Птеридомания

Птеридома́ния (англ. Pteridomania), или па́поротниковая лихора́дка (Fern-Fever) — повальное увлечение папоротниками в викторианскую эпоху в Великобритании. Эта мания была распространена во всем викторианском декоративно-прикладном искусстве: в керамике, стекле, металле, текстиле, дереве, печати по бумаге и скульптуре. Основной пик популярности пришёлся на 1850—1890-е годы.

Термин

Термин «птеридомания» придумал Чарльз Кингсли в 1855 году в книге «Glaucus, or the Wonders of the Shore» соединением двух слов: «птеридофиты» (группы споровых сосудистых растений) и «мания»:

Ваши дочери, возможно, уже увлеклись «птеридоманией» … и спорами по поводу непроизносимых названий некоторых из видов папоротников (которые кажутся разными в каждой новой книге о папоротниках, которые они покупают)… и тем не менее вы не можете отрицать, что они находят в этом увлечении огромное удовольствие, стали более активны и веселы, и что это хобби увлекло их гораздо сильнее, чем когда-то романы, сплетни, вязание крючком и берлинская шерсть.

История

Само увлечение птеридоманией начало развиваться ещё в 1830-х годах, когда ученые-ботаники и любители стали провялить всё больший интерес к растительности сельской местности Великобритании. Стоит отметить, что в эту эпоху особенно были популярны науки о природе такие, как ботаника, химия и геология, что также способствовало развитию интереса у современников.

Интерес к цветам и папоротникам воспринимался как «соответствующее» увлечение для леди с пытливым умом, в отличие от «жестких» естественных наук: философии, математики и химии. Конечно же, независимо от того, какое научное исследование папоротников провела женщина, она никак не могла быть признана в качестве ученого или исследователя. Истинная наука считалась прерогативой только мужчин; к примеру, Беатрикс Поттер была экспертом английских грибов, но не получила академического признания за свою работу.

Другое влияние на папоротниковую моду оказала Всемирная выставка 1851 года. Хрустальный дворец имел огромный успех у общественности и положил увлечение зимними садами и ящиками Варда (Wardian boxes). Все это делали из стекла, который был доступен даже среднему классу, что давало возможность каждому обзавестись собственным зимним садом. Отсюда следует, если у вас есть зимний сад, то вы должны заполнить его чем-то. Папоротники соответствовали всем требованиям, являясь одновременно декоративными растениями и хорошо приживались в искусственной среде.

Энтузиазм по поводу коллекционирования оказал огромное влияние на растительность Британских островов; некоторые дикие популяции до сих пор не восстановились.

Отрывок, характеризующий Птеридомания

Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.