Птолемей II Филадельф

царь Эллинистического Египта
Птолемей I Птолемей III Птолемей II Филадельф др.-греч. Πτολεμαῖος Φιλάδελφος («Птолемей Любящий сестру») Династия Птолемеев Эллинистический период
Бронзовый бюст, предположительно, царя Птолемея II. Из атриума Виллы Папирусов в Геркулануме. Найден в 1754 году. Национальный археологический музей Неаполя
Хронология	285 — 246/245 до н. э.
Отец	Птолемей I
Мать	Арсиноя
Супруга	1. Арсиноя I 2. Арсиноя II
Дети	1. Птолемей III Эвергет 2. Лисимах 3.Береника (жена Антиоха II Теоса) (от первого брака)
Птолемей II Филадельф на Викискладе

Птолемей II Филадельф(др.-греч. Πτολεμαίος Β' Φιλάδελφος; ок. 308 до н. э. — 245 до н. э.) — царь Египта из династии Птолемеев, правил в 285 — 246/245 годах до н. э. Сын Птолемея I Сотера и Береники I.

Приход к власти

Птолемей II родился в 309 или 308 году до н. э. (официальный день рождения по македонскому календарю — 12 дистрос, то есть 10 февраля) на острове Кос, где базировался флот его отца. Он получил престол в обход старших сыновей Птолемея I от первого брака с Эвридикой I, дочерью Антипатрa, и стал править страной с 285 года до н. э., ещё при жизни отца. А в 283 или 282 году до н. э., после смерти отца, он стал единоличным правителем Египта, в возрасте двадцати пяти лет. Старший сын Эвридики Птолемей Керавн, отныне посчитал Египет небезопасным местом для себя и укрылся при дворе Лисимаха, ставшего царём Македонии.

В настоящее время Птолемей II известен в истории под именем Птолемей Филадельф («Любящий сестру»), но это прозвище он никогда не носил при жизни. Современникам он был известен как просто Птолемей, сын Птолемея. Птолемей-сын по характеру весьма отличался от Птолемея-отца. Смягчение нрава, которое заметнее проявилось в некоторых царях более позднего времени, уже обнаружилось в сыне старого македонского полководца, для которого был характерен крутой нрав. Его воспитателями и учителями были поэт Филит Косский и философ-перипатетик Стратон из Лампсака, один из главных представителей школы Аристотеля, и, несомненно, внимание, которое уделял Аристотель и его ученики научным занятиям, способствовали живому интересу Птолемея II к географии и зоологии. Суда утверждает, что грамматик Зенодот также был учителем детей первого Птолемея, хотя более вероятным кажется, что тот должен был учить детей самого Птолемея II. Определённое влияние оказал на формирование характера Птолемея II ближайший советник его отца Деметрий Фалерский; именно он советовал молодому Птолемею достать и прочесть книги о царской власти и искусстве править, ибо «в книгах написано то, чего друзья не решаются говорить царям в лицо».

Птолемей II был светловолос, явно европейской внешности, скорее всего полный и румяный; у царей этой династии определённо наблюдалось наследственная тенденция толстеть во второй половине жизни. Некоторая телесная слабость или, быть может, слишком внимательная забота о своём здоровье внушила ему отвращение к физическим нагрузкам. По свидетельству Страбона, Птолемей отличался любознательностью и в силу телесной немощи постоянно искал новых развлечений и увеселений. Элиан утверждает, что Птолемея II образованнейшим человеком сделала болезнь. В его правление Египет часто вёл войны, но воевали полководцы и флотоводцы Птолемея. Лишь во время экспедиции вверх по Нилу Птолемей II сам отправился на войну.

Имя

Тип имени		Иероглифическое написание		Транслитерация — Русскоязычная огласовка — Перевод
«Хорово имя» (как Хор)				ḥwnw qnj — хуну кени — «Смелый юноша»
«Небти имя» (как Господин двойного венца)				wr-pḥtj — ур-пехти — «Возведенный на престол своим отцом»
«Золотое имя» (как Золотой Хор)				sḫˁj.n-sw jt.f — сехаи-ен-су ит-еф — «Представленный своим отцом»
«Тронное имя» (как царь Верхнего и Нижнего Египта)				wsr-kȝ-n-Rˁ mrj-Jmn — усер-ка-ен-Ра мери-Амон — «Обладающий силой Ка (души) Ра, любимый Амоном»
				wsr-kȝ-Rˁ mrj-Jmn — усер-ка-Ра мери-Амон — «Сильный Ка (душой) Ра, любимый Амоном»
				идентично предыдущему
				идентично предыдущему
«Личное имя» (как сын Ра)				ptwlmjs — птулмис — «Птолемей»
Эпитет				nṯrwj snwj (θεόί φιλάδελφοι)

Политическая обстановка в Восточном Средиземноморье в начале царствования Птолемея

Вскоре в роли главы государства Птолемей столкнулся с новыми потрясениями в странах Восточного Средиземноморья. В 281 году до н. э. два последних оставшихся в живых вождя из поколения Александра, оба старики за восемьдесят, Селевк и Лисимах, вступили в свою главную схватку. Лисимах пал, а между Селевком и верховной властью, которой обладал Александр, не осталось явных противников. Ситуация сложилась угрожающая для молодого Птолемея. Его единокровный брат Птолемей Керавн был на стороне Селевка, и, разумеется, Селевк мог поддержать его претензии на египетский трон. Затем, когда Птолемей Керавн убил Селевка у Дарданелл, всё вдруг погрузилось в неразбериху. Это облегчило положение египетского царя. Главной опасностью был Селевк, а теперь честолюбие Птолемея Керавна отвернулось от Египта и обратилось к Македонии. Арсиноя, вдова Лисимаха, сестра Птолемея II и неполнородная сестра Птолемея Керавна, всё ещё находилась в Македонии и решила обеспечить пустующий трон для своего малолетнего сына. Однако Керавн сумел превзойти её в коварстве и свирепости. Сначала он женился на ней, потом убил её ребёнка, сына Лисимаха. Арсиноя укрылась в самофракийском святилище. Но тут возникло новое и пугающее затруднение — вторжение толп диких галатов (галлов) из-за Балкан в Македонию, Грецию и Малую Азию. Птолемей Керавн погиб во время этого варварского нашествия (280 год до н. э.). В Македонии наступил период смуты, во время которого ещё один сын старого Птолемея Мелеагр два месяца сидел на царском троне, но затем снова сгинул во тьме. Антипатр, другой претендент на трон Македонии, занимавший его 45 дней, после свержения нашёл убежище в Александрии; там он был известен под прозвищем Этесий (ветер, который дует сорок пять дней). Наконец Антигону Гонату, как кажется, удалось заключить с Птолемеем какое-то соглашение о дружбе. Македонский царь крайне нуждался в условиях, которые могли бы способствовать укреплению его власти в Македонии; разорительная война с Египтом была бы пагубна для выполнения этой задачи. В свою очередь и Птолемей II не желал пока видеть в Македонии врага, считая для себя актуальными проблемы господства на Востоке. Только такими отношениями можно объяснить «подарок» Антигоном Птолемею 4000 галатов для несения военной службы в Египте.

В Малой Азии и Северной Сирии Антиох I, сын Селевка, сумел занять царский трон отца, хотя свою власть в Малой Азии он мог утвердить только в конфликте с другими новыми державами — местными княжествами, персидскими династиями, греческим государством с центром в Пергаме и кочевыми ордами галатов. В конце концов, после полувека сумятицы, последовавшей за смертью Александра, в Восточном Средиземноморье создалась относительно устойчивая группа держав — в Македонии правила династия Антигона; в Северной Сирии, большей части Малой Азии, Месопотамии, Вавилонии и Персии — династия Селевка; в других частях Малой Азии — новые местные династии; в Египте, Палестине, Кирене и на Кипре — династия Птолемея. В самой Греции, на островах и побережье Эгейского моря, Босфора и Чёрного моря старые греческие полисы по-прежнему сохраняли ту или иную степень свободы в зависимости от обстоятельств, которые давали им возможность отсрочить необходимость подчиниться какой-либо монархической державе.

Между всеми этими государствами велись активные политические и военные действия на протяжении всего правления Птолемея II. Эллинистический Египет находился в расцвете силы и славы. Однако исторические источники, которые могли бы поведать нам о том, что сделал этот царь, его военачальники и послы, не сохранились. Лишь по отрывочным упоминаниям в сочинениях более поздних авторов, случайным ссылкам и нескольким единичным надписям мы можем попытаться описать происходившие в то время события.

Женитьба на сестре Арсиное

Из-за честолюбивого стремления Птолемеев расширить свои владения за пределы Египта до некоторых районов Азии, обладать господством на море и успешно вмешиваться в политику греческого мира они не смогли остаться не втянутыми в иностранные дела. Некоторое время, между 279 и 269 годами до н. э. политикой александрийского двора управляла более сильная воля, чем та которой обладал Птолемей II. Его сестра Арсиноя, лишившись малейших перспектив стать царицей Македонии, прибыла в Египет, возможно с чёткими намерениями стать царицей в доме отца. В Египте уже была царица, другая Арсиноя, дочь Лисимаха и жена Птолемея II. Однако это не было препятствием для такой властной и умной женщины, как Арсиноя, дочь Птолемея I, прошедшей великолепную школу интриг при дворе Лисимаха. Она ещё в Македонии, за несколько лет до того, смела со своего пути Агафокла, вынудив отца убить его по ложному обвинению. Другая Арсиноя успела родить мужу трёх детей — двух сыновей, Птолемея и Лисимаха, и дочь Беренику. Теперь её обвинили в заговоре и покушении на жизнь супруга. Двое из её предполагаемых соучастников — некий Аминта и родосец по имени Хрисипп, её врач, были преданы смерти, а сама царица — изгнана в верхнеегипетский Коптос (там сохранилась поминальная стела египтянина Сеннухруда, где он рассказывает, что был её слугой и для неё перестроил и украсил святилище). Избавившись таким образом от Арсинои, дочери Лисимаха, Арсиноя, дочь Птолемея I, взяла в мужья своего брата и стала египетской царицей. Брак единокровных брата и сестры раньше был чем-то неслыханным в греческом мире, хотя и довольно обычным среди египтян и согласным с фараоновской традицией. Многие были шокированы. Арсиное в то время было около сорока; в любом случае она была лет на восемь старше своего брата-мужа. Грек Сотад, знаменитый в то время автор неприличных стихов, в грубых выражениях отозвался об этом браке как об инцесте. Согласно одному из фрагментов сочинения Афинея, поэт бежал из Александрии сразу же после того, как прочитал свои стихи, но был схвачен флотоводцем царя Патроклом у карийского побережья и брошен в море в свинцовом гробу.

Арсиноя приняла, или ей было дано прозвище Филадельфия («Любящая брата»). Вероятно, она уже не надеялась родить ещё детей и, скорее всего, усыновила детей мужа от другой Арсинои. По-видимому, греческий мир понимал, что курс, которого отныне придерживается египетский двор в международной политике, направляла твёрдая рука Арсинои Филадельфии. Что думал обо всём этом сам Птолемей, никто никогда не узнает. После смерти Арсинои он всячески выражал ей свою преданность, но это мало что доказывает. Даже если он не испытывал любовных чувств к сестре, он мог искренне оплакивать потерю её мощного руководящего ума. Возможно, что брачный союз Арсинои и Птолемея II был нужен не только Арсиное, но и самому царю Египта, рассчитывавшему посредством этого брака приобрести «законные» права на наследие Лисимаха — на те громадные территории, где Арсиноя когда-то была неограниченной владычицей.

Если руководствоваться кратким изложением событий, содержащимся в труде Павсания, то именно при крутом режиме Арсинои Филадельфии неудобные члены царской семьи стали устраняться. Брат Птолемея Аргей был предан смерти по обвинению в заговоре против царя. Когда всем распоряжалась Арсиноя, никто не знал, соответствовали обвинения истине или были сфабрикованны. Потом другой сводный брат, сын Эвридики (имени его нам не сообщают) был обвинён в разжигании беспорядков на Кипре и казнён. Деметрий Фалерский, старый советник Птолемея I Сотера, после смерти последнего, также впал в немилость и был заключён под стражу, впредь до выяснения и особого решения. Причиной этого послужило то, что он в своё время советовал Птолемею Лагу отдать престол в руки своего старшего сына Птолемея Керавна. Так он и доживал жизнь в упадке душевных сил, пока во время сна его не укусила в руку ядовитая змея и он не испустил дух.

Первая Сирийская война

Первые успехи

Великие опасности и бедствия, постигшие Грецию и Малую Азию, почти вовсе не коснулись Египта. В начале своего правления Птолемей II обратил все силы к тому, чтобы трудности соперников употребить на пользу Египта. Ещё с 301 года до н. э. Египет претендовал на Келесирию, с её богатыми городами и важным стратегическим положением. Но здесь Птолемеи встретились с непреклонной решимостью Селевкидов удержать Келесирию за собой. Поэтому только ослабление позиций Антиоха Сотера на международной арене в первые годы его правления позволяет предположить, что и в Келесирии егитяне имели возможность усилится. Вероятно, весной 276 года до н. э. дело дошло до настоящей войны, когда Птолемей, согласно вавилонской клинописной надписи, вторгся в Сирию. Современные историки назвали её «Первой Сирийской войной». Её историю составить невозможно. Неясный луч света лишь выхватывает отдельные фрагменты тут и там. Павсаний коротко сообщает: «Птолемей отправил ко всем народам, над которыми властвовал Антиох [своих людей, чтобы они] как грабители прошли через земли более слабых, тех же, которые были более сильными, он хотел задержать военными действиями, чтобы тем помешать походу Антиоха против Египта.» В нашем распоряжении, к сожалению, есть только два современных тому времени упоминания о действиях, предпринятых Птолемеем: одна иероглифическая надпись из Саиса, в основном состоящая из традиционных фраз, унаследованных ещё со времён фараоновских вторжений в Азию, а другое — отрывок из поэмы Феокрита, сочинённой ради того, чтобы заслужить благосклонность в Александрии.

В стеле, установленной жрецами в Саисе, сказано, что Птолемей «взял дань с городов Азии», что он наказал кочевников Азии, отрезал множество голов и пролил потоки крови, что враги напрасно выстраивали против него неисчислимые боевые корабли, конницу и колесницы, «многочисленнее тех, которыми владеют князья Аравии и Финикии», что он отметил свой триумф празднествами и что венец Египта крепко возлежал на его голове. Чем бы не обернулись военные действия за границами Египта, жрецы всё равно описывали бы их примерно в таких же выражениях. А Феокрит, превознося величие Египта, в своей 17-й идиллии пишет следующее: «Да, он отрезает себе части Финикии, Аравии, Сирии, Ливии и чёрной Эфиопии. Он отдаёт приказы всем памфилянам, киликийским копейщикам, ликийцам и воинственным карийцам и Кикладским островам, ведь его корабли лучшие из тех, что плавают по водам, да, Птолемей царствует над всеми морями и землёй и шумными реками».

Из панегирика греческого поэта можно получить чуть больше информации, чем из стелы египетских жрецов. Когда Феокрит упоминает народы побережья Малой Азии и Эгейских островов как подчинённые Птолемею, это действительно должно означать, что военные действия египетского флота оказались успешными и многие приморские города Киликии, Памфилии, Ликии и Карии были вынуждены признать власть Птолемея. Это были завоевания Птолемея II в регионе, где действующие с моря египетские силы могли встретиться с войсками Селевкидов, наступающими из внутренних районов. С другой стороны, верховенство Птолемея над конфедерацией Киклад не было чем то новым; второй Птолемей унаследовал её от отца; только вступление Самоса в лигу около 280 года до н. э. означало расширение господства Птолемея на море. Но это расширение египетского господства проходило не без борьбы. Например, Стефан Византийский говорит о какой-то борьбе, которую цари Понтийской Каппадокии Митридат и Ариобарзан с помощью галатских наёмников вели против египтян; сразившись с египтянами, понтийские цари одержали победу, гнали врагов до самого моря и захватили в качестве трофея якоря кораблей. Не исключено, что в данном случае Митридат и Ариобарзан действовали как союзники Антиоха.

Непонятным является молчание Феокрита о египетском господстве в Ионии в конце 270-х годов до н. э. Трудно представить, что Египет не пытался овладеть этой областью Малой Азии, одной из богатейших частей бывшей державы Лисимаха. Милет, тогда ещё значительный порт на побережье Малой Азии, видимо, перешёл под власть Птолемея ещё до Первой Сирийской войны, в 279—278 годах до н. э. В святилище Дидимы, расположенного по соседству, стояла статуя сестры Птолемея Филотеры, воздвигнутая милетским демосом. О том, что Египет претендовал на господство в Ионии, свидетельствует и письмо Птолемея II в Милет с изложением многих благ и привилегий, даруемых милетянам египетским царём: «Также и теперь, поскольку вы охраняете твёрдо наш город и нашу дружбу и союз, — ибо мой сын и Калликрат (командующий флотом в Эгейском море в примерно с 274 по 266 год до н. э.) и другие друзья написали мне о той демонстрации доброй воли, которую вы проявили ко мне, — мы зная это, ценим вас высоко и будем стремиться отплатить вашему народу благодеяниями …». Селевкиды и их союзники предприняли, вероятно, какие-то контрмеры в Ионии, с целью не допустить здесь укрепления позиций египтян.

Кажется, что Птолемею удалось прочно овладеть и Финикией. В Сидоне после смерти Эшмуназара II Птолемей посадил на царский трон своего главного флотоводца, видимо, эллинизированного финикийца Филокла. На Делосе этот Филокл устраивал пышные празднества — Птолемайеи. Имеется случайное упоминание у Полиэна о взятии Кавна полководцем Птолемея Филоклом.

«Филокл, стратег Птолемея, расположился лагерем у Кавна и, подкупив деньгами ситофилаков (смотрителями за раздачей хлеба), сделал их своими соучастниками. И они в городе возвестили, что будут выдавать воинам хлеб; те же, оставив охрану стен, стали для себя отмеривать хлеб. Филокл, в то самое время напав на лишённый охраны город, захватили его».

Тир, который из-за павших на него в последние шестьдесят лет бедствий дошёл до того, что попал в зависимость к Сидону, в 274—273 годах до н. э. начинает новую эпоху в качестве независимого города, что свидетельствует о некоторых переменах, произошедших вследствие финикийской политики Птолемея, во время Первой сирийской войны. Птолемей захватил Триполи в 258—257 годах до н. э.

Ответный удар Антиоха I

О военных действиях Антиоха свидетельствует «Вавилонская клинописная хроника», где под 36 годом Селевкидской эры (275/274 год до н. э.) обозначено следующее: «В этом году царь оставил свой двор, свою жену и сына в Сардах (Sapardu), чтобы обеспечить прочную защиту. Он явился в провинцию Эбирнари (Заречье, то есть Сирия) и пошёл против египетской армии, которая стояла лагерем в Эбирнари. Египетская армия спаслась бегством от него (?). В месяце адар 24 числа правитель Аккада отправил в Эбирнари к царю много серебра, тканей, мебели и машин из Вавилонии и Селевкии, царского города, и 20 слонов, которых правитель Бактрии послал к царю. В этом месяце мобилизовал главнокомандующий войска царя, которые были размещены в Аккаде, и пошёл к царю в месяце нисан на помощь в Эбирнари…». Итак, главные военные столкновения Антиоха с Птолемеем произошли в весенние месяцы 274 года до н. э. и, кажется, окончились победой Антиоха. Успехи Антиоха I в Сирии, возможно, нe ограничивались описанной в хронике операцией. Вероятно, тогда же Антиох внезапно захватил Дамаск, занятый египтянами под начальством стратега Диона.

«Антиох, желая захватить Дамаск, который защищал стратег Птолемея Дион, объявил войску и всей области об отмечании персидского праздника, приказав всем своим подданным сделать приготовления к большому пиршеству. Поскольку Антиох со всеми и повсеместно праздновал, то и Дион, узнав о размахе праздневства, ослабил бдительность охраны города. Антиох же, повелев взять сухой паёк на четыре дня, повёл войско через пустыню и горными тропами и, неожиданно появившись, взял Дамаск, так как Дион не сумел оказать сопротивление внезапно явившемуся Антиоху».

В Египте явно опасались нападения. На Пифомской стеле сообщается, что в месяце хатире 12 года своего правления (ноябрь 274 года до н. э.) Птолемей II явился в Геронополь на Суэцком перешейке «со своею женою (она же и сестра его) для защиты Египта от чужестранцев». Может быть, из этой надписи следует, что ожидалось вторжение войск Антиоха в Египет, и присутствие Птолемея и Арсинои потребовалось, чтобы организовать оборону.

Угроза из Киренаики

Неприятности, в которые ввязался Египет из-за сирийской войны, усугубились из-за нового восстания в Киренаике.

Брат Птолемея II по матери Магас, получивший благодаря Беренике наместничество в Кирене ещё в 308 году до н. э., объявил себя независимым и предпринял наступление на Египет (лето 274 года до н. э.). Он захватил Параитонион, дошёл до Хиоса, примерно в 50 километрах от Александрии. Однако здесь Маг получил известие, что у него в тылу восстало ливийское кочевое племя мармаридов. Киренский правитель повернул назад. Пытаясь преследовать его, Птолемей II неожиданно оказался в том же положении, что и его незадачливый противник: в Египте подняли мятеж против Птолемея 4000 галатов, присланных Антигоном. Цели восставших галатов не совсем ясны: в одних источниках сообщается, что они хотели захватить Египет, в других — что они просто собирались ограбить египетскую казну.

По своём возвращении Птолемей II сурово наказал их; галатов удалось загнать на пустынный остров в дельте Нила, отрезать от внешнего мира и бросить умирать голодной смертью. Какую роль сыграл во всём этом невоинственный царь, нам не известно, но позднее придворный поэт Феокрит смог только это единственное предприятие приписать второму Птолемею в качестве блестящего военного подвига.

Маг же женился на дочери Антиоха I Апаме и поменял титул наместника на титул царя. Это означало заключение военного союза между Магом и Селевкидами против Птолемея.

Конец Первой Сирийской войны

Конец войны нам абсолютно неизвестен. Она завершилась не позднее написания Феокритом своей 17 идиллии, то есть либо в 273, либо в 272 годах до н. э. Трудно оценить и общие итоги войны. Успехи Селевкидов весьма вероятны, но говорить об их победе едва ли можно. Скорее всего, в результате продолжительных военных действий было достигнуто примирение с изрядной долей компромисса с обеих сторон. На решение Антиоха могла повлиять эпидемия чумы, которая, видимо, в то время поразила Вавилонию.

Смерть Арсинои и обожествление брата и сестры

В июле 269 года до н. э. Арсиноя Филадельфия умерла. В иероглифической надписи типичным языком жрецов сказано, что в месяц пахон пятнадцатого года царя Птолемея «богиня отправилась на небеса, она воссоединилась с членами Ра». Арсиноя была той силой, искать расположения которой многие в то время считали благоразумным. Никакой другой царице не возводилось такого количества памятников в разных частях греческого мира. В честь её стояли статуи в Афинах и Олимпии. Почести, оказанные ей в Самофракии и Беотии, где есть город Арсиноя, могли быть оказаны ей ещё при жизни, когда она была царицей Фракии. По-видимому, в греческих Феспиях была её статуя в виде фигуры, сидящей на страусе. Сохранились сделанные в исполнение обета надписи в её честь из Делоса, Аморгоса, Феры, Лесбоса, Кирены, Оропа и многих другие. В Египте найдены многочисленные посвящения Арсиное, и это лишь официальная часть множества исключительных почестей, которые супруг нагромождал вокруг её. Хотя Арсиноя и не была соправительницей в том смысле, в каком были позднейшие царицы, во всех титулах она была связана с царём. Египетские жрецы даже приписывали ей тронное имя вдобавок к обычному картушу (Пифомская надпись), оказывая царице довольно редкую честь. Сохранилось много монет только с её изображением, так же как и монет с изображением Арсинои вместе с братом-царём как богов Адельфов («Брата и сестры»). Она была обожествлена вместе с ним и со временем объявлена «почитаемой в том же храме», что и боги великих святилищ всего Египта. В «Арсиноеме», храме Арсинои в Александрии, стояла её статуя из топаза высотой почти в два метра (4 локтя), а на храмовой территории находился древний фараоновский обелиск, который Птолемей специально привёз из каменоломни, где тот лежал со времён Нектанеба. О статуе брата и сестры, стоявшей вблизи театра Одеона в Афинах, упоминает Павсаний.

Также при Птолемее II Филадельфе были обожествлены его родители и основан их культ. Они стали известны под именем Богов Спасителей. В честь обожествленного Птолемея Сотера в Александрии проводилось празднество с играми — Птолемеи. Оно отмечалось каждые четыре года. Вероятно, впервые праздневство было учреждено в июне или июле 278 года до н. э., в четвёртую годовщину со дня смерти первого Птолемея. Знаменитое описание праздничной процессии в Александрии, сделанное Калликсеном, почти наверняка относится ко второму праздневству в 274 году до н. э.

Схолиаст сообщает, что Птолемей также учредил культ своей второй сестры Филотеры, но маловероятно, что он имел такую же важность, поскольку никогда не использовался при официальной датировке документов.

Размышления о наследнике

По смерти Арсинои правление Птолемея входит в новую эпоху. Примерно через два с половиной года (впервые упоминается от 26 января 266 года до н. э.) в источниках появляется молодой Птолемей, «сын» Птолемея II, который становится соправителем отца. Можно было бы уверенно сказать, что это его сын от другой Арсинои будущий царь Птолемей Эвергет, если бы не случилось так, что имя этого молодого соправителя пропало из документов примерно между маем и ноябрём 258 года до н. э. Отсюда возникает проблема, которая до сих пор вызывает разногласия среди историков. Высказывались разные гипотезы:

• значащийся в папирусах соправитель — неизвестный сын Птолемея II и Арсинои Филадельфии, умерший в 258 году до н. э. Однако это прямо противоречит комментариям к идиллиям Феокрита, где говорится, что Арсиноя Филадельфия не имела детей от Птолемея и усыновила детей другой Арсинои, и это подтверждается писменными источниками, составленными в период правления Птолемея III, который, хотя, безусловно, был сыном другой Арсинои, всегда назывался сыном богов Адельфов («Брата и сестры»).
• соправитель был сыном Арсинои Филадельфии от её первого мужа Лисимаха. Он бежал вместе с матерью, когда её другой сын был убит Птолемеем Керавном, прибыл вместе с ней в Египет и был усыновлён Птолемеем II как наследник. А исчез он в 259—258 годах до н. э., так как умер. Но она тоже совершенно несовместима с утверждением схолиаста, и даже при всей фрагментарности наших источников едва ли можно помыслить, что столь поразительное событие, как назначение сына Лисимаха наследником египетского трона, никак не было упомянуто ни у одного античного автора.
• соправитель был будущим Птолемеем III и его исчезновение в 259—258 годах до н. э. из источников произошло по какой-то неизвестной причине. Возможно, что он оставил Египет и поселился в Кирене в качестве наместника. Однако на это можно возразить, что годы царствования Птолемея III впоследствии отсчитывались с ноября 247 годах до н. э., когда он, согласно этой версии, во второй раз занимал трон вместе с отцом, хотя на примере самого Птолемея II можно было бы ожидать, что годы царствования стали бы отсчитываться со времени его первого вступления на трон.
• соправитель 266—258 годов до н. э. был старшим братом Птолемея III Эвергета, сыном Птолемея II от Арсинои I, но умер он в 258 году до н. э. и соответственно не оставил следа в истории. Кажется эта теория вызывает меньше всего возражений и является наиболее простым объяснением. Из любой теории, согласно которой соправитель царя — сын Арсинои II (хоть от Лисимаха, хоть от Птолемея) вытекают абсурдные следствия. В самом деле, мы вынуждены предположить, что, хотя Арсиноя II до самой смерти пыталась изгнать сына Птолемея II и Арсинои I с трона в пользу своего сына и хотя в течение одиннадцати лет после её смерти Эвергет оставался отлученным от трона из-за махинаций мачехи, он тем не менее, взойдя на престол, всегда официально называл себя сыном этой мачехи, а не своей настоящей матери! Ибо то, что он действительно всегда официально называл себя сыном Птолемея II и Арсинои II («Богов Брата и Сестры»), — это единственный установленный факт среди всех этих неопределённостей. Даже если бы Арсиноя II усыновила бы детей Арсинои I и поддерживала бы их положение при дворе, в то время как она постоянно пыталась отодвинуть их (истинных наследников) от трона ради собственного сына (который, если его отцом был Лисимах, не имел оснований претендовать на египетское наследство), это совершенно не похоже на Арсиною Филадельфию! Единственная гипотеза, разумно объясняющая действия Эвергета, называвшего себя сыном «Богов Брата и Сестры», состоит в том, что он действительно был усыновлён (как, по словам схолиаста, и все дети Арсинои I) Арсиноей II и что Арсиноя II не делала ни каких попыток отстранить его от наследства. Однако никакие хронологические затруднения не мешают предположить, что у Арсинои I был ещё один сын старше Эвергета, усыновлённый, как и остальные дети, Арсиноей II, который и стал сопровителем своего отца с 266 по 258 год до н. э., что он затем преждевременно умер и оставил своего брата Птолемея Эвергета следующим наследником, чтобы тот, в свою очередь, стал соправителем отца в 247 году до н. э.

Хремонидова война

Вступление Птолемея в войну

Следующая война, в которой участвовал Египет, называется Хремонидовой войной по имени афинянина Хремонида, который возглавил бунт Греции против Македонии. На этот раз противником Птолемея была династия Антигона в лице царя Македонии Антигона Гоната. Многие древние прославленные города Греции вступили в антимакедонский союз, во главе которого встали Афины и Спарта, увидевшие возможность вернуть утраченную век назад свободу. К этому союзу присоединился и Птолемей. В декрете Хремонида, в связи с перечислением всех участников антимакедонской коалиции, сказано, что «царь Птолемей, согласно с направлением предков и сестры… радеет об общей свободе эллинов». Даже после её смерти разум Арсинои продолжал управлять Александрийским двором. Не получив никаких определенных результатов в I Сирийской войне, Птолемей II перенёс центр тяжести борьбы за возрождение державы Лисимаха в Грецию.

Ход военных действий

Войну начали Афины, сбросившие македонское иго (в конце 266 года до н. э.). Безусловно, греки питали большие надежды, рассчитывая на поддержку Египта, чей флот господствовал в Эгейском море. Дальнейший ход событий воспроизводится из кратких повествований Павсания и Юстина, а также из других разрозненных источников. Павсаний сообщает, что «Антигон, сын Деметрия, двинулся походом на Афины и с пешим войском и с флотом… На помощь афинянам прибыл из Египта Патрокл… выступили и лакедемоняне всенародным ополчением, поручив главное командование царю Арею. Но Антигон самым тесным кольцом окружил Афины, так что союзным с афинянами силам не было никакой возможности войти в город». Таким образом Антигон осадил Афины и сдерживал спартанцев на Истме. И всё это время египетский флот под началом египетского флотоводца Патрокла плавал у островка, позднее названного островом Патрокла, неподалёку от побережья Аттики и не делал ничего полезного. Патрокл, сам по происхождению македонец, оправдывал себя, говоря, что его морские войска были набранны из одних урождённых египтян и им-де неудобно сражаться в качестве пехоты. Возможно, однако, что египтяне высадились на восточном берегу Аттики, на полуострове Корони, где найдены остатки временных оборонительных стен, утварь и множество монет Птолемея II. Поэтому Павсаний весьма скептически оценивает вклад Птолемея II в Хремонидову войну: «Этот Птолемей … послал флот на помощь афинянам против Антигона и македонян, но это не принесло большой пользы афинянам в деле спасения». Не была успешной и тактика спартанцев, расположившихся под Коринфом и пытавшихся пробиться через истмийские заграждения. В столь критический для антимакедонской коалиции момент в Мегарах подняли мятеж против Антигона Гоната наёмные отряды галатов, стоявшие здесь гарнизоном. Был ли мятеж результатом собственной инициативы галатов, или он был инспирирован спартанцами и египтянами, неизвестно. Однако выгода новой ситуации для врагов Македонии вполне очевидна. Антигону пришлось принять срочные меры для исправления положения. Македонский царь, по словам Юстина, «оставив небольшой отряд в якобы укреплённом лагере для защиты от прочих врагов, …с главными силами выступил против галатов». Ход битвы Антигона с варварами не излагается, и лишь в конце сообщено с известными преувеличениями: «Галаты были изрублены все до одного». Известно, что каких-то галатов направил к Антигону Антиох I. Были ли они теми же самыми галатами, которые восстали в Мегарах, или это был совсем другой контингент, сказать трудно. Во всяком случае, из эпиграммы в честь вождя галатов Брикко очевидно, что он героически сражался с Ареем и, кажется, был верен Антигону.

Выход Египта из войны

Победа Антигона Гоната над галатами внесла замешательство в ряды его противников. Патрокл повёл переговоры с Ареем и пытался «побуждать лакедемонян и Арея начать битву против Антигона». Арей очень холодно отнёсся к этим предложениям. Он «считал, что надо беречь храбрость воинов для своих собственных интересов, а не расточать её так нерасчётливо для чужих». Но, не желая ссорится с египтянами Арей отвёл своё войско под предлогом, что у него кончилось продовольствие. Патрокл также отплыл со своим флотом из аттических вод и с тех пор до конца войны египтяне, кажется, не появлялись в Греции. Результаты раскопок на полуострове Корони показывают, что отход египтян напоминал скорее бегство побежденных. «Птолемей и спартанцы, — пишет Юстин, — уклоняясь от встречи с победоносным вражеским войском, отступили в более безопасные местности».

Победа Македонии

Возможно, вторжение в Македонию Александра Эпирского, сына и наследника Пирра, в тот момент было успехом дипломатии Птолемеев; но если и так, то этот успех не принёс никакой пользы, поскольку египетские силы оказались не способными им воспользоваться. Антигону удалось вернуть Македонию и разгромить Эпир, не снимая осады с Афин. Царь Спарты, пытавшийся прорваться на помощь Афинам, пал на поле боя. В конце концов Афинам пришлось сдаться (261 год до н. э.). Хремонид и его брат Главкон укрылись в Египте. Хремонидова война самым жалким образом продемонстрировала несостоятельность, нерешительность или некомпетентность Птолемея. Следствием Хремонидовой войны была утрата Египтом того влиятельного положения, какое он занимал раньше на Эгейском море, и значительное усиление Македонии. Тотчас после подписания мира была создана антиегипетская коалиция, куда вошли Антигон Гонат, Антиох II и Родос.

Не без участия Египта развилась и борьба между городами на Крите. Может быть, Египет и Спарта выступили на Крите как сообщники, а на их стороне стояли такие города, как Фаласарна, Полириния (Полиррения), Аптера, Гортина. Птолемей прочно удерживал власть над Критом, где особо тесные связи у него были, видимо, с городом Итаном. Патрокл упоминается в надписи как стратег острова.

Война за морское превосходство

Битва при Косе/Андросе

Годы, прошедшие между Хремонидовой войной и восшествием Антиоха III на селевкидский трон в 223 году до н. э., — один из самых неясных периодов греческой истории, так как не сохранилось ни одного исторического сочинения, которое говорило бы о них, и мы можем лишь по кусочкам составить некоторую общюю картину происходившего из случайных упоминаний у более поздних авторов и нескольких неофициальных надписей и папирусов. В регионе Эгейского моря самым выдающимся событием лет, последовавших сразу же после Хремонидовой войны, стала борьба между Египтом и Македонией за превосходство на море. Интересен исторический анекдот приведённый в связи с этим Афинеем:

«Небезызвестен мне и рассказ Филарха о громадных рыбах и зеленых смоквах, которые как загадку послал царю Антигону полководец Птолемея Патрокл. Патрокл послал смоквы и рыб, как пишет о том в третьей книге „Истории“ Филарх. Царю доставили их за выпивкой, и все вокруг смутились от таких даров, однако Антигон рассмеялся и сказал друзьям, что ему всё понятно: или владейте морем, говорит Патрокл, или грызите зеленые смоквы (пищу нищих)».

Известно, что имели место два крупных морских сражения — битвы у Коса и Андроса — и что в первой из них Антигон Гонат разгромил египетский флот. Кроме того, произошла морская битва у Эфеса, в которой египетский флот под началом Хремонида был разгромлен родосским флотом; предположительно, Родос состоял в союзе с Македонией. Но кто бился у Андроса, Антигон Гонат или его племянник Антигон Досон, и кто был царём Египта, когда произошли обе битвы, Птолемей II или Птолемей III, чем была битва при Андросе для Египта: поражением или победой — и когда произошла битва при Эфесе — все эти вопросы, по которым нет общего мнения.

Главным источником сведений об этих битвах является Плутарх. Он трижды, в разных произведениях, рассказывает одну и ту же историю: накануне морской битвы некий младший военачальник спросил Антигона: «Разве ты не видишь, что вражеский флот сильнее?» — на что Антигон, якобы, хвастливо ответил: «А за сколько кораблей ты считаешь меня?» Изложение Плутарха во всех трёх вариантах этой истории имеет отличия, ведущие к путанице, противоречиям и породившие немало гипотез. Так, в одном рассказе Плутарх говорит, что битва состоялась при Косе, в другом, что она состоялась при Андросе; в третьем вообще место сражения не указано. Имя царя также преподносится на разный манер: то он Антигон Второй, то просто Антигон, то Антигон Старик. Довольно странную историю, относящуюся к битве при Косе, рассказывает и Афиней: Антигон после победы над полководцами Птолемея у мыса Левколла на Косе, пожертвовал здесь свой флагманский корабль Аполлону. В 27-м прологе Помпея Трога мельком сказано, что «Антигон победил Софрона при Андросе в моском бою». Наконец, у Диогена Лаэрского тоже говорится о какой то морской победе Антигона Гоната, но не названо место битвы.

Опираясь на эти отрывочные сведения, можно предположить, что было не две битвы, а только одна — в водах между рядом лежащими островами Андросом и Кеосом. «Кос» — ошибка переписчиков рукописей. Кроме того, на Косе нет никакого мыса Левколла и поклонялись здесь в древности не Аполлону, а Асклепию. В самом деле, повторение одной и той же истории у Плутарха применительно и к битве у Коса и к битве у Андроса далеко не случайно: оно может только свидетельствовать, что имела место одна битва, а не две. К тому же совершенно фантастично чтобы слабый македонский флот мог без всяких препятствий пересечь всё Эгейское море, достичь Коса и здесь суметь дать решающее сражение мощной египетской эскадре; напротив, битва в водах Андроса и Кеоса, лежащих поблизости от Аттики, как раз наиболее вероятна.

По поводу времени этой морской битвы — то более всего предпочтительнее датировать её 260 годом до н. э., что косвенно обосновывается данными одного исторического анекдота Плутарха. В этом анекдоте мы читаем, что сельдерей, растение истмийского венка, сам собой пророс из корпуса флагманского корабля Антигона, за что корабль получил название «Истмия». Наиболее вероятно, что это тот же самый корабль который Антигон пожертвовал Аполлону; из этого можно сделать вывод, что битва состоялась во время Истмийских игр, происходивших один раз в два года. Так как до осени 262 года до н. э. Афины, видимо, ещё были не взяты Антигоном, а около 259 года до н. э. Деметрий Красивый из Македонии совершенно беспрепятственно добрался до Кирены, что вряд ли он мог бы легко сделать, если бы флот египтян ещё владычествовал над морем, то сам собой напрашивается вывод — морское сражение, в котором египтяне потерпели сокрушительное поражение, произошло весной 260 года до н. э. во время Истмийских игр.

«Сын» царя

Найден египетский папирус содержащий фрагменты какой-то птолемеевской хроники, один из разделов которой был озаглавлен так: «Жизнь Птолемея, по прозванию Андромаха». Папирус сохранился плохо, но всё-таки можно разобрать, примерно, следующее: «…И сражался на море… Андроса… Став жертвой заговора от… в Эфесе был зарезан… по злому умыслу…» Самым любопытным в этом тексте явилось совпадение его содержания с одним сообщением Афинея; согласно последнему, Птолемей, сын Филадельфа, командовал в Эфесе, но против него злоумышляли наёмники-фракийцы, от которых он бежал в храм Артемиды, где и был зарезан вместе со своей любовницей. Этот же сын, видимо, назван и в упоминаемой выше надписи из Милета.

Одни историки видят в нём сына Лисимаха и Арсинои Филадельфии, усыновленного царём Птолемеем. Якобы он с помощью египетского флота был должен отвоеваить владения своего отца Лисимаха и стать там царём, подвластным Египту. Он участвовал в битве при Андросе, за что и получил, вероятно, прозвище «Андромах». Тут Птолемей Андромах стал свидетелем гибели своих замыслов и целей, поскольку египетский флот потерпел поражение, Антигон Гонат обрёл господство на море, и всякие надежды на ниспровержение его могущества рухнули. Именно в такой обстановке, видимо, произошёл его разрыв с приёмным отцом, поставивший его перед необходимостью объявить себя независимым правителем Ионии. В конце концов он был убит в Эфесе фракийскими наёмниками. Другие учёные видят в нём сына-соправителя Птолемея Филадельфа от его первой жены Арсинои I, старшего брата Птолемея Эвергета, чья смерть в Эфесе объясняет почему он исчез из египетских источников в 258 году до н. э. Возможен и третий вариант: Птолемей Андромах, сын Лисимаха и сын-соправитель Птолемея Филадельфа были разными людьми, носящими одно имя, и просто так совпало, что умерли они приблизительно в одно время.

События в Киренаике

К несчастью для Птолемея Филадельфа в эти годы процарствовав пятьдесят лет умер Маг, старый, необыкновенно ожиревший правитель Кирены. С ним у египетского царя сложились отношения, вполне устраивавшие прежде всего египтян. Перед смертью он договорился со своим единокровным братом царём Египта, что его дочь и наследница Береника выйдет замуж за сына Птолемея, престонаследника Египта. Это мог быть удачный способ воссоединить Кирену и Египет. Вдова Мага Апама, настроенная антиегипетски, нашла подходящий повод, чтобы порвать с Птолемеем Филадельфом: она отказала его сыну в чести быть мужем Береники. Тем самым Кирена стала вновь в позицию открытой вражды к Египту. В поисках союзников Апама обратилась прежде всего к Македонии, которая только что успешно воевала с державой Птолемеев на море. Юстин рассказывает, что Апама предложила Беренику в жены Деметрию, по прозвищу Красивый, неполнородному брату Антигона Гоната. Деметрий, сын неполнородной сестры Птолемея Птолемаиды, спешно примчался в Кирену, был здесь обласкан и, кажется, провозглашен царём. Согласно Евсевию, Деметрий не терял времени даром: он много воевал в Кирене и «всю Ливию захватил». Вряд ли его врагами были только ливийские кочевники; скорее всего, у Евсевия подразумевается непосредственно война Деметрия с египтянами. Македонии было крайне выгодно закрепиться в Киренаике и нанести Египту такие удары, которые могли для него оказаться смертельными. Деметрию сопутствовал несомненный успех; и, видимо, это заставило Птолемея Филадельфа изменить тактику. Юстин изображает дальнейшие события таким образом: «Однако, уверенный в своей красоте, которая больше, чем следует, начала нравится его будущей тёще, он (Деметрий), гордый от природы, стал слишком надменно вести себя по отношению к царской семье и войску, и притом старался понравиться не столько девушке, сколько её матери. Это показалось подозрительным сначала самой девушке, потом населению и солдатам и вызвало ненависть к нему. Поэтому всеобщее мнение склонилось в пользу сына Птолемея, а против Деметрия составился заговор». Во время мятежа, который, якобы, возглавила сама юная Береника, Деметрий был убит в спальне Апамы (259/258 год до н. э.), а самой вдове Мага, по настоянию Береники, мятежники сохранили жизнь.

Ниспровергнув македонское влияние в Кирене, Птолемей Филадельф спас своё государство от прямой угрозы с запада, но Кирена ещё долго оставалась непокорной. Сначала её жители призвали для наведения у себя порядка этолийца Ликона, но стали жертвами его тирании. Потом сюда из Греции в 251 или 250 году до н. э. прибыли философы, приверженцы платоновской школы Экдем и Демофан, пытавшиеся дать стране новое законодательство. Города Киренаики стали изображаться на монетах как республиканский союз. Сколько продержался союз и что тем временем происходило с юной царицей — покрыто мраком. Все эти смуты кончились подчинением Кирены Египту, но это случилось не ранее, как через 10—12 лет после смерти Деметрия Красивого. В надписи из Адулиса «Ливия» названа одной из унаследованных, а не завоёванных Птолемеем III Эвергетом стран. Может быть, именно после покорения Киренаики три керенских города получили новые названия: Евгеспериды стали Береникой, Тавхира — Арсиноей, а Барка — Птолемаидой. Хотя, видимо, Береника в какой то степени и до этого признавала Египет своим «сюзереном», на что могут указывать монеты с изображением Береники без покрывала — то есть в виде девственницы — относящиеся к тому периоду. На них значатся имена царя Птолемея и царицы Береники. После подчинения Кирены состоялся брак Береники с Птолемеем III Эвергетом в самом начале его правления, а возможно и ещё до смерти Птолемея II Филадельфа. Почему брак откладывался на 13 или 14 лет после сватовства, может объяснить тот факт, что сначала Береника была просватана за того Птолемея, который был соправителем своего отца в 266—258 годах до н. э., а после смерти последнего, через полтора десятка лет вышла за нового наследника престола Птолемея Эвергета.

Вторая Сирийская война

После окончания Первой Сирийской войны внутренние проблемы селевкидского царства помешали ему предпринять какие-либо решительные действия в Средиземноморье. В 261 году до н. э. Антиох I Сотер пал в битве с Эвменом I Пергамским и был сменён на троне сыном Антиохом II Теосом. Новый селевкидский царь спустя некоторое время после восшествия на престол счёл себя достаточно сильным, чтобы попытаться забрать у Птолемея II то, что потеряла его династия в Первой Сирийской войне. Разразилась война между Египтом и Сирией, которую современные ученые решили назвать Второй Сирийской войной. О датах, ходе и длительности этой войны мы знаем ещё меньше, чем о датах, ходе и длительности Первой. Иероним Стридонский неопределённо говорит, что Антиох «сражался со всей военной силой Вавилона и Востока» и «вёл войну много лет». Но ему, безусловно, не удалось отторгнуть Келесирию от Египта; возможно, он даже не проник в вожделенную провинцию. Наверняка на побережье Малой Азии, у которого египетский флот не мог уже действовать с прежним успехом, утратив превосходство на море, велась запутанная борьба, состоявшая из военных действий и дипломатических интриг. Антиох II, по всей видимости, заключил союз с Антигоном Македонским, с которым был связан двумя династическими браками. Союзниками его считались и родосцы, давно тяготившиеся Птолемеевской гегемонией.

Антиох II и родосцы совместными усилиями осадили Эфес, который, очевидно, после убийства Птолемея Андромаха фракийцами на время перешёл в руки Египта. Египетским флотом, по сообщению Полиэна, командовал в гавани Эфеса афинянин Хремонид.

«Родосцы, воевавшие с царём Птолемеем, были около Эфеса; Хремонид наварх Птолемея, вышел в море, чтобы вступить в морское сражение. Агафострат выстроил родосцев в линию по одному кораблю и, явно показавшись противникам, повернул назад и спустя немного времени вернулся к своей якорной стоянке. Враги же, посчитав, что они не отважились сражаться на море, сами распевая пеаны, вернулись в гавань; Агафострат же, развернув и сомкнув флот с двух флангов, поплыл на врагов, которые выходили на землю около темена Афродиты, и неожиданно напав, победил».

После этой победы родосцы и Антиох атаковали город с двух сторон — с суши и моря — и взяли Эфес (из надписи известно, что к 253 году до н. э. Эфес находился в руках Селевкидов). Птолемей был вынужден уступить родосцам Кавн за 200 талантов.

Вероятно, тогда же Антиох осадил Милет и, овладев этим городом, «уничтожил тирана Тимарха», за что был прозван «благодарными милетянами» Богом («Теосом»). Едва ли этот Тимарх находился в союзных отношениях с Египтом, так как перед этим он поддержал восстание «сына» Птолемея II известного как Птолемей Андромах.

На основании того, что Киликия и Памфилия, которые по словам Феокрита, подчинялись Птолемею II, не упоминаются в надписи из Адулиса среди владений, унаследованных Птолемеем III от отца, был сделан вывод, что земли, завоёванные в этом регионе во время Первой Сирийской войны, были потеряны во Второй. Кажется, Антиох овладел и Самофракией. Монеты Антиоха чеканились в Кизике, Лампсаке, Александрии, Троаде, Абидосе, Скепсисе, Киме, Митилене, Фокее, Эфесе, Теосе, Магнесии Меандрской, Алабанде, Книде и других. Арвад Финикийский получил около 259 года до н. э. «автономию» от Селевкидов, но остался в фактической зависимости от них. Имеются также следы проникновения Селевкидов на острова Эгейского моря, в частности, возможно, на Самос. Из рассказов Либания можно видеть, что Антиох II вмешивался в дела Кипра и вывез оттуда в Антиохию статуи богов. Два ближайших сподвижника Антиоха — Арист и Темисон — были выходцами с Кипра. Однако надпись из Адулиса упоминает Кипр принадлежащим Египту ещё до воцарения Птолемея III; видно, за господство на Кипре Селевкидам пришлось вести борьбу с Птолемеями и победа, возможно, осталась на стороне Птолемея II. Такая же борьба развернулась на Крите; известен декрет о союзе Антиоха с критским городом Литтом. Наконец, посредством помощи своих союзников родосцев Антиох стремился закрепиться и на Кикладах.

Мирный договор

В конечном счете Птолемей II и Антиох II заключили мир (в конце 252 года до н. э.). Вероятно, в Александрии это сочли триумфом дипломатии Птолемеев. Антиох согласился вступить в брак с дочерью Птолемея Береникой и сделать её своей царицей. У него уже была жена Лаодика, родившая ему двоих сыновей, но он согласился дать ей развод или держать её в малоазиатских Сардах или Эфесе, пока Береника будет царицей в Антиохии. Пожилой царь с пышностью проводил дочь до самого Пелусия. Может показаться, что этот факт, взятый сам по себе, свидетельствует о том, что Келесирия была включена в приданое Беренике, поэтому Пелусий стал приграничным городом Египта. Однако, сохранилось письмо из архива Зенона, отправленное дворецким диойкета (управителя) Аполлония из Финикии весной 251 года до н. э., где говорится, что Аполлоний приближается к Сидону со свитой, «сопровождающей царицу до границы», которая, следовательно, находилась севернее Келесирии. Если в приданое и входила какая-то уступленная территория, нам это не известно. Во всяком случае, из-за величины этого приданого Береника получила прозвище Фернофора («Приносящая приданое»). Птолемей, как нам известно, после свадьбы регулярно снабжал дочь нильской водой, что, как полагали, способствовало плодовитости. Когда Береника в должное время принесла Антиоху сына, Птолемей мог считать, что династия Селевкидов прочно связана с Египтом. Будущий царь Азии будет его внуком. Сейчас представляется вероятным, что он дожил до того дня, когда трагедия случившаяся с его дочерью и внуком сорвала его планы.

В Греции Птолемей, кажется, на всём протяжении своего правления продолжал ориентироваться на недружественные, если не сказать, враждебные отношения с Македонией, и, не упускал возможности оказать помощь партиям, противостоящим этой власти. Так за несколько лет до его смерти, успехи Арата и усиление Ахейского союза открыли, перед его политикой новые перспективы в этом направлении. Он поспешил поддержать Арата значительными суммами денег, и оказал ему самой дружественный приём, когда он посетил Александрию лично.

Взаимоотношения с Римом

В источниках содержатся сведения и о других направлениях внешней политики в царствование Птолемея II. В 273 году до н. э., когда Рим вёл войну с Пирром Эпирским, в Италию прибыло посольство из Александрии, чтобы предложить Риму дружбу с Птолемеем. Тогда впервые на египетском горизонте появляется новая сила, поднимающаяся на Западе. Благодаря этому союзу италийские гавани стали доступны для египетской торговли, тем более что почти все греческие города пришли в запустение вследствие войн за последние годы. Для египетского производства весьма важно было получить из Италии сырьё, особенно шерсть. Дошло замечательное известие, донесённое до нас Аппианом, о том, что во время Первой Пунической войны между Римом и Карфагеном, когда обе воюющие державы были крайне истощены вследствие то и дело отправляемых в море новых флотов, карфагеняне попытались сделать у Птолемея заём в 2000 талантов (почти 52 тонны серебра). Но поддерживая дружеские отношения с обеими державами, царь постарался примирить их. Когда же это не удалось, то он на предложение карфагенян возразил: «Друзьям мы обязаны помогать против врагов, но не против друзей». Состоя в союзе и с теми и другими, царь вполне пользовался выгодами нейтралитета, так что корабли его беспрепятственно ходили в водах подконтрольных, как одной, так и другой стороне.

Поход в Эфиопию и торговля с восточными и южными странами

Птолемеи не стремились, в отличие от прежних фараонов, присоединить Эфиопию (Нубию) к своим владениям. Будучи греками, они скорее интересовались средиземноморским миром на севере и вполне довольствовались тем, что южная граница Египта проходила в районе первого порога или чуть дальше. Однако Птолемей II уделял огромное внимание в поощрении и расширении своей внешней торговли, особенно со странами бассейна Красного моря и Индии. Одной из первых мер его царствования было принятие действенных шагов по очистке Верхнего Египта от грабителей и бандитов, которых там было особенно много. Не ограничившись этим, Птолемей, как пишет Диодор, отправился в поход в Эфиопию с греческим войском и так открыл для греков страну, до тех пор неизвестную. Создаётся впечатление, что среди мотивов Птолемея II скорее было географическое любопытство и желание добыть необычных зверей, во всяком случае, мы ничего не слышим о попытках присоединить Эфиопию. Он, видимо, установил дружественные отношения с варварскими племенами этой страны и был также первым, кто пытался наладить поставку из этих регионов слонов, с целью их последующего обучения для использования в военном деле, ибо до него боевых слонов доставляли исключительно из Индии.

«Второй Птолемей, который был страстным любителем охоты на слонов и выдавал большие награды тем, кто преуспел в добыче самых доблестных из этих животных, затратив на эту страсть большие суммы денег, не только собрал огромные стада боевых слонов, но и довёл до сведения греков другие виды животных, которых прежде никогда не видели, и которые стали объектами изумления».

И он таким важным считал это дело, что основал город или крепость под названием Птолемаида на границах Эфиопии, исключительно для достижения этих целей. С Эргаменом, греческим царём Мероэ, он, кажется, поддерживал дружеские отношения. Для того, чтобы полностью контролировать судоходство и торговлю на Красном море, он основал город Арсиноя в северной оконечности залива (на месте современного Суэца), а также Беренику на побережье моря почти под тропиком. Он расчистил и основательно обновил канал, связывающий Нил с Красным морем, который в своё время начинали копать ещё фараон Нехо II и персидский царь Дарий I. В то же время он возобновил движение по великой караванной дороге, действующей в течение долгих веков во времена фараонов, и связывающей кратчайшим путём через пустыню город Коптос на Ниле с портом Береника на Красном море. Таким образом он направил движение основной части товаров из Индии, Аравии и Эфиопии в страны греческого и римского мира через Александрию. Не довольствуясь этим, он отправил некого Сатира в путешествие, для исследования западного побережья Красного моря, и тот основал ещё один город Филотеру, который получил название от имени сестры Птолемея II. Несомненно, также с целью расширения своей торговли с Индией, Филадельф направил туда посла по имени Дионисий для налаживания контактов с местными царями.

Внутренняя политика

Несмотря на некоторые внешнеполитические неудачи за время правления Птолемея Филадельфа укрепляется политическое и экономическое положение Египта. Этому способствует довольно-таки успешная прагматическая внутренняя политика царя. Птолемей Филадельф продолжил курс своего отца в национальной политике. Одним из первых деяний Птолемея Филадельфа на троне (ещё в период совместного правления) становится освобождение около 100 тысяч иудеев, плененных и переселенных в Египет в правление Птолемея I Сотера, а также организация перевода на греческий священных книг иудеев — Септуагинты. Этот перевод осуществлялся под руководством Деметрия Фалерского.

Продолжил курс своего отца Птолемея I Сотера на превращение столицы государства Александрии в один из крупнейших центров торговли и ремесел эллинистического мира. Для достижения этой цели в правление Птолемея Филадельфа было завершено строительство портовых сооружений, в том числе знаменитого Фаросского Маяка, который вскоре был причислен к одному из семи чудес света. В экономической сфере чрезвычайно велика была роль государства, в чьей монополии находились земля и ремесла. Имела место также политика раздачи земельных участков крупным вельможам. Доходы царской казны были поистине баснословными. У второго Птолемея под конец царствованья, когда к его владениям принадлежал юг Сирии и южный конец Малой Азии, войско состояло из 200 000 пехотинцев и 40 000 всадников, 300 слонов, 2000 боевых колесниц; оружейных запасов было на 300 000 человек; 2000 небольших военных судов, 1500 военных кораблей частью о пяти рядах весел, и материалу на двойное число, 800 яхт с позолоченными носами и кормами; а в его казне имелась чрезвычайная сумма в 740 000 египетских талантов (почти 28 572 т серебра); годовой доход его простирался, как говорят, до 14 800 талантов (571,5 т серебра) и 1 500 000 артабов (15 000 т) хлеба. Значительная их часть расходовалась на содержание пышного двора, армии, флота, колоссального чиновничьего аппарата, на дотации жрецам и храмам.

В то же время Птолемей Филадельф огромное внимание уделял развитию наук и искусств. Именно время его правление — время расцвета Александрийского Мусейона и Библиотеки, на содержание которых выделялись значительные суммы. Царь проявлял личную заинтересованность в пополнении книжного фонда Александрийской Библиотеки, который к началу царствования Птолемея Филадельфа составлял около 200 тысяч книг, а впоследствии достигало будто бы полумиллиона экземпляров. Он лично писал царям, со многими из которых состоял в родстве, чтобы ему присылали всё, что имеется из произведений поэтов, историков, ораторов, врачей. По поручению Птолемея Филадельфа был составлен каталог Александрийской Библиотеки — знаменитые «Таблицы» Каллимаха в 120 книгах-свитках. Цец сообщает, что Птолемеем II в Серапеуме была основана вспомогательная библиотека, в которой хранилось 42 800 свитков.

При Александрийском Музейоне при Птолемее II Филадельфа появились обсерватория, анатомический театр, зоопарк и ботанический сад. Оказывалось всемерное содействие ученым занятиям, сотрудниками Александрийского Музейона были достигнуты значительные успехи в филологии и поэзии, математике, астрономии, механике и медицине. Впервые было позволено производить вскрытие трупов в научных целях. Более того, Эрасистрату с острова Кос выдавались для рассечения живьем преступники. В царствование Птолемея II Филадельфа в Александрии работали или сотрудничали с александрийскими учеными филологи и поэты Филемон, Феокрит, Каллимах, Зенодот Эфесский, Тимон Флиунтский, математики Евклид и Аристарх Самосский, врачи Герофил и Эрасистрат, механик и математик Архимед.

Птолемей II Филадельф не только покровительствовал искусствам и ученым занятиям, но и сам принимал участие в некоторых научных диспутах и обсуждениях, одним из которых являлся философский пир с участием греческих философов и иудейских толковников, прибывших в Александрию для перевода книг Ветхого Завета на греческий.

Назначение наследника и смерть царя

12 или 13 ноября 247 года до н. э. молодой Птолемей известный впоследствии как Птолемей III Эвергет стал соправителем отца на египетском троне. Возможно фактически он сам правил страной.

В 246 или 245 году до н. э., 25-го числа македонского месяца диос, то есть 27 января Птолемей II Филадельф скончался в возрасте почти шестидесяти трёх лет. Перед смертью он повредился в уме, сильно страдал из-за болезней и был разочарован жизнью. Афиней передаёт, что однажды после сильного приступа подагры он посмотрел в окно своего дворца и увидел у одного из каналов группу египтян самого бедного сословия, которые ели собранные ими объедки и беззаботно нежились на горячем песке, и заплакал в огорчении, что он не рождён одним из них.

Евсевий Кесарийский, со слов Порфирия Тирского, в своей «Хронике» говорит, что Птолемей Филадельф царствовал в течение двух лет при жизни отца, а затем в течение ещё 36 лет после его смерти, так что продолжительность его правления составляет 38 лет, столько же, как и у отца. Иосиф Флавий утверждает, что этот Птолемей правил 39 лет.

Семья

• Его первой женой была дочь Лисимаха Арсиноя I. От неё он имел, по крайней мере, троих детей:
  • Птолемей III Эвергет
  • Лисимах
  • Береника
• Вторая жена — его родная сестра, также носившая имя Арсиноя. От неё у Птолемея не было детей.

Позднее греческие авторы сообщают нам имена многих его любовниц. Одна была урождённой египтянкой, хотя называлась греческим именем Дидима («Близнец»). Другая, которую звали Миртион, была актрисой, игравшей в пошлых комедиях; её дом, после того как она завладела благосклонностью царя, прославился как один из самых изысканных в Александрии. Мнесида и Пофина были флейтистками и тоже были известны великолепием своих домов. Ещё одной была Клино, и статуи и статуэтки, безусловно пользовавшиеся спросом в Александрии, изображали её одетой в один хитон с рогом изобилия в руках, подобно богине Арсиное. В делосской надписи упоминаются «две серебряные свинки», которые Клино посвятила божеству. Стратоника, ещё одна любовница, известна по внушительной гробнице в египетском Элевсине рядом с Александрией, где упокоилось её тело. Самой знаменитой была Билистиха, чьё имя звучит не по гречески, хотя, по всей вероятности, оно всё же греческое. Плутарх сообщает, что она была из варваров, «рыночная проститутка»; Павсаний — что она происходила с македонского побережья; по словам Афинея, она происходила из благородной аргосской семьи, ведущей род от Атрея. В настоящее время невозможно сказать, какая из этих версий правдива: сплетню о низком происхождении могли сочинить из злобы, а историю о высокородстве царской любовницы — из лести. В 268 году до н. э. Билистиха управляла колесницей в Олимпии во время гонок двухлошадных колесниц и получила приз. Вероятно, это та самая «Билистиха, дочь Филона», которая была канефорой (особая жрица; от слова kaneon, «корзина», которую жрица несла в ритуальной процессии) Арсинои-богини в 260—259 годах до н. э. Птолемей постарался, чтобы её объявили богиней. Ей возводились святилища и приносились жертвы как Афродите Билистихе.

Династия Птолемеев
Предшественник: Птолемей I Сотер	царь Египта 285 — 246/245 до н. э. (правил 38 или 39 лет)	Преемник: Птолемей III Эвергет

Библиография

• McKechnie, Paul and Philippe Guillaume (edd.). Ptolemy II Philadelphus and his world. Leiden; Boston: Brill, 2008. xv, 488 p. (Mnemosyne supplements 300).
• Аппиан. Римская история. Серия «Памятники исторической мысли». М.: Наука. 1998. 726 стр. ISBN 5-02-010146-X
• Марк Юниан Юстин. Эпитома сочинения Помпея Трога «Historiarum Philippicarum». / Пер. А. А. Деконского и М. И. Рижского. Статья К. К. Зельина. // Вестник древней истории. 1954. № 2-4. 1955. № 1.
• Павсаний. Описание Эллады. В 2 т. / Пер. С. П. Кондратьева. М.: Искусство. 1938—1940. 3000 экз. Т. 1. 1938. 364 стр. Т. 2. 1940. 592 стр.
• Бивен Э. Династия Птолемеев. История Египта в эпоху эллинизма / Пер. с англ. Т. Шуликовой. — М.: Центрполиграф, 2011. — 447 с. — (Загадки древнего Египта). — 2500 экз. — ISBN 978-5-9524-4974-9. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/Places/Africa/Egypt/_Texts/BEVHOP/3*.html]
• Жигунин В. Д. Международные отношения эллинистических государств в 280—220 гг. до н. э. — Казань: Издательство Казанского университета, 1980. — 192 с. — 1250 экз.
• Смотрич А. П. Геронд и Птолемей 2-й Филадельф // Вестник древней истории. – 1962. – 1. – С. 132–136.

Ссылки

• [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0003.001/594?rgn=full+text;view=image Птолемей II Филадельф] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.
• [www.livius.org/ps-pz/ptolemies/ptolemy_ii_philadelphus.html Птолемей II на сайте livius.org]
• [www.wildwinds.com/coins/greece/egypt/ptolemy_II/i.html# Монеты Птолемея II Филадельфа]
• Лагиды // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

См. также

• Камея Гонзага

Отрывок, характеризующий Птолемей II Филадельф

Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»


Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление…
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
«Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, – писал он дальше о русской войне, – la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32 e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins de 18000».
[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.


Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.