Лебедяни нарисована водоплавающая птица с клювом цапли (описанная как лебедь).
- В гербе Евпатории (до 1784 Козлов) изображён не козёл, а золотой баран. Герб принят в 1844 году - через 60 лет после того, как город перестал называться Козловым.
- В гербе города Осы, согласно описанию, изображены не осы, а пчёлы. Отличить же их по внешнему виду на гербе невозможно, поскольку они слишком мелки.
- В гербе Белицка Могилёвской губ. изображена не белка, а животное, похожее на рысь (описана белка).
- В гербе Боброва 1781 года изображён не бобр, а хорёк (в описании бобр). На современном гербе 2006 года — уже бобр.
- В гербе Коропа описан не карп, а карась. Нарисован же зеркальный карп с крупной чешуёй.
- В гербе Лодейного Поля 1788 года и современном изображена не ладья, а морской фрегат петровского времени.
- В гербе Изюма художник 18 века нарисовал красный виноград (сорт). В современном гербе 1990-х годов изображён уже зелёный виноград. А на современном флаге Изюмского района изображён синий виноград.
- В гербе Кизляра изображён куст не кизила, а винограда. Таким образом, герб не гласный.
- В гербе Новоржева изображена не рожь, а пенька. Таким образом, герб не гласный.
- В гербе Шишкеева изображены не шишки, а снопы. Таким образом, герб не гласный.
- В гербе Туринска изображён не тур, а медведь. Таким образом, герб не гласный.
- В гербе Кексгольма 1788 года изображена не кукушка [кекс], а журавль, в описании названный цаплей.[4] Таким образом, герб не гласный.
- Гласный шведский герб 1646 и русский 1729/30 года Кексгольма (замок на острове) неожиданно в 1778 году стал русским гласным гербом другого города — Нейшлота.[4] А Кексгольм получил негласный «корельский» герб 1730 года (цаплю с камнем; герб повторяет герб Гробина). При этом последовательный переход гербов произошёл в один день — 4 октября 1778.
- Герб Ямполя Подольской губернии (1796) гласен «наоборот»: вместо тёмной ямы в нём изображена светлая гора.
- Герб Шуши, в котором изображён конь карабах, гласен для Карабаха (территории), но не для Шуши как города.
Исторические факты
- Мало кто знает в наше время, что такое вереи (в гербе Вереи), бирючь (в гербе Бирюча), речной ряж (в гербе Ряжска) и что за камни опока (в гербе Опочки) и печеры (в гербе Печор). Данные слова к настоящему времени стали архаизмами либо историзмами.
- В гербе Грайворона изображён один ворон: это простой гласный герб. Ранее рассматривался вариант герба с несколькими воронами, то есть граем (украинизм: стаей). В случае его принятия герб города стал бы двойным гласным.
См. также
- Категория:Изображения:Гласные гербы
- Бук европейский в топонимике и геральдике
- Вепрь в геральдике
- Городской герб
- Говорящая фамилия
Источники, использованные в статье
- Туник Галина. [www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/wa/Main?textid=2026&level1=main&level2=articles Гласный символ как отражение наименования муниципального образования] // (в России, 2007)
- [www.heraldica.org/topics/meaning.htm Meaning of Arms] // heraldica.org, 20.06.2001.
- ↑ Герб, Гербоведение // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- ↑ П. П. фон-Винклер. Гербы городов, губерний, областей и посадов Российской Империи, внесенные в Полное Собрание законов с 1649 по 1900 год. — Издание книготорговца Ив. Ив. Иванова. — СПб., 1899. — 312 с.
- ↑ 1 2 Лакиер А. Б. § 99. Гласные гербы // [www.heraldrybooks.ru/text.php?id=9 Русская геральдика]. — 1855.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Р. М. Оленин, В. В. Карманов. [www.priozersk.ru/1/text/0024.shtml История гербовой символики Приозерья. К 270-летию официального утверждения Корелъского и Кексголъмского гербов, созданных Франциско Санти. 1729 г. — 1999 г.]
- ↑ 1 2 Матвеев А. К. Географические названия Урала. Свердловск, 1980. — С. 195.
- ↑ [www.heraldicum.ru/russia/subjects/towns/troick.htm Герб Троицка]
Библиография, использованная в статье
|
Портал «Геральдика» |
|---|
- Винклер П. П. Гербы городов, губерний, областей и посадов Российской Империи, внесенные в Полное Собрание законов с 1649 по 1900 год / Дозволено цензурою. С.-Петербург, 20 Июля, 1899 года. — Издание книготорговца Ив. Ив. Иванова. — С.-Петербург: Типография И.М. Комелова, Пряжка д.3, 1899. — 312 с. — не указаны экз.
- Винклер П. П. Основы геральдики земельных гербов.
- Лакиер А. Б. Глава 19. Гербы, соответствующие фамилиям и прозваниям лиц, их употребляющих. [§ 99. Гласные гербы] // [www.heraldrybooks.ru/text.php?id=9 Русская геральдика]. — СПб., 1855.
- Лакиер А. Б. Глава 17. Гербы родов, выезших из Польши и Литвы. Пути, которыми они к нам переходили. [§ 91. Гербы: Абданк-Ляцкий; Машковский-Ястржембец] // [www.heraldrybooks.ru/text.php?id=7 Русская геральдика]. — СПб., 1855.
- [www.heraldrybooks.ru/book.php?id=13 Гербы губерний и областей Российской Империи] / Отпечатано по распоряжению министра внутренних дел. — СПб.: Санкт-Петербург: Картографическое заведение А.А. Ильина и типография Министерства путей сообщения (А. Бенке), 1880.
- Арсеньев Ю. В. Геральдика. Лекции, читанные в Московском Археологическом институте в 1907—1908 году. — М.: Терра, 2001. — 399 с. — С. 128—130. ISBN 5-275-00257-2
- Соболева Н. А. Российская городская и областная геральдика XVIII—XIX вв. / Академия Наук СССР: Институт истории СССР. — М.: Наука, 1991. — 264 с.
- Мочёнов К. Ф., Коржик Ю. В. гл.5: Гласные гербы муниципальных образований, не имевшие исторической символики // [rf.boom.ru/book.html Гербы областей, районов, городов, поселков сел, внесенные в Государственный геральдический регистр Российской Федерации, разработанные при участии Союза геральдистов России с 1992 года по 2004 год]. — Справочник. — М.: Гербы и флаги, 2005. — 296 с. — ISBN 5-7034-0184-4.
- Малов В. И. [www.9-a.ru/djzjgj.html «Гербы исконные, гласные, загадочные, видоизмененные».] Рыцари: Детская энциклопедия.
- [www.heraldica.org/topics/canting.htm www.heraldica.org. Canting arms]
- Cant, The American Heritage Dictionary of the English Language: Fourth Edition.
Напишите отзыв о статье "Гласный герб"
Отрывок, характеризующий Гласный герб
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.
В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.
В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.
Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.
Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
