Псили
| ᾿
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Псили | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Псили́ (᾿) или (҆) (греч. ψιλή, то́нкое придыха́ние, зва́тельце, в старой орфографии звательцо) — надстрочный диакритический знак греческой письменности (в политонической орфографии, использовавшейся с древнегреческих времен до реформ конца XX века) и кириллической церковнославянской письменности. Был введен александрийскими филологами, первоначально выглядел как правая половина буквы H (˧), позже превратился в J-образный крючок, ещё позже (в греческом курсиве) — в нечто похожее на «)» или на надбуквенную запятую; в этом последнем виде попал в славянскую письменность (однако в некоторых древнейших памятниках встречается и в первоначальной форме).
В древнегреческом обозначал твёрдый приступ перед гласными в начале слова и ставился над первой буквой, если она гласная (и если над ней не было густого придыхания, дасии). Если слово начиналось не с одиночной гласной, а с дифтонга или диграфа, то псили (как и все греческие надстрочные знаки) помещалось над вторым их компонентом. Также псили ставилось над первой из двух рядом стоящих букв ро.
В славянской письменности густое придыхание встречалось достаточно редко и постепенно вышло из употребления, а потому с середины XVII века образовалось простое формальное правило: ставить звательце над первой буквой слова, если это гласная. Так как исчезла необходимость различать два вида придыхания, то звательце стали изображать не только)-образно, но и в виде круглой шапочки (иногда смешивающейся по начертанию с каморой, но обычно более узкой и с заостренными кончиками), и даже почти (-образно (последнее характерно для изданий московской единоверческой типографии при Святотроицковведенской церкви, работавшей во второй половине XIX — начале XX в.). Над диграфом оу по греческому образцу звательце в российских изданиях ставилось над вторым элементом, хотя украинские униатские и сербские православные издания помещали его посредине.
Сочетаясь со знаками ударения, псили-звательце даёт составные надстрочные знаки:
Со времени регулярного разделения слов пробелами звательце по сути стало избыточным знаком (в той же мере, как, например, твёрдый знак в конце слов), а потому предпринимались попытки отказаться от его использования: так, Российское библейское общество в некоторых изданиях 1810-х — 1820-х годов его не ставило, но эта практика далее не распространилась (хотя так набранная Библия стереотипно переиздавалась ещё лет пятьдесят). Что же касается русского гражданского шрифта, то в нём знаков придыхания не было с самого его начала в 1708 году.
В Юникоде псили присутствует с кодом U+0313 для греческого и U+0486 для кириллицы. Кроме того, отдельные коды отведены ряду монолитных символов для греческих букв с этим знаком.
См. также
|
Это заготовка статьи о письменности или букве. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
Напишите отзыв о статье "Псили"
Отрывок, характеризующий Псили
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
