Список птиц Перу
Поделись знанием:
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.
Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.
Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.
Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.
В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.
– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.
Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.
Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.
Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
(перенаправлено с «Птицы Перу»)
Фауна птиц Перу включает 1.856 вида, из которых 131 эндемические, 88 являются исчезающими и 3 вида ввезено.[1] Перу — вторая страна с наибольшим количеством видов птиц,[2] после Колумбии, представляя 20 % общего количества видов в мире.[3]
Национальная птица Перу — Rupicola peruviana, также известный, как Тунки (кечуа tunki). Он обитает в высоких влажных лесах перуанско-боливийской Амазонии. Они живут среди облачных лесов восточных андских склонов от Колумбии до Боливии, на высотах между 400 и 2.500 от уровня моря, более известных как Юнги (Yungas).
Содержание
- 1 Anseriformes
- 2 Apodiformes
- 3 Caprimulgiformes
- 4 Charadriiformes
- 5 Ciconiiformes
- 6 Columbiformes
- 7 Coraciiformes
- 8 Cuculiformes
- 9 Falconiformes
- 10 Galliformes
- 11 Gruiformes
- 12 Passeriformes
- 12.1 Cardinalidae
- 12.2 Cinclidae
- 12.3 Conopophagidae
- 12.4 Corvidae
- 12.5 Cotingidae
- 12.6 Emberizidae
- 12.7 Formicariidae
- 12.8 Fringillidae
- 12.9 Furnariidae
- 12.10 Hirundinidae
- 12.11 Icteridae
- 12.12 Incertae sedis
- 12.13 Mimidae
- 12.14 Motacillidae
- 12.15 Parulidae
- 12.16 Passeridae
- 12.17 Pipridae
- 12.18 Polioptilidae
- 12.19 Rhinocryptidae
- 12.20 Thamnophilidae
- 12.21 Thraupidae
- 12.22 Tityridae
- 12.23 Troglodytidae
- 12.24 Turdidae
- 12.25 Tyrannidae
- 12.26 Vireonidae
- 13 Pelecaniformes
- 14 Phaethon
- 15 Phoenicopteriformes
- 16 Piciformes
- 17 Podicipedidae
- 18 Procellariiformes
- 19 Psittaciformes
- 20 Spheniscidae
- 21 Strigiformes
- 22 Struthioniformes
- 23 Tinamidae
- 24 Trogonidae
- 25 См. также
- 26 Примечания
- 27 Ссылки
Anseriformes
Anatidae
- Amazonetta brasiliensis (Gmelin, 1789)
- Anas bahamensis (Linneo, 1758)
- Anas cyanoptera (Vieillot, 1816)
- Anas discors (Linneo, 1766)
- Anas flavirostris (Vieillot, 1816)
- Anas georgica (Gmelin, 1789)
- Anas platalea (Vieillot, 1816)
- Anas platyrhynchos (Linneo, 1758)
- Anas puna (Tschudi, 1844)
- Anas sibilatrix (Poeppig, 1829)
- Anas specularoides (King, 1828)
- Anas versicolor (Vieillot, 1816)
- Cairina moschata (Linneo, 1758)
- Chloephaga melanoptera (Eyton, 1838)
- Dendrocygna autumnalis (Linneo, 1758)
- Dendrocygna bicolor (Vieillot, 1816)
- Dendrocygna viduata (Linneo, 1766)
- Merganetta armata (Gould, 1842)
- Neochen jubata (Spix, 1825)
- Netta erythrophthalma (Wied-Neuwied, 1833)
- Netta peposaca (Vieillot, 1816)
- Nomonyx dominicus (Linneo, 1766)
- Oxyura ferruginea (Gmelin, 1789)
- Oxyura jamaicensis (Gmelin, 1789)
- Sarkidiornis melanotos (Pennant, 1769)
Anhimidae
Apodiformes
Apodidae
- Aeronautes andecolus (Lafresnaye & d’Orbigny, 1837)
- Aeronautes montivagus (Lafresnaye & d’Orbigny, 1837)
- Chaetura andrei (Berlepsch & Hartert, 1902)
- Chaetura brachyura (Jardine, 1846)
- Chaetura chapmani (Hellmayr, 1907)
- Chaetura cinereiventris (Sclater, 1867)
- Chaetura egregia (Todd, 1916)
- Chaetura ocypetes (Jardine, 1846)
- Chaetura pelagica (Linneo, 1758)
- Cypseloides cryptus (Zimmer, 1945)
- Cypseloides rothschildi (Zimmer, 1945)
- Panyptila cayennensis (Gmelin, 1789)
- Streptoprocne rutila (Vieillot, 1817)
- Streptoprocne zonaris (Shaw, 1796)
- Tachornis squamata (Cassin, 1853)
Trochilidae
- Adelomyia melanogenys (Fraser, 1840)
- Aglaeactis aliciae (Salvin, 1896)
- Aglaeactis castelnaudii (Bourcier & Mulsant, 1848)
- Aglaeactis cupripennis (Bourcier, 1843)
- Aglaiocercus kingi (Hartert, 1898)
- Agyrtria franciae (Bourcier & Mulsant, 1846)
- Agyrtria versicolor (Vieillot, 1817)
- Amazilia amazilia (Lesson, 1827)
- Amazilia tzacatl (de La Llave, 1833)
- Anthracothorax nigricollis (Vieillot, 1817)
- Anthracothorax prevostii (Lesson, 1832)
- Augastes geoffroyi (Bourcier, 1843)
- Boissonneaua matthewsii (Bourcier, 1847)
- Campylopterus largipennis (Boddaert, 1783)
- Campylopterus villaviscensio (Bourcier, 1851)
- Chaetocercus bombus (Gould, 1871)
- Chaetocercus mulsant (Bourcier, 1842)
- Chalcostigma herrani (Delattre & Bourcier, 1846)
- Chalcostigma olivaceum (Lawrence, 1864)
- Chalcostigma ruficeps (Gould, 1846)
- Chalcostigma stanleyi (Bourcier, 1851)
- Calliphlox amethystina (Boddaert, 1783)
- Chalybura buffonii (Lesson, 1832)
- Chalybura urochrysia (Gould, 1861)
- Chlorostilbon aureoventris (Shaw, 1812)
- Chlorostilbon mellisugus (Linneo, 1758)
- Chlorostilbon notatus (Reich, 1793)
- Chlorostilbon poortmani (Bourcier, 1843)
- Chrysuronia oenone (Lesson, 1832)
- Coeligena coeligena (Lesson, 1833)
- Coeligena inca (Gould, 1852)
- Coeligena iris (Gould, 1854)
- Coeligena lutetiae (Delattre & Bourcier, 1846)
- Coeligena torquata (Boissonneau, 1840)
- Coeligena violifer (Gould, 1846)
- Colibri coruscans (Gould, 1846)
- Colibri delphinae (Lesson, 1839)
- Colibri serrirostris (Vieillot, 1816)
- Colibri thalassinus (Swainson, 1827)
- Damophila julie (Bourcier, 1842)
- Discosura conversii (Bourcier & Mulsant, 1846)
- Doryfera johannae (Bourcier, 1847)
- Doryfera ludovicae (Bourcier & Mulsant, 1847)
- Ensifera ensifera (Boissonneau, 1840)
- Eriocnemis alinae (Bourcier, 1842)
- Eriocnemis luciani (Bourcier, 1847)
- Eriocnemis sapphiropygia (Taczanowski, 1874)
- Eriocnemis vestitus (Lesson, 1838)
- Eulidia yarrellii (Bourcier, 1847)
- Eupetomena macrourus (Gmelin, 1788)
- Eutoxeres aquila (Bourcier, 1847)
- Eutoxeres condamini (Bourcier, 1851)
- Florisuga mellivora (Linneo, 1758)
- Glaucis hirsuta (Gmelin, 1788)
- Haplophaedia assimilis (Elliot, 1876)
- Haplophaedia aureliae (Bourcier & Mulsant, 1846)
- Heliangelus amethysticollis (Lafresnaye & d’Orbigny, 1938)
- Heliangelus micraster (Gould, 1872)
- Heliangelus regalis (Fitzpatrick, Willard & Terborgh, 1979)
- Heliangelus viola (Gould, 1853)
- Heliodoxa aurescens (Gould, 1846)
- Heliodoxa branickii (Taczanowski, 1874)
- Heliodoxa gularis (Gould, 1860)
- Heliodoxa leadbeateri (Bourcier, 1843)
- Heliodoxa rubinoides (Bourcier & Mulsant, 1846)
- Heliodoxa schreibersii (Bourcier, 1847)
- Heliothryx aurita (Gmelin, 1788)
- Heliomaster longirostris (Audebert & Vieillot, 1801)
- Heliomaster furcifer (Shaw, 1812)
- Hylocharis sapphirina (Gmelin, 1788)
- Hylocharis cyanus (Vieillot, 1818)
- Klais guimeti (Bourcier, 1843)
- Lafresnaya lafresnayi (Boissonneau, 1840)
- Leucippus baeri (Simon, 1901)
- Leucippus chionogaster (Tschudi, 1845)
- Leucippus chlorocercus (Gould, 1866)
- Leucippus hypostictus (Gould, 1862)
- Leucippus taczanowskii (Sclater, 1879)
- Leucippus viridicauda (Berlepsch, 1883)
- Lesbia nuna (Lesson, 1832)
- Lesbia victoriae (Bourcier & Mulsant, 1846)
- Loddigesia mirabilis (Bourcier, 1847)
- Lophornis chalybeus (Vieillot, 1823)
- Lophornis delattrei (Lesson, 1839)
- Lophornis stictolophus (Salvin & Elliot, 1873)
- Metallura aeneocauda (Gould, 1846)
- Metallura eupogon (Cabanis, 1874)
- Metallura odomae (Graves, 1980)
- Metallura phoebe (Lesson &Delattre, 1839)
- Metallura theresiae (Simon, 1902)
- Metallura tyrianthina (Loddiges, 1902)
- Myrtis fanny (Lesson, 1838)
- Myrmia micrura (Gould, 1854)
- Ocreatus underwoodii (Lesson, 1832)
- Opisthoprora euryptera (Loddiges, 1832)
- Oreonympha nobilis (Gould, 1869)
- Oreotrochilus estella (Lafresnaye & d’Orbigny, 1838)
- Oreotrochilus melanogaster (Gould, 1847)
- Oreotrochilus stolzmanni (Salvin, 1895)
- Patagona gigas (Vieillot, 1824)
- Phaethornis atrimentalis (Lawrence, 1858)
- Phaethornis bourcieri (Lesson, 1832)
- Phaethornis griseogularis (Gould, 1851)
- Phaethornis guy (Lesson, 1893)
- Phaethornis hispidus (Gould, 1846)
- Phaethornis koepckeae (Weske & Terborough, 1977)
- Phaethornis longirostris (Delattre, 1843)
- Phaethornis malaris (Nordmann, 1835)
- Phaethornis philippii (Bourcier, 1847)
- Phaethornis ruber (Linneo, 1758)
- Phaethornis stuarti (Hartert, 1897)
- Phaethornis superciliosus (Linneo, 1766)
- Phaethornis syrmatophorus (Gould, 1851)
- Phlogophilus harterti (Berlepsch & Stolzmann, 1901)
- Phlogophilus hemileucurus (Gould, 1860)
- Polyerata fimbriata (Gmelin, 1788)
- Polyerata lactea (Lesson, 1829)
- Polyonymus caroli (Bourcier, 1847)
- Polytmus guainumbi (Pallas, 1764)
- Polytmus theresiae (Maia, 1843)
- Popelairia langsdorffi (Temminck, 1821)
- Popelairia popelairii (Gisignies, 1846)
- Pterophanes cyanopterus (Fraser, 1839)
- Ramphomicron microrhynchum (Boissonneau, 1839)
- Rhodopis vesper (Lesson, 1829)
- Thalurania fannyi (Delattre & Bourcier, 1846)
- Thalurania furcata (Gmelin, 1788)
- Taphrolesbia griseiventris (Taczanowski, 1883)
- Threnetes niger (Linneo, 1758)
- Topaza pyra (Gould, 1846)
- Urochroa bougueri (Bourcier, 1851)
- Urosticte benjamini (Bourcier, 1851)
- Urosticte ruficrissa (Lawrence, 1864)
- Sappho sparganura (Shaw, 1812)
- Thaumastura cora (Lesson &Garnot, 1827)
Caprimulgiformes
Caprimulgidae
- Caprimulgus anthonyi (Chapman, 1923)
- Caprimulgus longirostris (Bonaparte, 1825)
- Caprimulgus maculicaudus (Lawrence, 1862)
- Caprimulgus nigrescens (Cabanis, 1848)
- Caprimulgus parvulus (Gould, 1837)
- Caprimulgus rufus (Boddaert, 1783)
- Caprimulgus sericocaudatus (Cassin, 1849)
- Chordeiles acutipennis (Hermann, 1783)
- Chordeiles minor (Forster, 1771)
- Chordeiles rupestris (Spix, 1825)
- Hydropsalis climacocerca (Tschudi, 1844)
- Hydropsalis torquata (Gmelin, 1789)
- Lurocalis rufiventris (Taczanowski, 1884)
- Lurocalis semitorquatus (Gmelin, 1789)
- Nyctidromus albicollis (Gmelin, 1789)
- Nyctiphrynus ocellatus (Tschudi, 1844)
- Nyctiprogne leucopyga (Spix, 1825)
- Podager nacunda (Vieillot, 1817)
- Uropsalis lyra (Bonaparte, 1850)
- Uropsalis segmentata(Cassin, 1849)
Nyctibiidae
- Nyctibius aethereus (Wied-Neuwied, 1820)
- Nyctibius bracteatus (Gould, 1846)
- Nyctibius grandis (Gmelin, 1789)
- Nyctibius griseus (Gmelin, 1789)
- Nyctibius leucopterus (Wied-Neuwied, 1821)
- Nyctibius maculosus (Ridgway, 1912)
Steatornithidae
Charadriiformes
Burhinidae
- Burhinus superciliaris (Tschudi, 1843)
- Charadrius alexandrinus (Linneo, 1758)
- Charadrius semipalmatus (Bonaparte, 1825)
- Charadrius vociferus (Linneo, 1758)
- Charadrius wilsonia (Ord, 1814)
Charadriidae
- Charadrius alticola (Berlepsch & Sztolcman, 1902)
- Charadrius collaris (Vieillot, 1818)
- Charadrius falklandicus (Latham, 1790)
- Charadrius modestus (Lichtenstein, 1823)
- Oreopholus ruficollis (Wagler, 1829)
- Phegornis mitchellii (Fraser, 1845)
- Pluvialis dominica (Müller, 1776)
- Pluvialis squatarola (Linneo, 1758)
- Vanellus cayanus (Latham, 1790)
- Vanellus chilensis (Molina, 1782)
- Vanellus resplendens (Tschudi, 1843)
Haematopodidae
- Haematopus ater (Vieillot & Oudart, 1825)
- Haematopus palliatus (Temminck, 1820)
Jacanidae
Laridae
- Creagrus furcatus (Neboux, 1846)
- Larus atricilla (Linneo, 1758)
- Larus belcheri (Vigors, 1829)
- Larus cirrocephalus (Vieillot, 1818)
- Larus dominicanus (Lichtenstein, 1823)
- Larus maculipennis (Lichtenstein, 1823)
- Larus modestus (Tschudi, 1843)
- Larus pipixcan (Wagler, 1831)
- Larus serranus (Tschudi, 1844)
- Larus smithsonianus (Coues, 1862)
- Sterna lorata (Philippi & Landbeck, 1861)
- Rissa tridactyla (Stephens, 1826)
- Xema sabini (Sabine, 1819)
Rynchopidae
Recurvirostridae
- Himantopus melanurus (Linneo, 1758)
- Himantopus mexicanus (Müller, 1776)
- Recurvirostra andina (Philippi & Landbeck, 1861)
Scolopacidae
- Actitis macularia (Linneo, 1766)
- Aphriza virgata (Gmelin, 1789)
- Arenaria interpres (Linneo, 1758)
- Bartramia longicauda (Bechstein, 1812)
- Calidris alba (Pallas, 1764)
- Calidris alpina (Linneo, 1758)
- Calidris bairdii (Coues, 1861)
- Calidris canutus (Linneo, 1758)
- Calidris ferruginea (Pontoppidan, 1763)
- Calidris fuscicollis (Vieillot, 1819)
- Calidris himantopus (Bonaparte, 1826)
- Calidris mauri (Cabanis, 1857)
- Calidris melanotos (Vieillot, 1819)
- Calidris minutilla (Vieillot, 1819)
- Calidris pusilla (Linneo, 1766)
- Calidris ruficollis (Pallas, 1776)
- Catoptrophorus semipalmatus
- Gallinago andina (Vieillot, 1816)
- Gallinago delicata (Ord, 1825)
- Gallinago imperialis (Sclater & Salvin, 1869)
- Gallinago jamesoni (Bonaparte, 1855)
- Gallinago nobilis (Sclater, 1856)
- Gallinago paraguaiae (Vieillot, 1816)
- Heterosceles incanus (Gmelin, 1789)
- Limosa fedoa (Linneo, 1758)
- Limosa haemastica (Linneo, 1758)
- Limnodromus griseus (Gmelin, 1789)
- Limnodromus scolopaceus (Say, 1823)
- Numenius phaeopus (Linneo, 1758)
- Phalaropus fulicarius (Linneo, 1758)
- Phalaropus lobatus (Linneo, 1758)
- Phalaropus tricolor (Vieillot, 1819)
- Philomachus pugnax (Linneo, 1758)
- Tringa flavipes (Gmelin, 1789)
- Tringa melanoleuca (Gmelin, 1789)
- Tringa solitaria (Wilson, 1789)
- Tryngites subruficollis (Vieillot, 1819)
Stercorariidae
- Stercorarius chilensis (Bonaparte, 1857)
- Stercorarius longicaudus (Vieillot, 1819)
- Stercorarius maccormicki (Saunders, 1893)
- Stercorarius parasiticus (Linneo, 1758)
- Stercorarius pomarinus (Temminck, 1815)
Sternidae
- Anous stolidus (Linneo, 1758)
- Chlidonias niger (Linneo, 1758)
- Larosterna inca (Lesson, 1827)
- Phaetusa simplex (Gmelin, 1789)
- Sterna antillarum (Lesson, 1847)
- Sterna elegans (Gambel, 1849)
- Sterna hirundinacea (Lesson, 1831)
- Sterna hirundo (Linneo, 1758)
- Sterna fuscata (Linneo, 1766)
- Sterna maxima (Boddaert, 1783)
- Sterna nilotica (Gmelin, 1789)
- Sterna paradisaea (Pontoppidan, 1763)
- Sterna sandvicensis (Latham, 1787)
- Sterna superciliaris (Vieillot, 1819)
- Sterna trudeaui (Audubon, 1838)
- Sternula lorata (Philippi & Landbeck, 1861)
Thinocoridae
- Attagis gayi (Saint-Hilaire & Lesson, 1831)
- Thinocorus orbignyianus (Saint-Hilaire & Lesson, 1831)
- Thinocorus rumicivorus (Eschscholtz, 1829)
Ciconiiformes
Ardeidae
- Agamia agami (Gmelin, 1789)
- Ardea alba (Linneo, 1758)
- Ardea cocoi (Linneo, 1766)
- Ardea herodias (Linneo, 1758)
- Botaurus pinnatus (Wagler, 1829)
- Bubulcus ibis (Linneo, 1758)
- Butorides striata (Linneo, 1758)
- Butorides virescens (Linneo, 1758)
- Cochlearius cochlearius (Linneo, 1766)
- Egretta caerulea (Linneo, 1758)
- Egretta thula (Molina, 1782)
- Egretta tricolor (Müller, 1776)
- Ixobrychus exilis (Gmelin, 1789)
- Ixobrychus involucris (Vieillot, 1823)
- Nyctanassa violacea (Linneo, 1758)
- Nycticorax nycticorax (Linneo, 1758)
- Pilherodius pileatus (Boddaert, 1783)
- Tigrisoma fasciatum (Such, 1825)
- Tigrisoma lineatum (Boddaert, 1783)
- Tigrisoma mexicanum (Swainson, 1834)
- Zebrilus undulatus (Gmelin, 1789)
Ciconiidae
- Ciconia maguari (Gmelin, 1789)
- Jabiru mycteria (Lichtenstein, 1819)
- Mycteria americana (Linneo, 1758)
Threskiornithidae
- Eudocimus albus (Linneo, 1758)
- Mesembrinibis cayennensis (Gmelin, 1789)
- Platalea ajaja (Linneo, 1758)
- Plegadis chihi (Vieillot, 1817)
- Plegadis ridgwayi (Allen, 1876)
- Theristicus branickii (Gmelin, 1789)
- Theristicus caerulescens (Vieillot, 1817)
- Theristicus melanopis (Gmelin, 1789)
Columbiformes
Columbidae
- Claravis mondetoura (Bonaparte, 1856)
- Claravis pretiosa (Ferrari-Pérez, 1886)
- Columba livia (Gmelin, 1789)
- Columba maculosa (Temminck, 1813)
- Columbina buckleyi (Sclater & Salvin, 1877)
- Columbina cruziana (Prévost, 1842)
- Columbina minuta (Linneo, 1766)
- Columbina picui (Temminck, 1813)
- Columbina talpacoti (Temminck, 1810)
- Geotrygon frenata (Tschudi, 1843)
- Geotrygon montana (Linneo, 1758)
- Geotrygon saphirina (Bonaparte, 1855)
- Geotrygon violacea (Temminck, 1809)
- Leptotila megalura (Sclater & Salvin, 1879)
- Patagioenas oenops (Salvin, 1895)
- Leptotila rufaxilla (Richard & Bernard, 1792)
- Leptotila verreauxi (Bonaparte, 1855)
- Leptotila ochraceiventris (Chapman, 1914)
- Metriopelia aymara (Prévost, 1840)
- Metriopelia ceciliae (Lesson, 1845)
- Metriopelia melanoptera (Molina, 1782)
- Patagioenas cayennensis (Bonnaterre, 1792)
- Patagioenas fasciata (Say, 1823)
- Patagioenas maculosa (Temminck, 1813)
- Patagioenas plumbea (Vieillot, 1818)
- Patagioenas speciosa (Gmelin, 1789)
- Patagioenas subvinacea (Lawrence, 1868)
- Zenaida auriculata (Des Murs, 1847)
- Zenaida meloda (Tschudi, 1843)
Coraciiformes
Cerylidae
- Ceryle torquatus (Linneo, 1766)
- Chloroceryle aenea (Pallas, 1764)
- Chloroceryle amazona (Latham, 1790)
- Chloroceryle americana (Gmelin, 1788)
- Chloroceryle inda (Linneo, 1766)
Momotidae
- Baryphthengus martii (Spix, 1824)
- Electron platyrhynchum (Leadbeater, 1829)
- Momotus aequatorialis (Linneo, 1758)
- Momotus momota (Linneo, 1758)
Cuculiformes
Cuculidae
- Coccyzus americanus (Linneo, 1758)
- Coccyzus cinereus (Vieillot, 1817)
- Coccyzus erythropthalmus (Wilson, 1811)
- Coccyzus lansbergi (Bonaparte, 1850)
- Coccyzus melacoryphus (Vieillot, 1817)
- Crotophaga ani (Linneo, 1758)
- Crotophaga major (Gmelin, 1788)
- Crotophaga sulcirostris (Swainson, 1827)
- Dromococcyx pavoninus (Pelzeln, 1870)
- Dromococcyx phasianellus (Spix, 1824)
- Neomorphus geoffroyi (Temminck, 1820)
- Neomorphus pucheranii (Deville, 1851)
- Piaya cayana (Linneo, 1766)
- Piaya melanogaster (Vieillot, 1817)
- Piaya minuta (Vieillot, 1817)
- Tapera naevia (Linneo, 1766)
Opisthocomidae
Falconiformes
Accipitridae (Águilas, Milanos y Buitres)
- Accipiter bicolor (Vieillot, 1817)
- Accipiter collaris (Sclater, 1860)
- Busarellus nigricollis (Latham, 1790)
- Accipiter poliogaster (Temminck, 1824)
- Accipiter superciliosus (Linneo, 1766)
- Accipiter ventralis (Vieillot, 1807)
- Asturina nitidai (Latham, 1790)
- Buteo albicaudatus (Vieillot, 1816)
- Buteo albigula (Philippi, 1899)
- Buteo albonotatus (Kaup, 1847)
- Buteo brachyurus (Vieillot, 1816)
- Buteo leucorrhous (Quoy & Gaimard, 1824)
- Buteo magnirostris (Gmelin, 1788)
- Buteo nitidus (Latham, 1790)
- Buteo platypterus (Vieillot, 1823)
- Buteo poecilochrous (Gurney, 1879)
- Buteo polyosoma (Quoy & Gaimard, 1824)
- Buteo swainsoni (Bonaparte, 1838)
- Buteogallus meridionalis (Latham, 1790)
- Buteogallus urubitinga (Gmelin, 1788)
- Chondrohierax uncinatus (Temminck, 1822)
- Buteogallus subtilis (Thayer & Bangs, 1905)
- Caracara cheriway (Jacquin, 1784)
- Caracara plancus (Miller, 1777)
- Circus buffoni (Gmelin, 1788)
- Circus cinereus (Vieillot, 1816)
- Elanoides forficatus (Linneo, 1758)
- Elanus leucurus (Vieillot, 1818)
- Gampsonyx swainsonii (Vigors, 1825)
- Geranoaetus melanoleucus (Vieillot, 1819)
- Geranospiza caerulescens (Vieillot, 1817)
- Harpia harpyja (Linneo, 1758)
- Harpyhaliaetus solitarius (Tschudi, 1844)
- Ictinia plumbea (Gmelin, 1788)
- Leucopternis occidentalis (Salvin, 1876)
- Harpagus bidentatus (Latham, 1790)
- Leptodon cayanensis (Latham, 1790)
- Leucopternis albicollis (Latham, 1790)
- Leucopternis kuhli (Bonaparte, 1850)
- Leucopternis plumbeus (Salvin, 1872)
- Leucopternis princeps (Sclater, 1865)
- Leucopternis schistaceus (Sundevall, 1851)
- Ictinia mississippiensis (Wilson, 1811)
- Micrastur buckleyi (Swann, 1919)
- Micrastur gilvicollis (Vieillot, 1817)
- Micrastur mirandollei (Schlegel, 1862)
- Micrastur ruficollis (Vieillot, 1817)
- Micrastur semitorquatus (Vieillot, 1817)
- Morphnus guianensis (Dumont, 1816)
- Oroaetus isidori (Des Murs, 1845)
- Parabuteo unicinctus (Temminck, 1824)
- Rostrhamus hamatus (Temminck, 1821)
- Rostrhamus sociabilis (Vieillot, 1817)
- Spizaetus ornatus (Daudin, 1800)
- Spizaetus tyrannus (Wied-Neuwied, 1820)
- Spizastur melanoleucus (Vieillot, 1816)
Cathartidae
- Cathartes aura (Linneo, 1758)
- Cathartes burrovianus (Cassin, 1845)
- Cathartes melambrotus (Wetmore, 1964)
- Coragyps atratus (Bechstein, 1793)
- Sarcoramphus papa (Linneo, 1758)
- Vultur gryphus (Lesson, 1842)
Falconidae
- Daptrius ater (Vieillot, 1816)
- Falco columbarius (Linneo, 1758)
- Falco deiroleucus (Temminck, 1825)
- Falco femoralis (Temminck, 1822)
- Falco peregrinus (Tunstall, 1771)
- Falco rufigularis (Daudin, 1800)
- Falco sparverius (Linneo, 1758)
- Herpetotheres cachinnans (Linneo, 1758)
- Ibycter americanus (Vieillot, 1816)
- Milvago chimachima (Spix, 1824)
- Phalcoboenus megalopterus (Meyen, 1834)
Pandionidae
Galliformes
Cracidae (Paujiles, Pavas y Chachalacas)
- Aburria aburri (Lesson, 1828)
- Chamaepetes goudotii (Lesson, 1828)
- Crax globulosa (Spix, 1825)
- Mitu salvini (Reinhardt, 1879)
- Mitu tuberosa (Spix, 1825)
- Nothocrax urumutum (Spix, 1825)
- Ortalis erythroptera (Sclater & Salvin, 1870)
- Ortalis guttata (Spix, 1825)
- Pauxi unicornis (Bond & Meyer de Schauensee, 1939)
- Penelope albipennis (Taczanowski, 1878)
- Penelope barbata (Chapman, 1921)
- Penelope jacquacu (Spix, 1825)
- Penelope montagnii (Bonaparte 1856)
- Penelope purpurascens (Wagler, 1830)
- Pipile cujubi (Pelzeln, 1858)
- Pipile cumanensis (Jacquin, 1784)
Odontophoridae
- Odontophorus balliviani (Gould, 1846)
- Odontophorus gujanensis (Gmelin, 1789)
- Odontophorus speciosus (Tschudi, 1843)
- Odontophorus stellatus (Gould, 1843)
Gruiformes
Aramidae
Eurypygidae (Ave sol)
Heliornithidae
Psophiidae
Rallidae — (Gallinas, Gallinulas y Gallinetas)
- Amaurolimnas concolor (Gosse, 1847)
- Anurolimnas castaneiceps (Sclater & Salvin, 1868)
- Anurolimnas fasciatus (Sclater & Salvin, 1867)
- Anurolimnas viridis (Müller, 1776)
- Aramides axillaris (Lawrence, 1863)
- Aramides cajanea (Müller, 1776)
- Aramides calopterus (Sclater & Salvin, 1878)
- Aramides wolfi (Berlepsch & Taczanowski, 1884)
- Fulica americana (Gmelin, 1789)
- Fulica ardesiaca (Tschudi, 1843)
- Fulica gigantea (Eydoux & Souleyet, 1841)
- Fulica rufifrons (Philippi & Landbeck, 1861)
- Gallinula chloropus (Linneo, 1758)
- Laterallus albigularis (Lawrence, 1861)
- Laterallus exilis (Temminck, 1831)
- Laterallus melanophaius (Vieillot, 1819)
- Gallinula melanops (Linneo, 1758)
- Laterallus tuerosi (Fjeldså, 1983)
- Micropygia schomburgkii (Schomburgk, 1848)
- Neocrex erythrops (Sclater, 1867)
- Pardirallus maculatus (Boddaert, 1783)
- Pardirallus nigricans (Vieillot, 1819)
- Pardirallus sanguinolentus (Swainson, 1838)
- Porphyrio flavirostris (Gmelin, 1789)
- Porphyrio martinica (Linneo, 1766)
- Porzana albicollis (Vieillot, 1819)
- Porzana carolina (Linneo, 1758)
- Rallus longirostris (Boddaert, 1783)
- Rallus limicola (Vieillot, 1766)
- Rallus semiplumbeus (Sclater, 1856)
Passeriformes
Cardinalidae
- Cyanocompsa cyanoides (Lafresnaye, 1847)
- Parkerthraustes humeralis (Lawrence, 1867)
- Pheucticus aureoventris (Lafresnaye & d’Orbigny, 1837)
- Pheucticus chrysogaster (Lesson, 1832)
- Pheucticus ludovicianus (Linneo, 1766)
- Saltator aurantiirostris (Vieillot, 1817)
- Saltator cinctus (Zimmer, 1943)
- Saltator coerulescens (Vieillot, 1817)
- Saltator grossus (Linneo, 1766)
- Saltator maximus (Müller, 1776)
- Saltator nigriceps (Chapman, 1914)
- Saltator striatipectus (Lafresnaye, 1847)
Cinclidae
Conopophagidae
Corvidae
- Cyanocorax cyanomelas (Vieillot, 1818)
- Cyanocorax mystacalis (Saint-Hilaire, 1835)
- Cyanocorax violaceus (Gisignies, 1847)
- Cyanocorax yncas (Boddaert, 1783)
- Cyanolyca pulchra (Lawrence, 1876)
- Cyanolyca turcosa (Bonaparte, 1853)
- Cyanolyca viridicyana (Lafresnaye & d’Orbigny, 1838)
Cotingidae
- Doliornis sclateri (Taczanowski, 1874)
- Lipaugus uropygialis (Sclater & Salvin, 1876)
- Phytotoma raimondii (Taczanowski, 1883)
- Pipreola lubomirskii (Taczanowski, 1879)
- Pyroderus scutatus (Shaw, 1792)
- Rupicola peruviana (Latham, 1790)
- Zaratornis stresemanni (Koepcke, 1964)
Emberizidae
- Arremon aurantiirostris (Lafresnaye, 1847)
- Atlapetes melanopsis (Valqui & Fjeldså, 2002)
- Coryphospingus cucullatus (Müller, 1776)
- Coryphaspiza melanotis (Temminck, 1822)
- Gnorimopsar chopi (Vieillot, 1819)
- Incaspiza ortizi (Zimmer, 1952)
- Sicalis flaveola (Linneo, 1766)
- Sicalis luteola (Sparrman, 1789)
- Zonotrichia capensis (Müller, 1776)
Formicariidae
- Chamaeza campanisona (Lichtenstein, 1823)
- Chamaeza mollissima (Sclater, 1855)
- Chamaeza nobilis (Gould, 1855)
- Formicarius analis (Lafresnaye & d’Orbigny, 1837)
- Formicarius colma (Boddaert, 1783)
- Formicarius rufifrons (Blake, 1957)
- Formicarius rufipectus (Salvin, 1866)
- Grallaria albigula (Chapman, 1923)
- Grallaria andicola (Cabanis, 1873)
- Grallaria blakei (Graves, 1987)
- Grallaria capitalis (Chapman, 1926)
- Grallaria carrikeri (Schulenberg & Williams, 1982)
- Grallaria dignissima (Sclater & Salvin, 1880)
- Grallaria eludens (Lowery & O’Neill, 1969)
- Grallaria erythroleuca (Sclater, 1874)
- Grallaria guatimalensis (Prévost & Des Murs, 1842)
- Grallaria haplonota (Sclater, 1877)
- Grallaria hypoleuca (Sclater, 1855)
- Grallaria nuchalis (Sclater, 1859)
- Grallaricula ochraceifrons (Graves, O’Neill & Parker, 1983)
- Grallaria przewalskii (Taczanowski, 1882)
- Grallaria quitensis (Lesson, 1844)
- Grallaria ridgelyi (Krabbe, Agro, Rice, Jacome, Navarrete, 1999)
- Grallaria ruficapilla (Lafresnaye, 1842)
- Grallaria rufula (Lafresnaye, 1843)
- Grallaria squamigera (Prévost & Des Murs, 1842)
- Grallaria varia (Boddaert, 1783)
- Grallaria watkinsi (Chapman, 1919)
- Grallaricula ferrugineipectus (Sclater, 1857)
- Grallaricula flavirostris (Sclater, 1858)
- Grallaricula nana (Lafresnaye, 1842)
- Grallaricula peruviana (Chapman, 1923)
- Hylopezus berlepschi (Hellmayr, 1903)
- Hylopezus fulviventris (Sclater, 1858)
- Hylopezus macularius (Temminck, 1823)
- Myrmothera campanisona (Hermann, 1783)
Fringillidae
- Carduelis atrata (Lafresnaye & d’Orbigny, 1837)
- Carduelis crassirostris (Landbeck, 1877)
- Carduelis magellanica (Vieillot, 1805)
- Carduelis olivacea (Berlepsch & Stolzmann, 1894)
- Carduelis psaltria (Say, 1823)
- Carduelis siemiradzkii (Berlepsch& Taczanowski, 1883)
- Carduelis uropygialis (Sclater, 1862)
- Carduelis xanthogastra (Gisignies, 1855)
Furnariidae
- Asthenes ottonis (Berlepsch, 1901)
- Cinclodes aricomae (Carriker, 1932)
- Cinclodes palliatus (Tschudi, 1844)
- Hylocryptus erythrocephalus (Chapman, 1919)
- Leptasthenura xenothorax (Chapman, 1921)
- Phacellodomus dorsalis (Salvin, 1895)
- Synallaxis courseni (Blake, 1971)
- Synallaxis tithys (Taczanowski, 1877)
- Synallaxis maranonica (Taczanowski, 1879)
- Synallaxis zimmeri (Koepcke, 1957)
- Siptornopsis hypochondriaca (Salvin, 1895)
- Synallaxis azarae (D’Orbigny, 1835)
- Synallaxis unirufa (Lafresnaye, 1843)
- Syndactyla ruficollis (Taczanowski, 1884)
- Thripophaga berlepschi (Hellmayr, 1905)
- Xiphorhynchus ocellatus (Spix, 1824)
Hirundinidae
- Alopochelidon fucata (Temminck, 1822)
- Atticora fasciata (Gmelin, 1789)
- Haplochelidon andecola (Lafresnaye & d’Orbigny, 1837)
- Hirundo rustica (Linneo, 1758)
- Neochelidon tibialis (Cassin, 1853)
- Notiochelidon cyanoleuca (Vieillot, 1817)
- Notiochelidon flavipes (Chapman, 1922)
- Notiochelidon murina (Cassin, 1853)
- Petrochelidon pyrrhonota (Vieillot, 1817)
- Petrochelidon rufocollaris (Peale, 1848)
- Progne chalybea (Gmelin, 1789)
- Progne dominicensis (Gmelin, 1789)
- Progne elegans (Baird, 1865)
- Progne murphyi (Chapman, 1925)
- Progne subis (Linneo, 1766)
- Progne tapera (Linneo, 1766)
- Riparia riparia (Linneo, 1758)
- Stelgidopteryx ruficollis (Vieillot, 1817)
- Tachycineta albiventer (Boddaert, 1783)
- Tachycineta bicolor (Vieillot, 1808)
- Tachycineta meyeni (Cabanis, 1850)
- Tachycineta stolzmanni (Philippi, 1902)
Icteridae
- Agelasticus thilius (Molina, 1782)
- Agelasticus xanthophthalmus (Short, 1969)
- Amblycercus holosericeus (Deppe, 1830)
- Cacicus cela (Linneo, 1758)
- Cacicus chrysonotus (Lafresnaye & d’Orbigny, 1838)
- Cacicus haemorrhous (Linneo, 1766)
- Cacicus koepckeae (Lowery & O’Neill, 1965)
- Cacicus sclateri (Dubois, 1887)
- Cacicus solitarius (Vieillot, 1816)
- Cacicus uropygialis (Sclater & Salvin, 1864)
- Chrysomus icterocephalus (Linneo, 1766)
- Dives warszewiczi (Cabanis, 1861)
- Gymnostinops bifasciatus (Spix, 1824)
- Gymnomystax mexicanus (Linneo, 1766)
- Icterus cayanensis (Linneo, 1766)
- Icterus chrysocephalus (Linneo, 1766)
- Icterus croconotus (Linneo, 1766)
- Icterus graceannae (Cassin, 1867)
- Icterus icterus (Linneo, 1766)
- Icterus mesomelas (Wagler, 1829)
- Lampropsar tanagrinus (Spix, 1824)
- Molothrus bonariensis (Gmelin, 1788)
- Molothrus oryzivorus (Gmelin, 1788)
- Ocyalus latirostris (Swainson, 1838)
- Psarocolius angustifrons (Spix, 1824)
- Psarocolius atrovirens (Lafresnaye & d’Orbigny, 1838)
- Psarocolius oseryi (Deville, 1849)
- Psarocolius viridis (Müller, 1776)
- Quiscalus mexicanus (Gmelin, 1788)
- Sturnella bellicosa (de Filippi, 1847)
- Sturnella militaris (Linneo, 1758)
- Sturnella superciliaris(Bonaparte, 1851)
Incertae sedis
Mimidae
Motacillidae
- Anthus bogotensis (Sclater, 1855)
- Anthus correndera (Vieillot, 1818)
- Anthus furcatus (Lafresnaye & d’Orbigny, 1837)
- Anthus hellmayri (Hartert, 1909)
- Anthus lutescens (Pucherna, 855)
Parulidae
- Basileuterus bivittatus (Lafresnaye & d’Orbigny, 1837)
- Basileuterus chrysogaster (Tschudi, 1844)
- Basileuterus coronatus (Tschudi, 1844)
- Basileuterus fraseri (Sclater, 1844)
- Basileuterus fulvicauda (Spix, 1825)
- Basileuterus luteoviridis (Bonaparte, 1845)
- Basileuterus nigrocristatus (Lafresnaye, 1840)
- Basileuterus rivularis (Wied-Neuwied, 1821)
- Basileuterus signatus (Berlepsch & Stolzmann, 1906)
- Basileuterus trifasciatus (Taczanowski, 1881)
- Basileuterus tristriatus (Tschudi, 1844)
- Dendroica cerulea (Wilson, 1810)
- Dendroica fusca (Müller, 1776)
- Dendroica petechia (Linneo, 1766)
- Dendroica striata (Forster, 1772)
- Geothlypis auricularis (Salvin, 1883)
- Mniotilta varia (Linneo, 1766)
- Myioborus melanocephalus (Tschudi, 1844)
- Myioborus miniatus (Swainson, 1827)
- Oporornis agilis (Wilson, 1812)
- Parula pitiayumi (Vieillot, 1816)
- Seiurus noveboracensis (Gmelin, 1789)
- Setophaga ruticilla (Linneo, 1758)
- Vermivora chrysoptera (Linneo, 1766)
- Wilsonia canadensis (Linneo, 1766)
Passeridae
Pipridae
Polioptilidae
- Microbates cinereiventris (Sclater, 1855)
- Microbates collaris (Pelzeln, 1868)
- Polioptila clementsi (Whitney& Alonso, 2005)
- Polioptila plumbea (Gmelin, 1788)
- Ramphocaenus melanurus (Vieillot, 1819)
Rhinocryptidae
- Acropternis orthonyx (Lafresnaye, 1843)
- Liosceles thoracicus (Sclater, 1865)
- Melanopareia elegans (Lesson, 1844)
- Melanopareia maranonica (Chapman, 1924)
- Myornis senilis (Lafresnaye, 1840)
- Scytalopus acutirostris (Tschudi, 1844)
- Scytalopus affinis (Zimmer, 1939)
- Scytalopus altirostris (Zimmer, 1939)
- Scytalopus atratus (Hellmayr, 1922)
- Scytalopus bolivianus (Allen, 1889)
- Scytalopus canus (Chapman, 1915)
- Scytalopus femoralis (Tschudi, 1844)
- Scytalopus griseicollis (Lafresnaye, 1840)
- Scytalopus latrans (Hellmayr, 1924)
- Scytalopus macropus (Berlepsch & Stolzmann, 1896)
- Scytalopus micropterus (Sclater, 1858)
- Scytalopus parkeri (Krabbe, Schulenberg, 1997)
- Scytalopus parvirostris (Zimmer, 1939)
- Scytalopus schulenbergi (Whitney, 1994)
- Scytalopus simonsi (Chubb, 1917)
- Scytalopus unicolor (Salvin, 1895)
- Scytalopus urubambae (Zimmer, 1939)
Thamnophilidae
- Epinecrophylla ornata (Sclater, 1853)
- Gymnopithys leucaspis (Sclater, 1855)
- Herpsilochmus parkeri (Davis & O’Neill, 1986)
- Percnostola arenarum (Isler, Alonso, Isler & Whitney, 2001)
- Myrmeciza griseiceps (Chapman, 1923)
- Terenura sharpei (Berlepsch, 1901)
- Thamnophilus unicolor (Sclater, 1859)
Thraupidae
- Buthraupis aureodorsalis (Blake & Hocking, 1974)
- Buthraupis wetmorei (Moore, 1934)
- Calochaetes coccineus (P. L. Sclater, 1858) — красная калохета
- Chlorochrysa calliparaea (Tschudi, 1844) — оранжевоухая цветная танагра
- Cyanerpes nitidus (Hartlaub, 1847) — короткоклювая танагра-медосос
- Chlorophanes spiza (Linnaeus, 1766) — зелёный саи
- Chlorophonia cyanea (Thunberg, 1822) — зелёный органист
- Chlorophonia pyrrhophrys (P. L. Sclater, 1851) — чернобровый органист
- Chlorospingus canigularis (Lafresnaye, 1848) — серогорлая кустарниковая танагра
- Chlorospingus flavigularis (P. L. Sclater, 1852) — желтогорлая кустарниковая танагра
- Chlorospingus ophthalmicus (Bus de Gisignies, 1847) — очковая кустарниковая танагра
- Chlorospingus parvirostris (Chapman, 1901) — короткоклювая кустарниковая танагра
- Chlorornis riefferii (Boissonneau, 1840) — попугайная танагра
- Cnemoscopus rubrirostris (Lafresnaye, 1840) — красноклювая танагра
- Conirostrum albifrons Lafresnaye, 1842 — белолобый остроклювый певун
- Conirostrum bicolor (Vieillot, 1809) — двуцветный остроклювый певун
- Conirostrum cinereum d’Orbigny & Lafresnaye, 1838 — серый остроклювый певун
- Conirostrum ferrugineiventre P. L. Sclater, 1855 — белобровый остроклювый певун
- Conirostrum margaritae (Holt, 1931) — жемчужный остроклювый певун
- Conirostrum sitticolor Lafresnaye, 1840 — синеспинный остроклювый певун
- Conirostrum speciosum (Temminck, 1824)— буробрюхий остроклювый певун
- Conirostrum tamarugense (Johnson & Millie, 1972)
- Creurgops dentatus (P. L. Sclater & Salvin, 1876) — тёмный креургопс
- Creurgops verticalis P. L. Sclater, 1858 — рыжехохлый креургопс
- Pipraeidea albiventris P. L. Sclater, 1852 — белобрюхий дакнис
- Dacnis flaviventer d’Orbigny & Lafresnaye, 1837 — желтобрюхий дакнис
- Dacnis lineata (J. F. Gmelin, 1789) — масковый дакнис
- Diglossa lafresnayii (Boissonneau, 1840) — блестящий крючкоклюв
- Hemispingus rufosuperciliaris (Blake & Hocking, 1974)
- Iridosornis rufivertex (Lafresnaye, 1842)
- Poospiza rubecula (Salvin, 1895)
- Poospiza alticola (Salvin, 1895)
- Sporophila caerulescens (Vieillot, 1823)
- Tangara meyerdeschauenseei (Schulenberg & Binford, 1985)
- Tangara nigroviridis (Lafresnaye, 1843)
- Wetmorethraupis sterrhopteron (Lowery & O’Neill, 1964)
Tityridae
- Pachyramphus castaneus (Jardine & Selby, 1827)
- Pachyramphus spodiurus (Sclater, 1860)
- Tityra semifasciata (Spix, 1825)
Troglodytidae
- Campylorhynchus fasciatus (Swainson, 1837)
- Campylorhynchus turdinus (Wied-Neuwied, 1821)
- Cinnycerthia fulva (Sclater, 1874)
- Cinnycerthia olivascens (Sharpe, 1881)
- Cinnycerthia peruana (Cabanis, 1873)
- Cinnycerthia unirufa (Lafresnaye, 1840)
- Cistothorus platensis (Latham, 1790)
- Cyphorhinus aradus (Hermann, 1783)
- Cyphorhinus thoracicus (Tschudi, 1844)
- Henicorhina leucosticta (Cabanis, 1847)
- Henicorhina leucophrys (Tschudi, 1844)
- Henicorhina leucoptera (Fitzpatrick, Willard & Terborgh, 1977)
- Microcerculus bambla (Boddaert, 1783)
- Microcerculus marginatus (Sclater, 1855)
- Odontorchilus branickii (Taczanowski & Berlepsch, 1885)
- Thryothorus coraya (Gmelin, 1789)
- Thryothorus eisenmanni (O’Neill & Parker, 1985)
- Thryothorus euophrys (Sclater, 1860)
- Thryothorus genibarbis (Swainson, 1837)
- Thryothorus griseus (Todd, 1925)
- Thryothorus leucotis (Lafresnaye, 1845)
- Thryothorus sclateri (Taczanowski, 1879)
- Thryothorus superciliaris (Lawrence, 1869)
- Troglodytes aedon (Vieillot, 1809)
- Troglodytes solstitialis (Sclater, 1859)
Turdidae
- Catharus dryas (Gould, 1855)
- Catharus fuscater (Lafresnaye, 1845)
- Catharus fuscescens (Stephens, 1817)
- Catharus minimus (Lafresnaye, 1848)
- Catharus ustulatus (Nuttall, 1840)
- Cichlopsis leucogenys (Cabinas, 1851)
- Entomodestes leucotis (Tschudi, 1844)
- Myadestes ralloides (d’Orbigny, 1840)
- Platycichla leucops (Taczanowski, 1877)
- Turdus albicollis (Vieillot, 1816)
- Turdus amaurochalinus (Cabanis, 1850)
- Turdus chiguanco (Lafresnaye & d’Orbigny, 1837)
- Turdus fulviventris (Sclater, 1857)
- Turdus fuscater (Lafresnaye & d’Orbigny, 1837)
- Turdus hauxwelli (Lawrence, 1869)
- Turdus ignobilis (Sclater, 1857)
- Turdus lawrencii (Coues, 1880)
- Turdus leucomelas (Vieillot, 1818)
- Turdus maculirostris (Berlepsch& Taczanowski, 1883)
- Turdus maranonicus (Taczanowski, 1880)
- Turdus nigriceps (Cabanis, 1874)
- Turdus obsoletus (Lawrence, 1862)
- Turdus reevei (Lawrence, 1870)
- Turdus serranus (Tschudi, 1844)
Tyrannidae
- Agriornis albicauda (Sclater, 1860)
- Anairetes alpinus (Carriker, 1933)
- Attila torridus (Sclater, 1860)
- Cnipodectes superrufus (Lane, Servat, Valqui & Lambert, 2007)
- Lathrotriccus griseipectus (Lawrence, 1870)
- Leptopogon superciliaris (Tschudi, 1844)
- Myiarchus semirufus (Sclater & Salvin, 1878)
- Onychorhynchus occidentalis (Sclater, 1860)
- Poecilotriccus luluae (Johnson & Jones, 2001)
- Tyrannus savana (Lacepede, 1799)
- Zimmerius villarejoi (Alonso & Whitney, 2001)
Vireonidae
- Cyclarhis gujanensis (Gmelin, 1789)
- Cyclarhis nigrirostris (Lafresnaye, 1842)
- Hylophilus decurtatus (Bonaparte, 1838)
- Hylophilus hypoxanthus (Pelzeln, 1868)
- Hylophilus ochraceiceps (Sclater, 1859)
- Hylophilus olivaceus (Tschudi, 1844)
- Hylophilus pectoralis (Sclater, 1866)
- Hylophilus semibrunneus (Lafresnaye, 1845)
- Hylophilus semicinereus (Sclater & Salvin, 1867)
- Hylophilus thoracicus (Temminck, 1822)
- Vireo flavoviridis (Cassin, 1851)
- Vireo leucophrys (Lafresnaye, 1844)
- Vireo olivaceus (Linneo, 1766)
- Vireolanius leucotis (Swainson, 1837)
Pelecaniformes
Anhingidae
Fregatidae
Pelecanidae
Phalacrocoracidae
- Phalacrocorax bougainvillii (Lesson, 1837)
- Phalacrocorax brasilianus (Gmelin, 1789)
- Phalacrocorax gaimardi (Lesson & Garnot, 1828)
Sulidae
- Sula dactylatra (Lesson, 1831)
- Sula granti (Rothschild, 1902)
- Sula leucogaster (Boddaert, 1783)
- Sula nebouxii (Milne-Edwards, 1882)
- Sula sula (Linneo, 1766)
- Sula variegata (Tschudi, 1843)
Phaethon
Phaetontidae
Phoenicopteriformes
Phoenicopteridae
- Phoenicoparrus andinus (Philippi, 1854)
- Phoenicopterus chilensis (Molina, 1782)
- Phoenicopterus jamesi (Sclater, 1886)
Piciformes
Bucconidae
- Bucco capensis (Linneo, 1766)
- Bucco macrodactylus (Spix, 1824)
- Bucco tamatia (Gmelin, 1788)
- Chelidoptera tenebrosa (Pallas, 1782)
- Hapaloptila castanea (Verreaux, 1866)
- Malacoptila fulvogularis (Sclater, 1854)
- Malacoptila fusca (Gmelin, 1788)
- Malacoptila rufa (Spix, 1824)
- Malacoptila semicincta (Todd, 1925)
- Micromonacha lanceolata (Deville, 1849)
- Monasa flavirostris (Strickland, 1850)
- Monasa morphoeus (Hahn & Kuster, 1823)
- Monasa nigrifrons (Spix, 1824)
- Nonnula brunnea (Sclater, 1881)
- Nonnula ruficapilla (Tschudi, 1844)
- Nonnula rubecula (Spix, 1824)
- Nonnula sclateri (Hellmayr, 1907)
- Notharchus macrorhynchos (Gmelin, 1788)
- Notharchus ordii (Cassin, 1851)
- Notharchus tectus (Boddaert, 1783)
- Nystalus chacuru (Vieillot, 1816)
- Nystalus striolatus (Pelzeln, 1856)
Galbulidae
- Brachygalba albogularis (Spix, 1824)
- Brachygalba lugubris (Swainson, 1838)
- Galbalcyrhynchus leucotis (Des Murs, 1845)
- Galbalcyrhynchus purusianus (Goeldi, 1904)
- Galbula albirostris (Latham, 1790)
- Galbula chalcothorax (Sclater, 1855)
- Galbula cyanescens (Deville, 1849)
- Galbula cyanicollis (Cassin, 1851)
- Galbula dea (Linneo, 1758)
- Galbula pastazae (Taczanowski & Berlepsch, 1885)
- Galbula ruficauda (Cuvier, 1816) — краснохвостая якамара
- Galbula tombacea (Spix, 1824)
- Jacamerops aureus (Müller, 1776)
Capitonidae
- Capito auratus (Dumont, 1816)
- Capito aurovirens (Cuvier, 1829)
- Capito niger (Müller, 1776)
- Capito wallacei (O’Neill, Lane, Kratter, Capparella & Joo, 2000)
- Eubucco richardsoni (Gray, 1846)
- Eubucco tucinkae (Seilern, 1913)
- Eubucco versicolor (Müller, 1776)
Picidae
- Campephilus gayaquilensis (Lesson, 1845)
- Campephilus haematogaster (Tschudi, 1844)
- Campephilus melanoleucos (Gmelin, 1788)
- Campephilus pollens (Bonaparte, 1854)
- Campephilus rubricollis (Boddaert, 1783)
- Celeus elegans (Müller, 1776)
- Celeus flavus (Müller, 1776)
- Celeus grammicus (Natterer & Malherbe, 1845)
- Celeus spectabilis (Sclater & Salvin, 1880)
- Celeus torquatus (Boddaert, 1783)
- Colaptes atricollis (Malherbe, 1850)
- Colaptes punctigula (Boddaert, 1783)
- Colaptes rupicola (d’Orbigny, 1840)
- Dryocopus lineatus (Linneo, 1766)
- Melanerpes cactorum (d’Orbigny, 1840)
- Melanerpes candidus (Otto, 1796)
- Melanerpes cruentatus (Boddaert, 1783)
- Melanerpes pucherani (Malherbe, 1849)
- Picumnus aurifrons (Pelzeln, 1870)
- Picumnus castelnau (Malherbe, 1862)
- Picumnus dorbignyanus (Lafresnaye, 1845)
- Picumnus lafresnayi (Malherbe, 1862)
- Picumnus olivaceus (Lafresnaye, 1845)
- Picumnus rufiventris (Bonaparte, 1838)
- Picumnus sclateri (Taczanowski, 1877)
- Picumnus steindachneri (Taczanowski, 1882)
- Picumnus subtilis (Stager, 1968)
- Piculus chrysochloros (Vieillot, 1818)
- Piculus flavigula (Boddaert, 1783)
- Piculus leucolaemus (Natterer & Malherbe, 1845)
- Piculus rivolii (Boissonneau, 1840)
- Piculus rubiginosus (Swainson, 1820)
- Picumnus steindachneri (Taczanowski, 1882)
- Veniliornis affinis (Swainson, 1820)
- Veniliornis callonotus (Waterhouse, 1841)
- Veniliornis dignus (Sclater & Salvin, 1877)
- Veniliornis fumigatus (d’Orbigny, 1840)
- Veniliornis kirkii (Malherbe, 1845)
- Veniliornis nigriceps (Malherbe, 1840)
- Veniliornis passerinus (Linneo, 1766)
Ramphastidae
- Andigena cucullata (Gould, 1846)
- Andigena hypoglauca (Gould, 1833)
- Andigena nigrirostris (Waterhouse, 1839)
- Aulacorhynchus albivitta (Gould, 1834)
- Aulacorhynchus derbianus (Gould, 1835)
- Aulacorhynchus coeruleicinctis (d’Orbigny, 1840)
- Aulacorhynchus haematopygus (Gould, 1835)
- Aulacorhynchus huallagae (Carriker, 1933)
- Aulacorhynchus prasinus (Gould, 1834)
- Capito wallacei (O’Neill, Lane, Kratter, Capparella & Joo, 2000)
- Eubucco bourcierii (Lafresnaye, 1845)
- Pteroglossus azara (Vieillot, 1819)
- Pteroglossus beauharnaesii (Wagler, 1832)
- Pteroglossus castanotis (Gould, 1834)
- Pteroglossus inscriptus (Swainson, 1822)
- Pteroglossus pluricinctus (Gould, 1836)
- Pteroglossus torquatus (Gmelin, 1788)
- Pteroglossus viridis (Linneo, 1766)
- Ramphastos ambiguus (Swainson, 1823)
- Ramphastos toco (Müller, 1776)
- Ramphastos tucanus (Linneo, 1758)
- Ramphastos vitellinus (Lichtenstein, 1823)
- Selenidera reinwardtii (Wagler, 1827)
Podicipedidae
Podicipedidae
- Podiceps major (Boddaert, 1783)
- Podiceps occipitalis (Garno, 1826)
- Podiceps taczanowskii (Berlepsch & Stolzmann, 1894)
- Podilymbus podiceps (Linneo, 1758)
- Rollandia microptera (Gould, 1868)
- Rollandia rolland (Quoy & Gaimard, 1824)
- Tachybaptus dominicus (Linneo, 1766)
Procellariiformes
Diomedeidae
- Diomedea epomophora (Lesson, 1785)
- Diomedea exulans (Linneo, 1758)
- Phoebastria irrorata (Salvin, 1883)
- Phoebetria palpebrata (Forster, 1785)
- Thalassarche bulleri (Rothschild, 1893)
- Thalassarche cauta (Gould, 1841)
- Thalassarche chrysostoma (Forster, 1785)
- Thalassarche melanophrys (Temminck, 1828)
- Thalassarche eremita (Murphy, 1930)
- Thalassarche salvini (Rothschild, 1893)
Hydrobatidae
- Fregetta grallaria (Vieillot, 1817)
- Fregetta tropica (Gould, 1844)
- Halocyptena microsoma (Coues, 1864)
- Oceanites gracilis (Elliot, 1859)
- Oceanites oceanicus (Kuhl, 1820)
- Oceanodroma castro (Harcourt, 1851)
- Oceanodroma hornbyi (Gray, 1854)
- Oceanodroma leucorhoa (Vieillot, 1818)
- Oceanodroma melania (Bonaparte, 1854)
- Oceanodroma microsoma (Coues, 1864)
- Oceanodroma tethys (Bonaparte, 1852)
- Pelagodroma marina (Latham, 1790)
Pelecanoididae
Procellariidae
- Daption capense (Linneo, 1758)
- Fulmarus glacialoides (Smith, 1840)
- Halobaena caerulea (Gmelin, 1789)
- Macronectes giganteus (Gmelin, 1785)
- Macronectes halli (Mathews, 1912)
- Pachyptila belcheri (Mathews, 1912)
- Pachyptila desolata (Gmelin, 1789)
- Pachyptila turtur (Kuhl, 1820)
- Pachyptila vittata (Forster, 1777)
- Procellaria aequinoctialis (Linneo, 1758)
- Procellaria cinerea (Gmelin, 1789)
- Procellaria parkinsoni (Gray, 1862)
- Procellaria westlandica (Falla, 1946)
- Pterodroma cookii (Gray, 1843)
- Pterodroma defilippiana (Giglioli & Salvadori, 1869)
- Pterodroma externa (Salvin, 1875)
- Pterodroma longirostris (Stejneger, 1893)
- Pterodroma neglecta (Schlegel, 1863)
- Pterodroma nigripennis (Rothschild, 1893)
- Pterodroma phaeopygia (Salvin, 1876)
- Pterodroma ultima (Murphy, 1949)
- Puffinus assimilis (Gould, 1838)
- Puffinus bulleri (Salvin, 1888)
- Puffinus carneipes (Gould, 1844)
- Puffinus creatopus (Coues, 1864)
- Puffinus griseus (Gmelin, 1789)
- Puffinus lherminieri (Lesson, 1839)
Psittaciformes
Psittacidae
- Amazona aestiva (Linneo, 1758)
- Amazona amazonica (Linneo, 1766)
- Amazona autumnalis (Linneo, 1758)
- Amazona farinosa (Boddaert, 1783)
- Amazona mercenaria (Tschudi, 1844)
- Amazona festiva (Linneo, 1758)
- Amazona ochrocephala (Gmelin, 1788)
- Ara ararauna (Linneo, 1758)
- Ara chloroptera (Gray, 1859)
- Ara macao (Linneo, 1758)
- Ara militaris (Linneo, 1766)
- Ara severa (Linneo, 1758)
- Aratinga aurea (Gmelin, 1788)
- Aratinga erythrogenys (Lesson, 1844)
- Aratinga leucophthalmus (Müller, 1776)
- Aratinga mitrata (Tschudi, 1844)
- Aratinga wagleri (Gray, 1845)
- Aratinga weddellii (Deville, 1851)
- Bolborhynchus lineola (Cassin, 1853)
- Bolborhynchus orbygnesius (Souancé, 1856)
- Brotogeris cyanoptera (Salvadori, 1891)
- Brotogeris pyrrhoptera (Latham, 1801)
- Brotogeris sanctithomae (Müller, 1776)
- Brotogeris versicolurus (Müller, 1776)
- Deroptyus accipitrinus (Linneo, 1758)
- Diopsittaca nobilis (Linneo, 1758)
- Forpus coelestis (Lesson, 1847)
- Forpus sclateri (Cabanis, 1848)
- Forpus xanthops (Salvin, 1895)
- Forpus xanthopterygius (Spix, 1824)
- Graydidascalus brachyurus (Kuhl, 1820)
- Hapalopsittaca amazonina (Des Murs, 1845)
- Hapalopsittaca melanotis (Lafresnaye, 1847)
- Hapalopsittaca pyrrhops (Salvin, 1876)
- Leptosittaca branickii (Berlepsch & Stolzmann, 1894)
- Nannopsittaca dachilleae (O’Neill, Munn & Franke, 1991)
- Orthopsittaca manilata (Boddaert, 1783)
- Pionites leucogaster (Kuhl, 1820)
- Pionites melanocephala (Linneo, 1758)
- Pionopsitta barrabandi (Kuhl, 1820)
- Pionus chalcopterus (Fraser, 1841)
- Pionus menstruus (Linneo, 1766)
- Pionus tumultuosus (Tschudi, 1844)
- Pionus sordidus (Linneo, 1758)
- Primolius couloni (Sclater, 1876)
- Psilopsiagon aurifrons (Lesson, 1830)
- Pyrilia barrabandi (Kuhl, 1820)
- Pyrrhura lucianii (Deville, 1851)
- Pyrrhura melanura (Spix, 1824)
- Pyrrhura molinae (Masséna & Souancé, 1854)
- Pyrrhura peruviana (Gray, 1859)
- Pyrrhura roseifrons (Gray, 1859)
- Pyrrhura rupicola (Tschudi, 1844)
- Touit huetii (Temminck, 1830)
- Touit purpurata (Gmelin, 1788)
- Touit stictoptera (Sclater, 1862)
Spheniscidae
Spheniscidae
Strigiformes
Strigidae
- Aegolius harrisii (Cassin, 1849)
- Asio flammeus (Pontoppidan, 1763)
- Asio stygius (Wagler, 1832)
- Athene cunicularia (Molina, 1782)
- Bubo magellanicus (Lesson, 1828)
- Bubo virginianus (Gmelin, 1788)
- Ciccaba albitarsus (Bonaparte, 1850)
- Ciccaba huhula (Daudin, 1800)
- Ciccaba nigrolineata (Sclater, 1859)
- Ciccaba virgata (Cassin, 1849)
- Glaucidium bolivianum (König, 1991)
- Glaucidium brasilianum (Gmelin, 1788)
- Glaucidium hardyi (Vielliard, 1990)
- Glaucidium jardinii (Bonaparte, 1855)
- Glaucidium parkeri (Robbins & Howell, 1995)
- Glaucidium peruanum (König, 1991)
- Lophostrix cristata (Daudin, 1800)
- Megascops albogularis (Cassin, 1850)
- Megascops choliba (Vieillot, 1817)
- Megascops colombianus (Traylor, 1952)
- Megascops ingens (Salvin, 1897)
- Megascops koepckeae (Hekstra, 1982)
- Megascops marshalli (Weske & Terborough, 1981)
- Megascops napensis (Chapman, 1928)
- Megascops petersoni (Fitzpatrick & O’Neill, 1986)
- Megascops roboratus(Bangs & Noble, 1918)
- Megascops watsonii (Cassin, 1848)
- Pulsatrix melanota (Tschudi, 1844)
- Pulsatrix perspicillata (Latham, 1790)
- Pseudoscops clamator (Vieillot, 1807)
- Strix huhula (Daudin, 1800)
- Xenoglaux loweryi (O’Neill & Graves, 1977)
Struthioniformes
Rheidae
Tytonidae
Tinamidae
Tinamidae
- Crypturellus atrocapillus (Tschudi, 1844)
- Crypturellus bartletti (Sclater & Salvin, 1873)
- Crypturellus brevirostris (Pelzeln, 1863)
- Crypturellus casiquiare (Chapman, 1929)
- Crypturellus cinereus (Gmelin, 1789)
- Crypturellus duidae (Zimmer, 1938)
- Crypturellus erythropus (Pelzeln, 1863)
- Crypturellus obsoletus (Temminck, 1815)
- Crypturellus parvirostris (Wagler, 1827)
- Crypturellus soui (Hermann, 1783)
- Crypturellus strigulosus (Temminck, 1815)
- Crypturellus tataupa (Temminck, 1815)
- Crypturellus transfasciatus (Sclater & Salvin, 1878)
- Crypturellus undulatus (Temminck, 1815)
- Crypturellus variegatus (Gmelin, 1789)
- Nothocercus bonapartei (Gray, 1867)
- Nothocercus julius (Bonaparte, 1854)
- Nothocercus nigrocapillus (Gray, 1867)
- Nothoprocta curvirostris (Sclater & Salvin, 1873)
- Nothoprocta pentlandii (Gray, 1867)
- Nothoprocta taczanowskii (Sclater & Salvin, 1875)
- Nothoprocta ornata (Gray, 1867)
- Nothura darwinii (Gray, 1867)
- Rhynchotus rufescens (Temminck, 1815)
- Tinamotis pentlandii (Vigors, 1837)
- Tinamus guttatus (Pelzeln, 1863)
- Tinamus major (Gmelin, 1789)
- Tinamus osgoodi (Conover, 1949)
- Tinamus tao (Temminck, 1815)
Trogonidae
Trogonidae
- Pharomachrus antisianus (d’Orbigny, 1837)
- Pharomachrus auriceps (Gould, 1842)
- Pharomachrus pavoninus (Spix, 1824)
- Trogon collaris (Vieillot, 1817)
- Trogon curucui (Linnaeus, 1766) — синешапочный трогон
- Trogon melanurus (Swainson, 1838)
- Trogon personatus (Gould, 1842)
- Trogon rufus (Gmelin, 1788)
- Trogon violaceus (Gmelin, 1788)
- Trogon viridis (Linneo, 1766)
См. также
Напишите отзыв о статье "Список птиц Перу"
Примечания
- ↑ [avibase.bsc-eoc.org/checklist.jsp?lang=ES®ion=pe&list=clements Avibase — the world bird database] (Проверено 9 мая 2009)
- ↑ [www.perubirdingroutes.com/fto_aves.asp?pdr=1245&jrq=14.2.3&ic=1&ids=4021 perubirdingroutes, Perú: Un sueño para el observador de aves (2005)] (Проверено 9 мая 2009)
- ↑ [www.avesdelima.com/ Aves de Lima, Sobre AvesdeLima.com] (Проверено 9 мая 2009)
Ссылки
- [www.birdlife.org/datazone/species/index.html?action=SpcHTMFindResults.asp&hdnAction=SEARCH&hdnPageMode=0&cboFamily=-2&txtGenus=&txtSpecies=&txtCommonName=&cboRegion=11&cboCountry=166&chkCR=1&chkEN=1&chkVU=1 Aves del Perú]
Отрывок, характеризующий Список птиц Перу
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.
Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.
Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.
Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.
В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.
– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.
Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.
Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.
Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.