Псевдо-Плутарх
Поделись знанием:
– Ничего то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m lle Bourienne и даже Николушка молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
– Что вы об этом думаете, князь? – позволил себе Десаль обратиться с вопросом.
– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.
Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»
Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.
От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»
В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
(перенаправлено с «Псевдо-Плутарх (мифограф)»)
Псевдо-Плутарх (Лже-Плутарх, Лжеплутарх) — принятое в науке имя для ряда авторов различных по тематике сочинений, ранее приписывавшихся Плутарху. Среди таковых — живший предположительно во II веке н. э. неизвестный автор сочинений «Малые сравнительные жизнеописания» (другое название — «Собрание параллельных греческих и римских историй», сокращенно МСЖ) и «О реках», содержащих множество сведений по античной мифологии и истории, которые, как общепризнанно в науке, полностью им выдуманы. Помимо этих двух, под именем Плутарха сохранилось множество других ему не принадлежащих сочинений, например, трактат «О музыке», содержащий занимательное описание истории (античной) музыки.
Содержание
Лженаучный аппарат
Труд «О реках» снабжён богатым «лженаучным аппаратом»[1], включающим 154 ссылки на 71 автора. Подавляющая их часть полностью выдумана.
Аппарат трактата «О реках» отличается значительным разнообразием — использованы эпические поэмы, сочинения по хорографии и парадоксографии, даже «полития» (отсутствующая у Аристотеля). В ряде случаев сопоставляются версии разных авторов, указаны заимствования.
Большая часть имен вымышлена, а в тех случаях, когда имена подлинны, часто вымышлена ссылка. Особенно это показательно для «Малых сравнительных жизнеописаний». Хотя очевидно использование ряда достоверных авторов, конкретные ссылки на их труды принципиально отсутствуют.
Различение тёзок не всегда возможно, поэтому следующий указатель не абсолютно точен[2]:
- Агафархид Самосский. «Персидская история», кн. 2[3]. «О Фригии»[4]. «О камнях», кн. 4[5].
- Агафокл Милетский. «О реках»[6].
- Агафокл Самосский. «Пессинунтская полития»[7].
- Агафон Самосский. «О реках», кн. 2[6]. «О Скифии», кн. 2[8]. Без указания сочинения[9].
- Агафоним. «Персеида»[10].
- Агесилай. «Италийская история», кн. 3[11].
- Александр Полигистор. «Италийская история», кн.3[12].
- Алексарх. «Италийская история», кн. 4[13].
- Антисфен. «Мелеагрида», третья песнь[14].
- Аретад Книдский. «Македонская история», кн. 3[15]. «История островов», кн. 2[16]. «О Фригии»[17].
- Аристид Милетский. «Сицилийская история», кн. 1[18], кн. 3[19]. «Персидская история», кн. 1[20]. «Италийская история», кн. 1[21], кн. 3[22], кн. 4[23], кн. 14[24], кн. 19[25], без указания книги[26]. Без указания сочинения[27].
- Аристобул. «Италийская история», кн. 3[28]. «О камнях», кн. 1[29].
- Аристодем. «Третье собрание рассказов»[25].
- Аристокл. «Италийская история», кн. 3[30]. «Необычайные события», кн. 2[11].
- Аристоним. В кн. 3 некоего сочинения[31].
- Аристотель. «О реках», кн. 4[32].
- Архелай. «О реках», кн. 1[33], кн. 13[34].
- Гераклит Сикионский. «О камнях», кн. 3[35].
- Гермесианакт Кипрский. «О Фригии», кн. 2[36]. Сочинение не указано[37].
- Гермоген. Цитирует Сосфена Книдского[38].
- Гесианакс. «Ливийская история», кн. 3[39].
- Демарат. «Аркадская история», кн. 2[40]. «О Фригии», кн. 4[5]. «О реках», кн. 3[41].
- Демодок. «Гераклия», первая песнь[42].
- Демострат Апамейский. «О реках», кн. 2[43]. Сочинение не указано[44].
- Деркилл. «Основания городов», кн. 1[45]. «Италийская история»[9]. «О горах», кн. 3[46]. «О камнях», кн. 1[47]. «О сатирах», кн. 1[48]. «Об Этолии», кн. 3[49].
- Диокл Родосский. «Об Этолии»[14].
- Дионисий Сицилийский. Использовал сочинение Аристида Милетского[18].
- Дорофей Халдейский. «Италийская история», кн. 4[50]. «Метаморфозы», кн. 3[51]. «О камнях», кн. 2[52].
- Досифей. «Сицилийская история», кн. 3[53]. «Лидийская история», кн. 3[21]. «Потомки Пелопа»[54]. «Италийская история», кн. 3[55]. «Этолийская история», кн. 1[12].
- Еврипид. «Эрехтей»[50], «Мелеагр»[56]. О Полидоре[57].
- Зопир Византийский. «Истории», кн. 3[58].
- Каллисфен. «Метаморфозы», кн. 2[24]. «Македонская история», кн. 3[59]. «Фракийская история», кн. 3[60]. «Об охоте», кн. 3[61].
- Каллисфен из Сибариса. «О Галлии», кн. 13[62].
- Кемарон. «Об Индии», кн. 10[63].
- Клеанф. «О горах», кн. 1[38], «Теомахия», третья песнь[64].
- Клитоним. «Италийская история»[65]. «История Сибариса», кн. 2[66]. «О Фракии», кн. 3[67].
- Клитофон. «Галльская история»[68]. «Основания городов», кн. 13[69]. Неясная цитата[70].
- Клитофон Родосский. «Об Индии», кн. 1[71].
- Корнелий Александр. «О Фригии», кн. 3[72].
- Критолай. «Эпирская история», кн. 3[73]. «Феномены»[74].
- Ктесий. «О реках», кн. 1[75].
- Ктесий Книдский. «О горах», кн. 2[76].
- Ктесий Эфесский. «Персеида», первая песнь[77].
- Ктесипп. «О Скифии», кн. 2[78].
- Ктесифон. «Беотийская история», кн. 3[79]. «О деревьях», кн. 1[80], кн. 13[81]. «О растениях», кн. 3[29]. «О Персии», кн. 1[82].
- Леон Византийский. «О Беотии», книга не указана[83], «О реках», кн. 3[84].
- Менилл. «Беотийская история», кн. 1[85]. «Италийская история», кн. 3[56].
- Никанор Самосский. «О реках», кн. 2[86].
- Никий Маллосский. «О камнях»[87]. Без указания сочинения[88].
- Парфений. Стихи[66]. Ссылка подлинна.
- Пирандр. «Пелопоннесская история», кн. 4[89].
- Пифокл Самосский. «Италийская история», кн. 3[85]. «Сокровище замужества», кн. 3[90].
- Плесимах. «Возвращения», вторая песнь[91].
- Сократ. «Фракийская история», кн. 2[92].
- Сострат. «Этрусская история», кн. 2[93]. «О реках», кн. 2[94], «Свод мифов», кн. 1[95].
- Сосфен Книдский. «Об Иберии», кн. 13[96]. Неуказанное сочинение[38].
- Тимаген Сирийский. Цитирует Каллисфена из Сибариса[62].
- Тимагор. «О реках», кн. 1[97].
- Тимолай. «О Фригии», кн. 1[7].
- Тимофей. «О реках», кн. 11[98], «Об Арголиде»[6].
- Трисимах. «Основания городов», кн. 3[73].
- Феодор. «Метаморфозы»[99].
- Феотим. «Италийская история», кн. 2[59].
- Феофил. «Италийская история», кн. 3[88]. «Пелопоннесская история», кн. 2[28]. «О камнях», кн. 1[100].
- Фрасилл из Мендеса. «О Египте»[101], «О Фракии»[102], «О камнях», кн. 3[102].
- Хрисерм Коринфский. «Пелопоннесская история», кн. 3[103]. «Истории»[65]. «О реках», кн. 3[104], кн. 13[105], «Об Индии» (80-я книга)[34], «О Пелопоннесе», кн. 1[106].
- Хрисипп. «Италийская история», кн. 1[93].
- Эвгемерид Книдский. Сочинение не указано[107].
- Эратосфен. «Эригона»[74].
- Юба. «Ливийская история», кн. 3[39].
- Ясон Византийский. «О Фракии»[108].
- Аноним. «Относительно рек», кн. 3[13]. «Причины», кн. 2[23].
Малые сравнительные жизнеописания
В предисловии автор говорит, что обнаружил удивительные совпадения между событиями, происходившими с греками и римлянами, причем его выводы подкреплены надежными источниками. Сочинение содержит 41 пару коротких, не более абзаца, рассказов.
Как правило, один рассказ встречается в исторической (в ряде случаев мифографической) литературе, однако даётся заведомо ложная ссылка на источник. Второй же рассказ выдуман как копия первого (в ряде случаев имеет место более сложная контаминация — см. рассказ 8). При этом автор совершенно не разбирается в особенностях римских имён (он регулярно даёт детям иные фамилии, нежели отцовские, что в Риме невозможно) и хронологии римской истории.
- (1) Первый рассказ говорит о подвиге афинянина Кинегира во время Марафонской битвы. Второй — во время войны с царем Гасдрубалом в Сицилии патриций Луций Главкон из войска Метелла потерял обе свои руки, пытаясь удержать корабль Гасдрубала.
- (2) Согласно второму рассказу, Гай Муций Сцевола неудачно пытался убить царя этрусков Порсенну. Здесь выдуман первый рассказ: якобы во время похода Ксеркса на Грецию брат Фемистокла Агесилай пытался убить Ксеркса, проникнув в его лагерь, но убил его охранника Мардония, а затем устрашил Ксеркса, когда сжег свою руку.
- (3) Первый рассказ подлинен: о спартанце Офриаде, который после битвы с аргосцами воздвиг трофей. Согласно второму, Постумий Альбин после разгрома в Кавдинском ущелье (321 год до н. э.) якобы воздвиг трофей из щитов самнитов, после чего римлянин Максим разбил врагов в новой битве.
- (4) Первый рассказ — о подвиге Леонида и 300 спартанцев при Фермопилах. Согласно второму, во время войны римлян с карфагенянами якобы Фабий Максим во главе 300 воинов атаковал врага, а когда все они погибли, достиг вражеского военачальника Ганнибала и сразил его, погибнув сам.
- (5) Согласно второму рассказу, известному источникам, римлянин Курций бросился в пропасть на коне и в полном вооружении. Первый рассказ повествует, что аналогично себя принёс в жертву Анхур, сын Мидаса и Тимофеи, в Келенах во Фригии, и Мидас якобы воздвиг алтарь Зевса Идейского.
- (6) Согласно первому рассказу, Амфиарай был поглощен землей у города Гарма. Второй повествует, что якобы во время войны с Пирром под командованием Эмилия Павла был поглощен землей римлянин Валерий Конат, обеспечив победу своим.
- (7) Второй рассказ известен источникам: римский царь Тулл Гостилий победил альбанцев и казнил их царя Меттия Фуфетия, привязав его к двум колесницам. Согласно первому рассказу, Геракл в юности во главе беотийцев победил царя евбейцев Пирехма и подверг его той же казни, а место это назвали «Жеребята Пирехма».
- (8) Второй рассказ описывает, как Гораций Коклес защитил мост против атаки этрусков, хотя и был ранен стрелой в глаз (известная римская легенда, но другие источники считают, что ко времени этого боя он уже был одноглазым)[109]. Первый рассказ упоминает, как царь Филипп потерял глаз, якобы раненный олинфцем Астером, но спасся, переплыв через реку[110].
- (9) Вначале дается краткая отсылка к истории Икария, рассказанной Эратосфеном (ссылка подлинна). Второй рассказ весьма подробен: якобы крестьянин Сатурн, научившийся виноделию от Икария, породил от его дочери Энтории сыновей Януса, Гимнуса, Фавста и Феликса. Соседи, попробовав вина, посчитали, что их отравили, и убили Икария, а его внуки в отчаянии повесились. Когда римлян посетила чума, согласно оракулу Аполлона Лутаций Катул воздвиг близ Тарпейской скалы алтарь с четырьмя лицами, изображая четырёх внуков Икария. Сатурн поместил их среди звёзд.
- (10) Первый рассказ искаженно описывает историю спартанца Павсания (которого автор называет царём), обвиненного в измене и умершего от голода в храме Афины (ошибочно упомянут отец Павсания). Согласно второму рассказу, якобы во время войны римлян с латинами некий юноша Кассий Брут пытался предать родину за деньги, но был разоблачен отцом и умер от голода в храме Минервы Оксилиарии.
- (11) Здесь оба рассказа выдуманы, но во втором случае все действующие лица реальны: якобы Тарквиний Гордый, изгнанный из Рима, отрубил головы своим сыновьям, которые хотели его предать. Первый рассказ говорит, что Ариобарзан, якобы сын Дария III, хотел предать его во время битвы при Гранике с Александром, но отец отсёк ему голову[111].
- (12) Согласно второму рассказу, римский военачальник Манлий, воевавший с самнитами, приказал воинам не атаковать врага. Когда его сын нарушил приказ и добился успеха, Манлий казнил сына. В первом рассказе та же история рассказана о фиванском полководце Эпаминонде, который якобы казнил своего сына Стесимброта, победившего спартанцев, предварительно наградив его венком.
- (13) Здесь оба рассказа не встречаются в других источниках. Согласно первому, Геракл осаждал Эхалию, стремясь взять в жены Иолу. Она спрыгнула со стены, но ветер подхватил её одежду, и она не пострадала. Во втором рассказе со стены спрыгивает Клузия, якобы дочь этрусского царя, когда её город осаждает римский полководец Валерий Торкват. Когда она попала в плен, полководец изнасиловал её, после чего римляне выслали его на Корсику.
- (14) Второй рассказ об Ифигении в Авлиде общеизвестен. Согласно первому, якобы когда карфагеняне и сицилийцы заключили союз против римлян, полководец Метелл не принёс жертвы Весте, и та наслала противный ветер. Тогда авгур Гай Юлий потребовал от Метелла принести в жертву его дочь. Но Веста заменила Метеллу тёлкой и отправила девушку в Ланувий, где сделала её жрицей в святилище змея[112].
- (15) Согласно второму рассказу, Тарпея предала римлян сабинянам, и те убили её. Согласно первому, когда царь галатов Бренн осаждал Эфес, его полюбила девушка Демоника. Когда она предала город, галлы закидали её золотыми браслетами.
- (16) Второй рассказ повествует о схватке Горациев и Куриациев. Согласно первому, во время войны тегейцев и фенейцев стороны договорились решить исход войны поединком: со стороны первых сражались три сына Рексимаха, вторых — три сына Демострата. Вначале два сына Рексимаха пали, но затем третий, Критолай, одержал победу. Его сестра Демодика оплакивала своего жениха Демодика, и Критолай в гневе убил сестру. Он был привлечен своей матерью к суду, но оправдан.
- (17) Согласно второму рассказу, римский аристократ Антил, следуя знамению, вернулся в Рим и спас Палладий во время пожара в храме Весты, но ослеп, однако прозрел, когда ублаготворил богиню (в других источниках здесь названо имя великого понтифика Метелла, а чудесное прозрение не упомянуто). В первом рассказе говорится, что Ил якобы спас Палладий во время пожара в храме Афины в Илионе, ослеп, но затем прозрел.
- (18) Когда фракийцы воевали с афинянами, они получили оракул, что победят, если не убьют Кодра, но Кодр узнал об этом и был убит. Второй рассказ говорит, что Публий Деций увидел сон, что его смерть принесет победу римлянам. В битве с альбанцами он позволил себя убить. Редкий случай, когда оба рассказа в целом встречаются и у других авторов, но имена врагов искажены[113], а источники заведомо вымышлены.
- (19) Сиракузянин Кианипп не приносил жертв Дионису. Бог наслал на него опьянение, и тот изнасиловал свою дочь Киану. Когда город поразила чума, Аполлон приказал принести в жертву виновника. Киана принесла в жертву своего отца и покончила с собой. Согласно второму рассказу, то же самое случилось и в Риме, где Арунтий изнасиловал свою дочь Медуллину[114], а та заколола его на алтаре Юпитера. Оба рассказа выдуманы, хотя аналогичные мотивы есть в литературе.
- (20) Согласно Еврипиду, Эрехтей во время войны с Евмолпом принёс в жертву свою дочь. По второму рассказу, якобы во время войны с кимврами Марий увидел во сне, что должен принести в жертву свою дочь Кальпурнию. Он так и сделал и одержал победу, что подтверждают два алтаря в Германии.
- (21) Первый рассказ о фессалийце Кианиппе, который нечаянно убил свою жену, заимствован из Парфения[115] (см. Мифы Фессалии). То же самое, согласно второму рассказу, произошло с Эмилием из Сибариса, которого жена заподозрила в неверности и следила за ним на охоте. Собаки мужа разорвали её на куски, а муж покончил с собой.
- (22) Первый рассказ известен — о нечестивой любви Смирны к её отцу Киниру. Согласно второму, из-за гнева Венеры Валерия Тускуланария полюбила своего отца Валерия, и кормилица помогла их свиданию, причем отец её не узнал. Забеременев, Валерия попыталась покончить с собой, но безуспешно, и она родила сына Эгипана, которого называют Сильван. Узнав об этом, Валерий бросился со скалы.
- (23) Первый рассказ содержит ссылку на реально существовавшего историка Юбу, но неизвестно, верна ли она. Согласно нему, после падения Трои Диомед был занесен в Ливию. Царь Лик приносил в жертву чужеземцев своему отцу Аресу. Каллироя, дочь Лика, влюбилась в Диомеда и спасла его. Когда он отплыл, она покончила с собой. Согласно второму рассказу, римлянин Кальпурний Красс, сражавшийся вместе с Регулом, попал в плен к массилийцам, и те хотели принести его в жертву Сатурну. Но Бисалтия, дочь местного царя, влюбилась в него, предала своего отца и помогла римлянам победить.
- (24) Согласно Еврипиду, фракиец Полиместор погубил Полидора, а Гекуба отомстила за сына. По второму рассказу, якобы когда Ганнибал разорял Кампанию, Луций Тиберид отправил своего сына Рустия и свои богатства к зятю Валерию Гестию. Когда тот узнал о победах Ганнибала, то убил ребёнка. Узнав об этом, Тиберид пригласил к себе зятя, ослепил его и распял на кресте.
- (25) По первому рассказу, Теламон убил на охоте своего сводного брата Фока[116], которого ненавидел, и был изгнан. Согласно второму, Гай Максим имел двух сыновей, причем Рес был рожден им от Америи вне брака, и Рес убил своего брата Симилия на охоте, заявив, что это произошло случайно, но отец узнал истину и наказал его.
- (26) Согласно «Мелеагру» Еврипида, герой был рожден Алфеей от Ареса. По второму рассказу, Марс в образе пастуха соблазнил Сильвию и подарил ей древко копья (которое связано с жизнью ребёнка), а она вышла замуж за Септимия Марцелла и затем родила сына Тускина. Когда Мамерк не принес жертвы Церере, она наслала вепря. Тусцин, собрав охотников, убил вепря и подарил его голову своей невесте, но братья его матери Скимбрат и Муфий отобрали её. Тусцин убил своих родичей, тогда его мать сожгла древко, полученное от Марса. Весь рассказ — копирование истории Мелеагра.
- (27) Теламон, прибыв на Евбею, изнасиловал дочь Алкафоя и бежал. Алкафой приказал утопить её в море, но воин продал её в рабство на Саламин, Теламон купил её, и она родила Эанта. Не вполне ясно, изобретена ли данная версия самим Псевдо-Плутархом, хотя все имена известны мифографам. Согласно второму, полностью выдуманному, римлянин Кальпурний изнасиловал Флоренцию, дочь Луция Тросция и Патриды. Луций собирался утопить свою дочь, но её продали в рабство, и корабль попал в Италию. Кальпурний купил её, и она родила ему Контруска.
- (28) Эол, царь этрусков, имел от Амфифеи 6 дочерей и 6 сыновей[117]. Один из них, Макарей, полюбил свою сестру, которую отец убил. Согласно второму рассказу, 6 дочерей и 6 сыновей имели Папирий Толуцер и Юлия Пульхра. Старший из них, Папирий Роман, полюбил свою сестру Канулию, и она родила ребёнка. Узнав об этом, отец послал своей дочери меч. Она бросилась на него, то же сделал её брат.
- (29) Аристоним из Эфеса, сын Демострата, ненавидел женщин и сожительствовал с ослицей, которая родила ему красивую девушку по имени Оноскелида. Согласно второму рассказу, ненавидел женщин также Фульвий Стелл, который сожительствовал с кобылой, которая родила ему красивую дочь Эпону, она стала богиней и защищала лошадей. Оба рассказа не встречаются в других источниках, хотя богини Оноскелида (en:Onoskelis) и Эпона известна.
- (30) Согласно первому рассказу, жители Сард воевали с жителями Смирны и потребовали от них позволить своим женам сожительствовать с сардийцами. Одна из смирнских служанок посоветовала своему хозяину Филарху послать им рабынь в одежде свободных, что и было сделано. Сардийцы были так измучены от сожительства с рабынями, что попали в плен. В честь этого события жители Смирны учредили праздник Элевтерии. По второму рассказу, того же требовал Атепомар, царь галлов, от римлян. Римляне послали им рабынь, и галлы, насладившись любовью, уснули. Рабыня Ретана, подавшая совет, сообщила об этом консулам, забравшись на смоковницу, и римляне одержали победу, учредив праздник. Близкий ко второму рассказ приведен в подлинных сочинениях Плутарха, объясняя происхождение праздника Капратинских нон[118].
- (31) Когда афиняне воевали с Евмолпом, распоряжавшийся запасами пищи Пирандр выдавал её очень бережно. Но афиняне заподозрили его в измене и забили камнями. Второй рассказ сообщает, что во время войны римлян с галлами Цинна уменьшил выдачу зерна, и римляне забили его камнями, обвинив в стремлении к царской власти. Оба рассказа не встречаются в других источниках.
- (32) По второму рассказу, из-за войн римский сенат отменил раздачи зерна, но Ромул восстановил их. Тогда сенаторы убили Ромула и разрезали на куски, а Юлий Прокул заявил, что тот стал богом. Согласно первому рассказу, во время Пелопоннесской войны некий Писистрат из Орхомена благоволил простому народу. Богатые члены совета убили его и разрезали на куски. Когда народ стал возмущаться, сын царя Тлесимах сообщил, что видел своего отца у горы Писа в облике, превосходящем смертный, и толпа успокоилась.
- (33) Первый рассказ известен: в нём говорится о сыне Пелопа Хрисиппе, которого убила Гипподамия, стремясь возложить вину на влюбленного в него Лая, но умирающий Хрисипп открыл истину, и Пелоп изгнал Гипподамию. Согласно второму рассказу, Эбий Толиейкс имел от своей жены Нуцерии двух сыновей, а также сына Фирма от вольноотпущенницы, которого любил больше других. Нуцерия пыталась убедить своих сыновей убить брата, но те отказались. Тогда она взяла меч у стражника Фирма и заколола спящего ребёнка. Однако умирающий открыл правду, и Эбий изгнал свою жену.
- (34) Согласно первому рассказу, Федра полюбила своего пасынка Ипполита, но затем оклеветала его. По второму, некий Коммуний Супер из Лаврента имел от нимфы Эгерии сына Комминия, а его второй женой была Гидика. Она влюбилась в пасынка, но, отвергнутая им, повесилась, оставив письмо с ложными обвинениями. Узнав об этом, отец воззвал к Нептуну, который послал быка, испугавшего лошадей юноши, и тот был убит ими.
- (35) Первый рассказ сомнителен и упоминается лишь жившими после Псевдо-Плутарха. Когда на Спарту обрушилась чума, оракул приказал приносить в жертву девушек каждый год. Когда народ выбрал для жертвы Елену, прилетел орёл, забрал меч и сбросил меч на телицу, и спартанцы прекратили жертвы. Согласно второму рассказу, чума пришла в город Фалерии, и оракул потребовал приносить девушку в жертву Юноне каждый год. Когда в жертву выбрали Валерию Луперку, прилетел орёл, принеся жезл и молоточек, забрав меч и сбросив его на телицу, а Валерия принесла тёлку в жертву.
- (36) Второй рассказ о Ромуле и Реме хорошо известен[119]. Согласно первому, Филонома, дочь Никтима и Аркадии, была спутницей Артемиды на охоте, но Арес в облике пастуха овладел ею, она родила близнецов и бросила их на Эриманфе, волчица вскормила их. Пастух Гилиф воспитал детей, назвав их Ликаст и Паррасий, и они унаследовали власть в Аркадии.
- (37) Первый рассказ о спасении Ореста после смерти Агамемнона известен. Согласно второму, якобы Фабий Фабрициан, родич Фабия Максима, захватил столицу самнитов Туксиум и отправил в Рим статую Венеры Победительницы. Его жена Фабия[120], соблазненная Петронием Валентином, убила своего мужа. Но его дочь Фабия спасла своего юного брата Фабрициана. Когда тот вырос, он убил свою мать и её любовника, и был оправдан сенатом.
- (38) Бусирис, сын Посейдона и Аниппы, дочери Нила[121], приносил в жертву странников, но был убит Гераклом. Согласно второму рассказу, когда Геракл гнал через Италию скот Гериона, его встретил царь Фавн, сын Меркурия, который приносил гостей в жертву своему отцу, но Геракл убил Фавна.
- (39) Мастер Перилл изготовил бронзового быка для тирана Агригента Фаларида, и стал его первой жертвой. Согласно второму рассказу, в сицилийском городе Сегеста жил тиран Эмилий Цензорин, для которого мастер Аррунций Патеркул изготовил бронзового коня, чтобы пытать граждан. Тиран поместил мастера внутрь коня, а затем сбросил его с Тарпейской скалы.
- (40) Эвен, сын Ареса и Стеропы, женился на Алкиппе, дочери Эномая[122], у них родилась дочь Марпесса, которую он хотел оставить девой. Идас похитил её, когда она танцевала, и бежал. Отец преследовал её, но бросился в реку Ликорм и стал бессмертным. Согласно второму рассказу, у некоего царя этрусков Анния была дочь Салия, которую он хотел оставить девой. Её полюбил Кафет, похитил и увёз в Рим. Отец бросился в реку Пареузий, которая стала называться Анио. Детьми Кафета и Салии была Латин и Салий.
- (41) Согласно первому рассказу, эфесец Гегесистрат убил одного из родичей и отправился в Дельфы, где получил предсказание, что должен поселиться там, где увидит танцующих крестьян, украшенных оливковыми ветвями. Это сбылось в одной местности в Азии, где он основал город Элей. Согласно второму рассказу, когда Телегон искал отца, ему было поручено основать город там, где он увидит крестьян, украшенных веточками дуба. Он основал город Принист, который стал называться Пренесте. Другие источники этих рассказов не упоминают.
О реках
Полное название: «О том, чьими именами названы реки и горы и что там родится». Трактат состоит из 25 глав, каждая из которых содержит сведения про определенную реку: миф о том, как река получила название, чудесные камни и растения, связанные с ней. Все сведения, за редким исключением, выдуманы.
На горе Пангей растёт трава, которая называется «кифарой» по следующей причине. Женщины, разорвавшие Орфея, бросили его члены в реку Гебр. Голова смертного по воле богов превратилась в дракона, лира по желанию Аполлона стала созвездием, а из пролившейся крови появилась трава, которая называется «кифара». Когда справляются Дионисии, эта трава издаёт звуки кифары; местные же жители, одевшись в небриды и взяв тирсы, поют гимн:Об этом рассказывает Клитоним в третьей книге сочинения «О Фракии»[123]
- Не размышляй, когда напрасны размышленья…
Список персонажей Лжеплутарха (известные боги не включены):
- Аганиппа. Дочь Египта, отец принес её в жертву, разрубив на части[124].
- Агафиппа. Родила от Аполлона Хиоса[125].
- Агенор. Отец Сипила от Диоксиппы[126].
- Аксурт. Сын Евфрата, убит отцом[127].
- Алексироя. Родила от Диониса Карманора[128].
- Алексироя. Родила от Мигдона Сагариса[129].
- Алкиппа. Дочь Посейдона, сестра Астрея, изнасилованная братом[130].
- Алкмеон. Сын Стимфела. Увлекался конскими скачками и погиб[131].
- Алфей. Один из потомков Гелиоса. Убил своего брата Керкафа, преследуемый Карами, бросился в реку, названную его именем[131].
- Алфесибея. Мать Миэна от Телестора[132].
- Алфесибея. Нимфа, которой овладел Дионис в образе тигра, и она родила сына Меда[100].
- Анаксибия. Нимфа, которую полюбил Гелиос, она укрылась от него в святилище Артемиды Орфии и исчезла[63].
- Анаксибия. Родила Меандра от Керкафа[7].
- Апесант. Пастух, убитый Немейским львом, рождённым с помощью Селены, его именем названа гора[42]. По другой версии, это сын Акрисия, умерший на горе от укуса змеи[133].
- Аракс. Сын Пила. Боролся за царскую власть с дедом Арбелом и убил его выстрелом из лука. Когда за ним погнались Эриннии, бросился в реку, названную его именем[82]. По другой версии, получил прорицание принести в жертву двух девушек, но вместо своих дочерей принёс в жертву дочерей Мнесалка, но тот позже убил дочерей Аракса, который бросился в реку[82].
- Арандак. Отец Евфрата[127].
- Арар. Найдя во время охоты своего брата Кельтибера, растерзанного зверями, покончил с собой и бросился в реку, названную его именем[134].
- Арбел. Дед Аракса, которого тот убил выстрелом из лука[82].
- Арга. Нимфа, которую Зевс похитил из города Ликт и унес на гору в Египте, где она родила Диониса[96].
- Арктур. Отец Хионы, похищенной Бореем[64].
- Арсиппа. Спутница Артемиды. Её изнасиловал Тмол в храме Артемиды, и она повесилась[128].
- Артаксеркс. Отец Меда[127].
- Архелай. Сын Меандра, принесенный им в жертву[7].
- Астиоха. Родила от Ареса Калидона[135].
- Астрей. Сын Посейдона. Во время ночного празднества Афины овладел своей сестрой Алкиппой. Узнав об этом, бросился в реку, названную его именем (позднее Каик)[130].
- Атепомар. Вместе с Момором был лишен власти Сесеронеем и основал Лугдун[136].
- Атрак. Отец Дамасиппы[98].
- Ахелой. Сын Океана и нимфы Наиды, случайно сошёлся с дочерью Клиторией. Узнав об этом, бросился в реку, названную его именем[137].
- Балленей. Сын Ганимеда и Медесигисты. Установил праздник Балленей, от которого названа гора («Царская») во Фригии[138].
- Беот. Сын Посейдона. Взял в жены Еврифемисту[83].
- Берекинф. Первый жрец Матери Богов, его именем названа гора[139].
- Берос. Отец Танаиса от Лисиппы[140]. «Маслом Бероса» называют сок галинды[141].
- Гавран. Сын Роксана. Персидский сатрап, прожил 300 лет и умер без болезней, похоронен на горе, названной его именем[142].
- Галиакмон. Сын фракийца Палестина. Отец назначил его стратегом, он был убит[143].
- Галиакмон. Из Тиринфа, пас скот на Кукушкиной горе, увидел встречу Зевса и Геры и впал в безумие, бросившись в реку, названную его именем (позднее Инах)[144].
- Ганг. Сын Инда и Калаврии. В опьянении возлежал с матерью, после чего покончил с собой, бросившись в реку, названную его именем[145].
- Ганимед. Отец Балленея от Медесигисты[138].
- Гармафона. Жена Нила, мать Хрисохоя. Когда умер её сын, она гостеприимно приняла Исиду, и богиня приказала Осирису отпустить Хрисохоя из подземного царства[124].
- Гебр. Сын Касандра и Кротоники. Его оклеветала мачеха Дамасиппа, которая хотела его соблазнить. Отец хотел убить его, но Гебр бросился в реку Ромб, которая стала называться Гебром[98].
- Гегасий. Предок царя Пора[146].
- Гелика. Родила от Ареса Стримона[143].
- Геликон. Брат Киферона, был благочестив, погиб вместе с ним[147].
- Гем. Брат Родопы, полюбивший её и превращенный в гору[148]. Сюжет упомянут у Овидия.
- Гениох. Его царство унаследовал Гирпак[64].
- Гидасп. Отец Хрисиппы, бросился в реку Инд, которая стала называться Гидаспом[149].
- Гимер. Сын Лакедемона и нимфы Тайгеты. Из-за гнева Афродиты изнасиловал свою сестру Клеодику, и бросился в реку, названную его именем (позднее Эврот)[150].
- Гирпак. Сын Борея и Хионы, унаследовал царство Гениоха[64].
- Горгофон. Царь Эпидавра, свергнут с престола, нашёл рукоятку меча Персея и основал на этом месте город Микены[106].
- Дамасалкида. Дочь Оксиалка, которую изнасиловал Инд[151].
- Дамасиппа. Дочь Атрака, вторая жена Касандра, пытавшаяся соблазнить своего пасынка Гебра и оклеветавшая его[98].
- Демодика. Дочь Меона и Левкофеи, изнасилована своим братом Пактолом[125].
- Демодика. Мать Скамандра от Корибанта[152].
- Диоксиппа. Родила Сипила от Агенора. Случайно убита сыном[126].
- Диомед. Основал святилище Афины на Керавнийском холме, который назвал горой Афиней[153].
- Диорф. «Землерожденный», которого Митра породил от скалы. Поспорил с Аресом о доблести и был убит им, превратившись в гору[154].
- Дорофея. Родила от Ареса Стимфела[131].
- Еврифемиста. (Эврифемиста). Жена Беота, которую выбрала звезда[83].
- Еврот. (Эврот.) Стратег лакедемонян в войне с афинянами. Вступил в бой вопреки знамениям и был разбит, бросился в реку, названную его именем[150].
- Евфрат. Сын Арандака, отец Аксурта. Случайно убил своего сына и бросился в реку, названную его именем[127].
- Египт. Сын Гефеста и Левкиппы, царь. Когда наступил голод, пифия предрекла, что нужно принести в жертву царскую дочь Аганиппу. После жертвоприношения он бросился в реку, названную его именем (позднее Нил)[124].
- Ида. Девушка, родила от Эгесфия идейских дактилей. Исчезла в запретном святилище Реи, и Эгесфий назвал её именем гору[155].
- Инах. Отец Ио, которой овладел Зевс. Инах бранил Зевса, а тот наслал на него Тисифону. Гонимый ею, Инах бросился в реку, названную его именем[144]. За его хитрость Зевс поразил его молнией[6].
- Инд. От Калаврии имел сына Ганга[145].
- Инд. Знатный юноша, во время мистерий Диониса овладел Дамасалкидой, дочерью царя Оксиалка. Боясь мести, бросился в реку, названную его именем[151].
- Исмен. Сын Амфиона и Ниобы, бросился в реку Исмен[94]. Встречается у других авторов, но они отличают сына Амфиона от речного бога.
- Кавказ. Пастух, которого Прометей разрубил и, гадая по его внутренностям, узнал, где скрывается Крон, превратившийся в крокодила. Гора, где скрывался Крон и куда Зевс приковал Прометея, получила имя пастуха[64].
- Каик. Сын Гермеса и Окиррои. Убил Тимандра и, боясь мести, бросился в реку, названную его именем[130].
- Калаврия. Нимфа, родила Инду сына Ганга[145].
- Калидон. Сын Фестия, случайно убитый отцом[137].
- Калидон. Сын Ареса и Астиохи. Случайно увидев купающуюся Артемиду, превратился в скалу, дав своё имя горе[135].
- Карманор. Сын Диониса и Алексирои, погиб на охоте, раненый кабаном, его имя получила гора Карманорий (позже Тмол)[128].
- Касандр. Царь Фракии, от первой жены Кротоники имел сына Гебра, вторая жена — Дамасиппа[98].
- Кельтибер. Брат Арара, растерзан зверями[134].
- Керкаф. Отец Меандра от Анаксибии[7].
- Керкаф. Потомок Гелиоса, убит своим братом Алфеем в борьбе за власть[131].
- Киферон. Мальчик, которого полюбила эринния Тисифона, но он отказал ей, и змея задушила его, а гора Астерий получила его имя[83]. По другой версии, был братом Геликона, убил своего отца и хотел убить брата, но погиб вместе с последним[147]
- Клеодика. Дочь Лакедемона и Тайгеты, сестра Гимера, изнасилованная им[150].
- Клитория (Клейтория). Дочь Ахелоя, с которой возлежал отец[137].
- Кордий. Отец Роксаны[127].
- Корибант. Отец Скамандра от Демодики[152].
- Критобула. Родила от Ареса Пангея[156].
- Кротоника. Первая жена Касандра[98].
- Левкиппа. Родила от Гефеста Египта[124].
- Левкофея. От Меона родила Пактола и Демодику[125].
- Лилей. Пастух, почитавший только луну. Другие боги в гневе наслали на него двух львов, разорвавших его, а Селена превратила его в гору[157].
- Лисиппа. Амазонка, мать Танаиса от Бероса, её полюбил её сын[140].
- Лисиппа. Мать Тевфранта, помогла исцелить его[158].
- Мавсол. Сын Гелиоса. Его именем названа река (позднее Инд)[151].
- Марсий. Аполлон победил его в состязании, содрал с него кожу, из которой родились сатиры и потекла река[72].
- Меандр. Сын Керкафа и Анаксибии. Воюя с жителями Пессинунта, принёс обет, согласно которому позже принёс в жертву своего сына Архелая, жену и дочь, встреченных им по возвращении. Бросился в реку, названную его именем[7]. По другой версии, лишился рассудка по воле богини[44].
- Мед. Сын Артаксеркса. Полюбил Роксану и овладел ею, на следующий день из страха перед наказанием бросился в реку, названную его именем (позже Евфрат)[127].
- Мед. Сын нимфы Алфесибеи и Диониса, превратившегося в тигра. Реку, на которой это произошло, назвал Тигром[100].
- Медесигиста. Родила от Ганимеда Балленея[138].
- Мелан. Сын Посейдона, его именем названа река, позднее известная как Нил[124].
- Меон (конъектура). Его жена Левкофея, дети Пактол и Демодика[125].
- Мигдон. Отец Сагариса от Алексирои[129].
- Митра. Ненавидел женщин и породил от скалы сына Диорфа[154].
- Миэн. Сын Телестора и Алфесибеи. Его пыталась соблазнить мачеха, а затем оклеветала, и он удалился на гору и спрыгнул со скал, гору назвали его именем[132].
- Мнесалк. Отец девушек, принесенных в жертву Араксом, убил его дочерей[82].
- Момор. Опытен в птицегадании, основал Лугдун, увидев воронов у горы. Согласно автору, «лугом» на языке кельтов называют ворона, а «дуном» — возвышенное место[69].
- Наида. Нимфа, родила от Океана Ахелоя[137].
- Нил. Жена Гармафона, сын Хрисохой. Когда Исида решила вернуть Хрисохоя из подземного царства, Цербер залаял, и Нила охватило безумие, он бросился в реку Египт, названную его именем[124].
- Окирроя. Дочь Океана, мать Фасиса от Гелиоса, убита своим сыном[159].
- Окирроя. Родила от Гермеса Каика[130].
- Оксиалк. Индийский царь, отец Дамасалкиды[151].
- Пактол. Сын Меона и Левкофеи. Изнасиловал свою сестру Демодику, узнав об этом, бросился в реку, названную его именем[125].
- Палестин. Фракиец, сын Посейдона, после гибели своего сына Галиакмона покончил с собой, бросившись в реку Коноз[143].
- Пангей. Сын Ареса и Критобулы, сошёлся со своей дочерью, после чего бросился на меч. По его имени названа гора[156].
- Пил. Отец Аракса[82].
- Писидика. (Пейсидика.) Родила от Ареса Фестия[137].
- Полиид. Прорицатель, помог исцелить Тевфранта[158].
- Родопа. Сестра Гема, полюбившая его и превращенная в гору[148]. Сюжет упомянут у Овидия.
- Роксан. Отец Гаврана[142].
- Роксана. Дочь Кордия, которую изнасиловал Мед[127].
- Сагарис. Сын Мигдона и Алексирои. Оскорбил жрецов Матери Богов, и та наслала на него безумие, он бросился в реку, названную его именем[129].
- Сесероней. Некий правитель, лишивший власти Момора и Атепомара[69].
- Сипил. Сын Агенора и Диоксиппы. Убил по неведению мать и повесился на горе, названной его именем[126].
- Скамандр. Сын Корибанта и Демодики. Увидел Рею во время её таинств, впал в безумие и бросился в реку, названную его именем[152].
- Стимфел. Сын Ареса и Дорофеи. Потеряв сына Алкмеона, бросился в реку, названную его именем (позже Алфей)[131].
- Стримон. Сын Ареса и Гелики, отец Реса. Узнав о смерти сына, бросился в реку Палестин, названную его именем[143].
- Тайгета. Нимфа, которую изнасиловал Зевс, и она повесилась на вершине горы, названной её именем[160]. В других источниках плеяда.
- Танаис. Сын Бероса и амазонки Лисиппы, презирал женщин. Афродита наслала на него влечение к матери, и он бросился в реку, названную его именем[140].
- Тевфрант. Царь Мисии (упомянут другими авторами). Убил говорящего кабана, который скрывался в храме Артемиды Орфосии. Артемида воскресила кабана и поразила Тевфранта безумием. Его мать Лисиппа с помощью прорицателя Полиида принесла в жертву быка и умилостивила гнев богини, поставив у жертвенника золотого кабана[158].
- Телестор. Отец Миэна, преследовавший его[132].
- Тимандр. Знатный человек, убитый Каиком[130].
- Тмол. Сын Арея и Феогоны. Царь Лидии. Овладел Арсиппой, и Артемида наслала на него быка, который сбросил его со скалы[128].
- Фасис. Сын Гелиоса и Окиррои. Убил свою мать-прелюбодейку и впал в безумие из-за Эринний, бросился в реку, названную его именем[159].
- Феогона. Родила от Арея Тмола[128].
- Феоклимен. Сын Тмола, похоронил отца и назвал гору его именем[128].
- Фестий. Сын Ареса и Писидики. Случайно убил своего сына Калидона и бросился в реку, названную его именем (позже Ахелой)[137].
- Хиона. Дочь Арктура. Была похищена Бореем и родила от него сына Гирпака[64].
- Хиос. Сын Аполлона и Агафиппы, похитил у Крёза золото. Преследуемый, бросился в реку, которую назвали Хрисоррой (Златоток)[125].
- Хрисиппа. Воспылала страстью к своему отцу Гидаспу и сочеталась с ним с помощью кормилицы, после чего была распята отцом[149].
- Хрисохой. Сын Нила и Гармафоны. Умер юным, но по воле Исиды из-за благочестия матери вернулся из подземного царства[124].
- Эвен. Упоминается в других источниках, а также в МСЖ 40.
- Эгесфий. Сын Зевса, породил от Иды идейских дактилей[155].
Список географических названий (не включены совпадающие с именами персонажей, см. выше):
- Адур. Прежнее название реки Каик[130].
- Аксен. Прежнее название реки Ахелой[137].
- Альмон (Солёная). Прежнее название реки Аракс[82].
- Альфий. Прежнее название горы Миэна[132].
- Амазоний. Прежнее название Танаиса[140].
- Амиклей. Прежнее название горы Тайгет[161].
- Анабайнос (Поднимающаяся). Прежнее название реки Меандр[7].
- Анатоле (Восход). Гора возле Ганга[63].
- Аргий. Прежнее название горы Микены по имени Аргуса Панопта[77].
- Аргилл. Гора возле Нила, где родился Дионис и назвал её в честь матери Арги (см. выше)[96].
- Арктур (Северный). Прежнее название Фасиса[159].
- Астерий (Звёздная). Прежнее название горы Киферон, данное Беотом[83].
- Афиней. Гора, названная так Диомедом, основавшим там святилище Афины[153].
- Бактр. Прежнее название реки Аракс[82].
- Бригул. Прежнее название Арара[134].
- Бриксаба (на местном языке «Бараний лоб»). Гора близ Танаиса, названа по имени барана с золотым руном[162].
- Гаргар. Прежнее название горы Иды[155]. Упомянуто у Гомера.
- Гирос (Круглая). Прежнее название горы Калидон[135].
- Дримил. Гора близ Евфрата, где родится камень, похожий на сардоникс[87].
- «Источник Мидаса». Прежнее название реки Марсий[72].
- Карманий. Прежнее название горы Пангей[156].
- Карманор. Прежнее название реки Инах[144].
- Керавний. Прежнее название горы Сипил[126].
- Керавнийский холм. Прежнее название горы Афиней[153].
- Коккигион (Кукушкина гора). На ней Зевс полюбил Геру, и она родила Ареса[10].
- Коноз. Первое название реки, позднее названной Палестином и Стримоном[143].
- Кориф (Вершина). Прежнее название горы Анатоле[63].
- Кристалл (Лёд). Прежнее название Фермодонта[163].
- Кроний. Гора близ Алфея, где скрывался Крон после гигантомахии[164].
- Ксанф. Прежнее название реки Скамандр[152]. Упомянуто и в других источниках.
- Ксаранд. Прежнее название реки Евфрат[127].
- Ксеробат (Сухоход). Прежнее название реки Сагарис[129].
- Ктур. Прежнее название горы Кроний[164].
- Ликорм. Прежнее название Эвена[165].
- Лиркей. Прежнее название Кукушкиной горы[10].
- «Ложе Борея». Прежнее название горы Кавказ[64].
- Лугдун. Гора и город, основанный Момором[69].
- Мавсор. Прежнее название горы Гавран около Тигра[142].
- Марафон. Первое название реки Эврот[150].
- Микены. Гора, названная от стона (микетмос) горгон, не догнавших Персея[77]. По другой версии, здесь Персей уронил навершие рукоятки меча (микес)[106].
- Никтим. Прежнее название реки Алфей[131].
- Нифант (Снежная). Первое название горы Кавказ (позже «Ложе Борея»)[64].
- Норик. Город, основанный Писистратом Лаконским возле останков Марсия[107].
- Пания. Страна, завоеванная Дионисом и названная по имени Пана, оставленного наместником. Позднее название исказилось в Спания[96] и Испания.
- Пилас (Ворота). Место на берегах Гидаспа[166].
- Ромб. Прежнее название реки Гебра[98].
- Саронический Сирт. Залив, куда впадает река Гидасп[149].
- Селеней. Прежнее название горы Апесант[42].
- Соллакс («Несущийся»). Прежнее название реки Тигр[100].
- «Стопа Кадма». Прежнее название реки Исмен[94].
- Терогон (Родящий гадов). Холм близ Гидаспа, где каждый год закапывают в землю старуху[34].
- Фрасилл. Прежнее название горы Тевфрант[158].
- Хлиар (Тёплая). Прежнее название реки Ганг[145].
- Хрисоррой (Златоток). Прежнее название Пактола[125].
- Элефант (Слон). Гора возле Гидаспа, названная от говорящего слона Пора[146].
Рецепция
Первым автора использует Климент Александрийский (Протрептик III 42), ссылаясь не на само сочинение, а на его «лжеисточник» — Дорофея[167], а затем автор сочинения «Об удивительных слухах» (Псевдо-Аристотель), часто Стобей, также схолиаст Дионисия Периэгета, изредка Иоанн Лид, Цец, Евстафий Солунский и Зонара.
Иногда ссылки на выдумки Лжеплутарха встречаются и в современной научной литературе[168], энциклопедиях[169] и популярных справочниках[170], а также в английской Википедии[171]. Не обошли их вниманием и приверженцы «Новой хронологии»[172].
Сочинения Лжеплутарха полностью переведены на русский язык, в комментариях отмечается их бесспорная недостоверность, они не отражают какую бы то ни было несохранившуюся традицию.
Публикации
Переводы:
- [www.theoi.com/Text/PlutarchParallelStories.html Greek & Roman parallel stories, translated by F. C. Babbitt // Plutarch. Moralia. Vol. IV]. (Loeb Classical Library. Volume 305). Cambridge, MA. Harvard University Press. 1936.
- Лже-Плутарх. Собрание параллельных греческих и римских историй. / Пер. Н. В. Васильевой. // Вестник древней истории. 1980. № 2.
- Фрагменты сочинения «О реках». (В составе «Известий о Скифии и Кавказе» В. В. Латышева). // Вестник древней истории. 1948. № 1. С.223-227.
- Лжеплутарх. О реках. / Пер. Д. О. Торшилова. // Торшилов Д. О. Античная мифография: Мифы и единство действия. СПб, Алетейя. 1999. С.307-383 и статья (стр.262-290)
- ↑ Выражение Д. О. Торшилова, опубликовавшего перевод и исследование этого источника.
- ↑ см. Торшилов Д. А. Античная мифография. СПб, 1999. С.268-276 (указатель к «О рекам»), указатель к МСЖ составлен специально для Википедии
- ↑ МСЖ 2
- ↑ О реках 10, 5
- ↑ 1 2 О реках 9, 5
- ↑ 1 2 3 4 О реках 18, 3
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 О реках 9, 1
- ↑ О реках 14, 5
- ↑ 1 2 МСЖ 38
- ↑ 1 2 3 О реках 18, 10
- ↑ 1 2 МСЖ 29
- ↑ 1 2 МСЖ 40
- ↑ 1 2 МСЖ 7
- ↑ 1 2 О реках 22, 3
- ↑ МСЖ 11
- ↑ МСЖ 27
- ↑ О реках 12, 2
- ↑ 1 2 МСЖ 1
- ↑ МСЖ 2, 3
- ↑ МСЖ 4
- ↑ 1 2 МСЖ 30
- ↑ МСЖ 19, 22, 24, 31
- ↑ 1 2 МСЖ 39
- ↑ 1 2 МСЖ 5
- ↑ 1 2 МСЖ 35
- ↑ МСЖ 11, 15, 16, 17, 18, 36
- ↑ МСЖ 12, 40
- ↑ 1 2 МСЖ 32
- ↑ 1 2 О реках 14, 3
- ↑ МСЖ 25, 41
- ↑ О реках 24, 1 (лакуна в тексте)
- ↑ О реках 25, 5
- ↑ О реках 8, 2
- ↑ 1 2 3 О реках 1, 4
- ↑ О реках 13, 4
- ↑ О реках 12, 4
- ↑ О реках 2, 3; 24, 1
- ↑ 1 2 3 О реках 17, 4
- ↑ 1 2 МСЖ 23
- ↑ МСЖ 16
- ↑ О реках 9, 3
- ↑ 1 2 3 О реках 18, 4
- ↑ О реках 13, 2
- ↑ 1 2 О реках 9, 2
- ↑ МСЖ 17
- ↑ О реках 1, 5; 8, 4
- ↑ О реках 19, 4
- ↑ О реках 10, 3
- ↑ О реках 22, 5
- ↑ 1 2 МСЖ 20
- ↑ МСЖ 25
- ↑ О реках 23, 3
- ↑ МСЖ 19
- ↑ МСЖ 33
- ↑ МСЖ 33, 34, 37
- ↑ 1 2 МСЖ 26
- ↑ МСЖ 24
- ↑ МСЖ 36
- ↑ 1 2 МСЖ 8
- ↑ МСЖ 31
- ↑ О реках 4, 2
- ↑ 1 2 О реках 6, 3
- ↑ 1 2 3 4 О реках 4, 3
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 О реках 5, 3
- ↑ 1 2 МСЖ 10
- ↑ 1 2 МСЖ 21
- ↑ О реках 3, 4
- ↑ МСЖ 15
- ↑ 1 2 3 4 О реках 6, 4
- ↑ О реках 7, 6
- ↑ О реках 25, 3
- ↑ 1 2 3 О реках 10, 1
- ↑ 1 2 МСЖ 6
- ↑ 1 2 МСЖ 9
- ↑ О реках 19, 2
- ↑ О реках 21, 5
- ↑ 1 2 3 О реках 18, 6
- ↑ О реках 5, 2
- ↑ МСЖ 12
- ↑ О реках 18, 11
- ↑ О реках 23, 5
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 О реках 23, 1
- ↑ 1 2 3 4 5 О реках 2, 2
- ↑ О реках 24, 2
- ↑ 1 2 МСЖ 14
- ↑ О реках 17, 2
- ↑ 1 2 О реках 20, 4
- ↑ 1 2 МСЖ 13
- ↑ МСЖ 37
- ↑ МСЖ 41
- ↑ О реках 18, 13
- ↑ МСЖ 18
- ↑ 1 2 МСЖ 28
- ↑ 1 2 3 О реках 2, 1
- ↑ О реках 24, 4
- ↑ 1 2 3 4 О реках 16, 3
- ↑ О реках 21, 3
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 О реках 3, 1
- ↑ МСЖ 22
- ↑ 1 2 3 4 О реках 24, 1
- ↑ О реках 16, 2
- ↑ 1 2 О реках 11, 4
- ↑ МСЖ 3
- ↑ О реках 7, 4
- ↑ О реках 20, 3
- ↑ 1 2 3 О реках 18, 7
- ↑ 1 2 О реках 10, 2
- ↑ О реках 11, 2
- ↑ Дионисий Галикарнасский. Римские древности V 23, 2
- ↑ Согласно Диодору (Диодор Сицилийский. Историческая библиотека XVI 34, 5), Филипп лишился глаза при осаде Мефоны, а имя выдумано
- ↑ на самом деле при Гранике Дарий не сражался, и такого сына у него не было
- ↑ святилище упоминает Проперций IV 8, 3, но весь сюжет выдуман
- ↑ Кодр воевал с лакедемонянами, а Деций — с самнитами
- ↑ на самом деле по правилам римских имён дочь Арунтия должна была носить имя Арунтия
- ↑ Парфений. О любовных страстях 10
- ↑ причем автор называет Псамафу женой Эака
- ↑ имя жены повелителя ветров Гомер не называет; Диодор приводит имя Киана; вариант Псевдо-Плутарха оригинален
- ↑ Плутарх. Ромул 29; Камилл 33
- ↑ сын Нумитора, убитый Амулием, назван Энит (у Дионисия Галикарнасского Эгест)
- ↑ по римским нормам жена не может носить фамилию мужа
- ↑ другие источники называют матерью Лисианассу
- ↑ другие источники называют иные имена родственников
- ↑ О реках 3, 4, пер. Д. О. Торшилова
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 О реках 16, 1
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 О реках 7, 1
- ↑ 1 2 3 4 О реках 9, 4
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 О реках 20, 1
- ↑ 1 2 3 4 5 6 О реках 7, 5
- ↑ 1 2 3 4 О реках 12, 1
- ↑ 1 2 3 4 5 6 О реках 21, 1
- ↑ 1 2 3 4 5 6 О реках 19, 1
- ↑ 1 2 3 4 О реках 8, 3
- ↑ О реках 18, 9
- ↑ 1 2 3 О реках 6, 1
- ↑ 1 2 3 О реках 22, 4
- ↑ О реках 6, 4, см. также МСЖ 30
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 О реках 22, 1
- ↑ 1 2 3 О реках 12, 3
- ↑ О реках 10, 4
- ↑ 1 2 3 4 О реках 14, 1
- ↑ О реках 14, 2
- ↑ 1 2 3 О реках 24, 3
- ↑ 1 2 3 4 5 О реках 11, 1
- ↑ 1 2 3 О реках 18, 1
- ↑ 1 2 3 4 О реках 4, 1
- ↑ 1 2 О реках 1, 5
- ↑ 1 2 О реках 2, 3
- ↑ 1 2 О реках 11, 3
- ↑ 1 2 3 О реках 1, 1
- ↑ 1 2 3 4 О реках 17, 1
- ↑ 1 2 3 4 О реках 25, 1
- ↑ 1 2 3 4 О реках 13, 1
- ↑ 1 2 3 О реках 18, 12
- ↑ 1 2 О реках 23, 4
- ↑ 1 2 3 О реках 13, 3
- ↑ 1 2 3 О реках 3, 2
- ↑ О реках 25, 4
- ↑ 1 2 3 4 О реках 21, 4
- ↑ 1 2 3 О реках 5, 1
- ↑ О реках 17, 3
- ↑ О реках 17, 5
- ↑ О реках 14, 4
- ↑ О реках 15, 1
- ↑ 1 2 О реках 19, 3
- ↑ О реках 8, 1
- ↑ О реках 1, 3
- ↑ Климент Александрийский. Увещевание к язычникам. СПб, 2006. С.80 и комм. на с. 172, при этом комментатор А. Ю. Братухин считает приведенные сведения достоверными
- ↑ Маяк И. Л. Рим первых царей. М., 1983. С.177 (со ссылкой на итальянского исследователя Дж. Франчози, привлекающего рассказ МСЖ 22); Примечания Н. В. Брагинской в кн. Плутарх. Застольные беседы. Л., 1990. С.482 (сопоставление с МСЖ 9); Примечания Н. А. Чистяковой в изд. Греческая эпиграмма. СПб, 1993. С.381 — (ссылка на МСЖ 3)
- ↑ В известном справочнике конца XIX века (Любкер Ф. Реальный словарь классических древностей. М., 2001. В 3 т. Т.1. С.526) приводится рассказ о детях Энтории (МСЖ 9); рассказ об Анхуре (МСЖ 5) включен в [myths.kulichki.ru/enc/item/f00/s03/a000314.shtml Анхур]// Мифологический словарь/ Гл. ред. Е. М. Мелетинский. — М.:Советская энциклопедия, 1990. — 672 с.
- ↑ рассказ об Анхуре (МСЖ 5) приводит А. П. Кондрашов
- ↑ en:Amphithea (МСЖ 28); en:Anaxibia (О реках 4); en:Palladium (mythology) (МСЖ 17)
- ↑ [books.google.ru/books?id=1hAJeTrbfSEC&pg=PA157&lpg=PA157&dq=%22%D0%9C%D0%B0%D0%BB%D1%8B%D0%B5+%D1%81%D1%80%D0%B0%D0%B2%D0%BD%D0%B8%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D1%8B%D0%B5+%D0%B6%D0%B8%D0%B7%D0%BD%D0%B5%D0%BE%D0%BF%D0%B8%D1%81%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%8F%22&source=bl&ots=oyif5lNKEP&sig=vFNW90M6wFl3xvYOjl6Ut1PwJdI&hl=ru&sa=X&oi=book_result&resnum=1&ct=result#PPA157,M1 Игорь Кузьмин. Открытая Атлантида? М.-СПб, 2002. С.157-158]
Напишите отзыв о статье "Псевдо-Плутарх"
Отрывок, характеризующий Псевдо-Плутарх
Михаил Иваныч встал и пошел в кабинет. Но только что он вышел, старый князь, беспокойно оглядывавшийся, бросил салфетку и пошел сам.– Ничего то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m lle Bourienne и даже Николушка молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
– Что вы об этом думаете, князь? – позволил себе Десаль обратиться с вопросом.
– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.
Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»
Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.
От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»
В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
