Психарис, Яннис

Яннис Психарис
греч. Γιάννης Ψυχάρης
Дата рождения:	15 мая 1854(1854-05-15)
Место рождения:	Одесса, Россия
Дата смерти:	29 сентября 1929(1929-09-29) (75 лет)
Место смерти:	Париж, Франция
Род деятельности:	писатель, языковед

Яннис Психарис (греч. Γιάννης Ψυχάρης; 15 мая 1854, Одесса,— 29 сентября 1929, Париж ) - греческий писатель и языковед, главенствующая фигура в борьбе за отстаивание димотики как основного языка греческой художественной и деловой литературы.

Биография

Родился в Одессе. До шести лет общался на русском, затем на французском. В детстве жил в Константинополе. Изучал право в Бонне. В 1869 году переехал в Францию, в университете Сорбонны специализировался в области латинской филологии. После окончания университета стал профессором филологии. Занимался византийской и новогреческой филологией, изучал новогреческие диалекты. Имел широкие связи с французской интеллектуальной элитой: был приятелем Виктора Гюго, Шарля Леконт де Лиля, Эрнеста Ренана.

Впечатления от своего путешествия в Константинополь и Грецию изложил в сочинении «Мое путешествие» (греч. «Το ταξίδι μου»), который стал поворотным пунктом в ожесточенной борьбе греческих ученых, литераторов и чиновников вокруг языкового вопроса.

Борьба за народный язык

Психарис является ключевой фигурой в процессе утверждения димотики вместо кафаревусы как литературного языка. В тот период (восьмидесятые годы XIX века) в изящной словесности представители ионической школы, которые писали димотикой, уступили Афинской школе, более архаичной и отдаленной от народа как в языковом, так и в тематическом отношении; официальным же языком тогда тоже был архаичный и малопонятный кафаревуса. Психарис утверждал, что древнегреческий язык (которую отстаивали сторонники кафаревуса) только потому и сохранился в современных ему условиях более или менее живым, что претерпел изменения. Он предлагал приблизить древнегреческий язык к разговорному путём естественных изменений на фонетическом и морфологическом уровнях. Важно также и то, что Психарис ясно сознавал: литературный язык надо создавать, а не просто взять за основу тот или иной диалект; надо выработать такую литературную норму, которая была бы понятна носителям всех греческих диалектов, одновременно отвергая маргинальные и малораспространенные языковые явления отдельных диалектов. Относительно языковой ситуации, сложившейся в Греции, Психарис ввел термин «диглоссия» - двуязычие.

Очень важным в аспекте теории был «поединок» димотикиста Психариса с первым греческим ученым-языковедом Георгиосом Хадзидакисом, выступавшим за кафаревусу. Систематическое изложение своих мыслей по языковому вопросу Психарис сделал в книге «Мое путешествие», которая на долгое время стала манифестом и указателем димотикистов. После выхода в свет «Моего путешествия» Психарис превратился в лидера движения за утверждение народного языка не только в литературе, но и в общественной и политической жизни. Впечатления от путешествия в этой книге часто перемежаются с основательными соображениями о греческом языке и его диалектах, при этом автор приводит множество конкретных лексических, морфологических и фразеологических примеров, создавая исключительный по своей синтетичности текст, в котором неразрывно связаны научность, лиричность, философичность. В собственно авторском тексте он с лингвистической точностью везде использует только народный язык, подавая пример другим литераторам.

Своей деятельностью Психарис обострил языковой вопрос, призвал к расширению прав димотики, получил широкую поддержку среди греческих интеллектуалов.

Отрывок из книги «Мое путешествие»:

Моя жизнь принадлежит Франции. Тем, кем я есть, обязан Франции. Я люблю её, как мать или как родину. Я стал её сыном во время бедствия и печали, то как мне её не любить? Но родился я греком и забыть того не могу, я имею обязательства и перед Грецией. Я хотел показать ей это. Но так как не могу послужить ей в войне, то хотя бы буду воевать за наш национальный язык. Нация, чтобы стать нацией, требует двух вещей: расширить свои границы и создать собственную письменность. Если она покажет, что знает, чего стоит её народный язык, и если не будет стесняться этого языка, тогда мы увидим, что она действительно является нацией. Она должна расширить не только географические границы, но и границы мышления. Именно за эти границы я веду борьбу. Яннис Психарис Мое путешествие

Литературное творчество

Помимо «Моего путешествия», которое не только стало мощным катализатором движения за внедрение народного языка в новогреческую изящную словесность, но и отличалось незаурядными собственно художественными достоинствами, Психарис написал ещё много прозаических произведений. В 1891 вышла его книга «Розы и яблоки» («Ρόδα και μήλα»), далее - романы «Мечты Яннариса» («Το όνειρο του Γιαννίρη», 1897), «Жизнь и любовь в уединении. История нового Робинзона» («Ζωή κι αγάπη στη μοναξιά. Τα ιστορικα ενος καινουργιου Ρωμπινσωνα», 1904), «Больная служанка» («Η άρρωστη δούλα», 1907), «Два брата» («Τα δυο αδέρφια», 1911), «Агни» («Αγνή», 1913), «Две розы» («Τα δυο τριαντάφυλλα», 1914). Его драматургическое наследие собрано в томе «Греческий театр» («Για το Ρωμαικο θεατρο», 1901). Яннис Психарис писал также стихи в прозе.

Литература

• Яннис Мочос. Психарис, Иоаннис / / Краткая литературная энциклопедия. Москва: Советская энциклопедия, 1971, т. 6, стлб. 65.
• Димитрис Спатис. Греческая новая литература / / Краткая литературная энциклопедия. Москва: Советская энциклопедия, 1964, т. 2, стлб. 354-355.
• С. Б. Ильинская. Греческая литература / / История всемирной литературы. Москва: Наука, 1983, т. 7, с. 530.
• Новогреческий литература. Антология. Киев: Украинская энциклопедия имени М. П. Бажана, 2008, с. 7, 19.

Отрывок, характеризующий Психарис, Яннис

– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.