Птолемей V Эпифан

царь Эллинистического Египта
Птолемей IV Птолемей VI Птолемей V Эпифан др.-греч. Πτολεμαῖος Θεός Ἐπιφανής («Птолемей Явленный Бог») Династия Птолемеев Эллинистический период
Монета Птолемея V
Хронология	205/204/203 — 181/180 до н. э.
Отец	Птолемей IV
Мать	Арсиноя III
Супруга	Клеопатра I
Дети	1. Птолемей VI 2. Птолемей VIII 3. Клеопатра II
Птолемей V Эпифан на Викискладе

Птолемей V Эпифан — царь Египта, правил в 205/204/203 — 181/180 годах до н. э. Из династии Птолемеев. Сын Птолемея IV Филопатора и его сестры и жены Арсинои III.

Захват власти Агафоклом и Сосибием

Птолемей V родился 9 октября (30 месори) 209 года до н. э., что было зафиксировано в надписи на Розетском камне. Скорее всего, через несколько недель он был объявлен соправителем отца; во-всяком случае, к 25 фармути 13-го года правления отца (6 июня 208 года до н. э.) он уже носил этот титул. После смерти Птолемея IV Филопатора Птолемей V наследовал трон и стал единовластным царём Египта 28 ноября (17 фаофи) 203 года до н. э., в малолетнем возрасте.

Естественно было бы предположить, что опекуном маленького царя и регентом государства должна была бы стать его мать Арсиноя. Однако тем людям, которые захватили управление страной при вечно пьяном и развратном Птолемее IV Филопаторе, нежелательно было допускать до власти Арсиною. При жизни Филопатора Арсиноя не могла ничего предпринять против Агафокла и его приспешников, но как только Филопатор умер, Арсиноя стала опасной, так как на её стороне была народная любовь. Поэтому, прежде чем объявить о смерти царя, до того как Арсиноя появится на людях, Агафокл и Сосибий решили убить её. Однако подстроить убийство таким образом, чтобы слухи о нём не поползли за пределами дворца и не навлекли народного гнева на их головы, было делом не лёгким. Если царица внезапно умрёт или исчезнет, многие во дворце непременно узнают об этом — царские прислужницы были преданы Арсиное, — и поэтому убийство следовало совершить таким способом, который не вызвал бы подозрения у людей, не вовлечённых в заговор. Задача потребовала тщательной организации, поскольку было привлечено несколько исполнителей под предводительством некого Филаммона, друга Агафокла, и заговорщики вели между собой переписку. Одно письмо попало в руки постороннего лица, который мог бы разоблачить заговор и спасти царицу, если бы он был ей предан. К несчастью для неё, он не был ей предан, и убийство удалось. Агафокл и Сосибий объявили о смерти царя и царицы и прочитали подложное завещание, в котором значилось, что царь оставляет Агафокла и Сосибия опекунами сына. Малолетний Птолемей V был передан на попечение Энанфы и Агафоклеи, матери и сестры Агафокла.

Какое-то время Сосибий и Агафокл сохраняли своё высокое положение в Александрии. Но они понимали, что со всех сторон им грозила опасность. Её представляли другие придворные, лелеющие собственные честолюбивые планы, причём некоторые из них, например Филаммон, были посвящены в убийство царицы; наёмные войска, которые могли проникнуться народным гневом на недостойных опекунов юного царя. И наконец, существовала внешняя угроза со стороны Антиоха III, царя Государства Селевкидов и Филиппа V, царя Македонии. Антиох мог снова напасть на Келесирию, Филипп — на владения Птолемеев в Эгейском море, не говоря уже о восстаниях местного населения Египта, продолжавшихся ещё с предыдущего царствования, подавить которые пока не удалось.

Сосибий и Агафокл приняли все меры, которые смогли. Все выдающиеся люди при дворе были изгнаны из Египта. Филаммон стал ливиархом, то есть губернатором Киренаики. Птолемей, сын Агесарха, отправился послом в Рим. Скопас, этолийский военачальник, получил задание поехать в Грецию и набрать новых наёмников, которые должны были занять александрийские лагеря и укомплектовать дворцовую стражу, тогда как прежних убрали подальше от Александрии и небольшими отрядами разбросали по гарнизонам в Верхнем Египте и отдалённых зависимых странах. Сын старого Сосибия по имени Птолемей уехал послом в Македонию, чтобы по возможности помешать Филиппу объединиться с Антиохом и ударить по владениям Птолемеев, а послом к Антиоху отправился Пелопс, сын Пелопса. Ещё до смерти Филопатора Антиох начал занимать владения Птолемеев в Малой Азии. Пелопс должен был убедить его соблюдать договор, заключённый с Филопатором. Письмо от Антиоха в Амизон подле Тралл, где он обещает его жителям привилегии, которыми они пользовались при Птолемее, датируется маем или июнем 203 года до н. э.

Однако Агафокл вёл невоздержанную жизнь. Этот выскочка не сдерживал ни гордости, ни похоти. Народный гнев ждал только подходящего вождя, чтобы прорваться. Что же до старого Сосибия, то о нём больше ничего не слышно, и, должно быть, он умер вскоре после воцарения нового правителя. Вождь нашёлся в 202 году до н. э. в лице Тлеполема, которого Агафокл назначил стратегом в Пелусий, чтобы подготовить оборону границы на случай, если Антиох снова завоюет Палестину. Вскоре Пелусий стал центром восстания против Агафокла. Когда войска и население в Александрии перешли на сторону Тлеполема, участь Агафокла и его сообщников была решена. Толпа захватила дворец. Маленький царь был передан войску. Затем молодой Сосибий, сын старого интригана, командир телохранителей, дальновидно перешедший на сторону народа, спросил царя, отдаёт ли он убийц матери людскому мщению, а когда испуганный ребёнок изъявил своё согласие, Сосибий приказал кое-кому из телохранителей объявить царскую волю. Напрасно Агафокл и Агафоклея просили о пощаде, александрийцы предались оргии самосуда.

«Первым вскоре выведен был Агафокл в оковах. Чуть он взошёл, как несколько человек подбежали к нему и тут же закололи, оказав ему этим скорее услугу, нежели обиду, так как освобождали от расправы по заслугам. За Агафоклом выведен был Никон, потом Агафоклея нагая вместе с сестрами, за ними следовали прочие родственники. Наконец, выведена была Энанфа, которую мятежники силою извлекли из святилища Деметры и нагую, верхом на лошади вывели на ристалище. Все родственники разом отданы были на жертву толпе, и мятежники кусали их, кололи копьями, вырывали глаза; чуть кто падал, его терзали на куски, и так замучили всех до последнего. Вообще египтяне в ярости страшно свирепы. В это самое время несколько девушек, воспитывавшихся вместе с Арсиноей, узнали, что Филаммон, руководивший умерщвлением царицы, прибыл из Кирены в Александрию за три дня до того, бросились к его дому, ворвались в него, Филаммона положили на месте камнями и палками, задушили сына его, едва вышедшего из детского возраста, наконец жену Филаммона раздели, поволокли на улицу и там убили. Таков был конец Агафокла, Агафоклеи и родственников их».

Имя

Тип имени		Иероглифическое написание		Транслитерация — Русскоязычная огласовка — Перевод
«Хорово имя» (как Хор)				ḥwnw ḫˁj-m-nsw-ḥr-st-jt.f
«Небти имя» (как Господин двойного венца)				wr-pḥtj smn-tȝwj snfr-Tȝmrj mnḫ-jb-ḫr-nṯrw
«Золотое имя» (как Золотой Хор)				wȝḏ-ˁnḫ-n-ḥnmmt nb-ḥȝbw-sd-mj-Ptḥ-Tȝṯnn jty-mj-Rˁ
«Тронное имя» (как царь Верхнего и Нижнего Египта)				jwˁ-n-nṯrwj-mr(wj)-jt stp-(n)-Ptḥ wsr-kȝ-Rˁ sḫm-ˁnḫ-(n)-Jmn — ен-нетеру-мери сетепен-Птах Усер-ка-Ра сехем-анх-н-Амон ??? — Наследник богов Филопаторов, избранный Птахом, мощный Ка (дух) Ра, живой образ Амона
«Личное имя» (как сын Ра)				ptwlmjs ˁnḫ-ḏt mrj-Ptḥ — Птулмис анх-джет мери-Птах — Птолемей, да живёт он вечно, любимый Птахом
Эпитет				pȝ nṯr prj (Θεός Ἐπιφανής)
				nṯr prj
				nṯr prj nb-nfrw
				nṯrwj prwj (Θεοί Ἐπιφανεῖς)

Тлеполем

Тлеполем заступил на место Агафокла в качестве регента. Но Тлеполем не преуспел. По словам Полибия:

«Тлеполем, управлявший делами египетского царства, был молод и всё время пышно жил в лагерях. От природы он был надменен, тщеславен, а в управлении делами государства проявлял много достоинств, но и столько же недостатков. Так, на поле сражения он был искусный военачальник, умел руководить военными действиями, был мужествен и обладал способностью ладить с солдатами. Напротив, Тлеполем был совершенно не способен к ведению запутанных дел, требующих внимания и осторожности, бережливости и вообще хозяйственной распорядительности. Благодаря этим свойствам он скоро не только пошатнул государство, но и сократил его пределы. Завладев государственной казной, Тлеполем чуть не целые дни проводил в игре в мяч или в вооруженных состязаниях с юными сверстниками, а после игр тотчас устраивал попойки, и в этом проходила большая часть его жизни. Если иногда какой-нибудь час в день он уделял на приёмы, то раздавал или, говоря точнее, расшвыривал государственные деньги являвшимся из Эллады послам, актерам, больше всего начальникам придворных отрядов и солдатам. Вообще он не умел отказывать; лишь бы кто обратился к нему с льстивою речью, Тлеполем охотно отдавал всё, что попадалось ему на глаза. Вследствие этого зло росло и ширилось само собою. Всякий неожиданно облагодетельствованный расточал перед Тлеполемом лесть в благодарность за прежнее одолжение и в расчете на будущее. А он, принимая от всех похвалы себе и здравицы на пирушках, зная, что по всему городу имя его прославляется в надписях и в веселых песнях, исполняемых певцами, возмечтал о себе, становился всё надменнее, а на милости чужеземцам и солдатам всё расточительнее».

Антиох и Филипп заключили договор, чтобы совместно напасть на владения Птолемея. Антиох снова вторгся в Финикию и Келесирию, как за семнадцать лет до того, а Филипп изгнал египетские гарнизоны из городов, которые они удерживали на островах и побережье Эгейского моря. В 202 году до н. э. его флот взял Самос и вторгся в Карию. К концу года Эфес остался практически единственным городом на восточных берегах Эгейского моря, который ещё принадлежал дому Птолемеев. Тем временем, вероятно в 202 году до н. э., Антиох вторгся в Келесирию и отбросил египетские силы вплоть до пустыни между Палестиной и Египтом. Город Газа пал лишь после продолжительной осады (осенью 201 года до н. э.).

«Справедливость и долг требуют воздать подобающую хвалу жителям Газы. Не уступая жителям Келесирии в военном мужестве, газяне далеко превосходят их честностью и верностью в отношении к союзникам и сверх всего обладают несокрушимою отвагою. Ради соблюдения верности Птолемею они сделали все, что могли».

По всей видимости, Яффа ещё в 200 году до н. э. продолжала чеканку монет с изображением Птолемея V.

Примерно в то же время в Александрию снова явились послы из Рима — Марк Эмилий Лепид и ещё двое. Когда римские послы приезжали в Египет десятком лет раньше, Ганнибал сильно теснил римлян; теперь же послы прибыли из победившего Рима, чтобы официально объявить о его триумфе над Карфагеном дружественному птолемеевскому двору, а на самом деле, разумеется, чтобы получить сведения о ситуации в Леванте ввиду надвигающейся войны Рима с Филиппом. В связи с этим посольством любопытно утверждение, которое мы находим у поздних авторов, что Марк Лепид стал опекуном юного царя с правом управлять царством от его имени. В таком виде эти слова, безусловно, являются ложными. Не говоря о том, что они отсутствуют в наиболее достоверных письменных источниках (в сочинениях Полибия и Ливия), невозможно согласовать такое положение Марка Лепида с другими фактами, которые мы знаем о его деятельности и об истории той эпохи. Однако сохранилась монета, изготовленная в Риме более поздними членами рода Лепидов, вероятно в 54 году до н. э., на которой их предок Марк Лепид изображён возлагающим венец на мальчика-царя с надписью «TVTOR REGIS» («Царский опекун»). Хотя вполне понятно, почему потомки распространяли легенду о своём предке, но кажется маловероятным, что она могла возникнуть, не имея под собой никаких оснований. Можно предположить, что Лепид действовал в Риме в качестве официального защитника интересов Египта, в качестве царского патрона. Неизвестно, верно ли дальнейшее утверждение Юстина о том, что одновременно с тем, как Лепид отбыл в Египет, Рим также отправил послов к Антиоху, предостерегая его, «чтобы он воздержался от захвата царства мальчика-сироты, отданного под защиту сената по предсмертной просьбе отца». Кажется, это не подразумевает, что Филопатор сделал Рим опекуном сына в своём официальном завещании. Возможно, Птолемей Филопатор всего лишь в ходе дипломатической корреспонденции с Римом выразил надежду, что сын после его смерти сможет и дальше пользоваться дружественной поддержкой римского народа и это стало достаточным, чтобы дать предлог римским государственным деятелям и положить начало литературной традиции, возникшей у позднейших авторов, любителей утрировать, что Египет был отдан под власть Рима.

Аристомен

То, как легко иноземным противникам удалось расхитить владения Птолемеев, доказало несостоятельность Тлеполема в качестве регента. Примерно через год его сменил другой регент — Аристомен, начальник царских телохранителей, родом из Акарнании. К своему позору, он был другом и льстецом Агафокла, но, по словам, Полибия, выказал себя прекрасным и добродетельным правителем, когда сам пришёл к власти.

«Человек этот — акарнан по происхождению; говорили, что он в зрелом возрасте, когда сделался властным распорядителем государства, с таким же умением и достоинством руководил царём и управлял делами, как раньше в пору счастья Агафокла угождал этому последнему. Так, он первый оказал Агафоклу высокую честь, какая обыкновенно достаётся на долю только царям, именно: у себя на пиршестве Аристомен ему одному из всех гостей поднёс золотой венец. Он же первый решился носить изображение Агафокла на перстне, а когда у него родилась дочь, назвал её Агафоклией. Сказанного об этом, я думаю, достаточно».

С акарнанийским регентом был тесно связан нанятый Агафоклом этолиец Скопас. Скопасу, считавшемуся хорошим воином, хотя он и питал страсть к наживе, регент, несомненно, доверил высшее руководство военными делами царства. Зимой 202/201 года до н. э. Скопасу удалось успешно очистить ряд городов Южной Палестины от войск Антиоха, и среди них Иерусалим. Он оставил в Иерусалиме гарнизон и вернулся в Египет, взяв с собой глав еврейской аристократии, которые поддерживали Птолемея. Затем видимо весной 200 года до н. э. он вернулся в Палестину, чтобы выступить в новый поход, и снова успешно отбросил селевкидские силы до самого Ливана.

Но какую бы славу ни заслужил Скопас этими успехами, она оказалась непрочной. Антиох двинулся на юг, чтобы в третий раз завоевать Келесирию. Там, где путь через Ливан подходит к Палестине, в месте, которое греки называли Панион — по святилищу какого-то семитского бога, отождествляемого греками с Паном, у истоков Иордана, — египетская армия под началом Скопаса встретила селевкидскую армию во главе с Антиохом. Селевкидский царь одержал полную победу и при этом уничтожил значительную часть египетского войска. После вековой борьбы битва при Панионе решительно положила конец правлению династии Птолемеев в Палестине. Антиох восстановил свою власть в вожделенной провинции, на этот раз навсегда. Сам Скопас, пережив осаду в Сидоне, вернулся в Египет.

Скопас с преданными ему массами наёмных войск всё ещё пользовался большим влиянием в Александрии. При помощи Харимарта, своего главного доверенного лица, которого в своё время был правителем в «слоновьей» стране, он накопил такие богатства, что Полибий называет их «грабежом царства». Он замыслил совершить государственный переворот, который поставил бы его у верховной власти. Однако Аристомен опередил его, арестовал в его же доме и отправил на суд совета. Выдающихся представителей гречемских государств, которые находились в тот момент в Александрии, и в том числе этолийских послов, пригласили присутствовать на суде в роли заседателей, чтобы весь греческий мир увидел доказательство того, что Скопас осужден по закону. Скопас вместе с соучастниками и родственниками был приговорён к смерти и отравлен.

Видимо, вскоре после этого Аристомен решил, что настало время отпраздновать совершеннолетие юного царя. Тогда (в октябре 197 года до н. э.) ему было всего двенадцать лет, но, разумеется, Египту как можно скорее был нужен царь, обладающий персональной властью, пусть даже с некоторой натяжкой. В Александрии состоялась церемония вступления правителя на престол, по-гречески — анаклетерия.

«Придворные занялись приготовлениями к провозглашению Птолемея царём не потому, чтобы возраст царя побуждал их спешить с этим, а потому, что они были убеждены, что управление приобретет устойчивость и снова начнётся время процветания государства, если будут думать, что царь стал самодовлеющим правителем. Сделав пышные приготовления к празднеству, они совершили его с великолепием, приличествующим царскому сану».

Для пятого Птолемея выбрали прозвище Теос Эпифан («Явленный Бог»), к которому иногда в официальных документах прибавлялось второе прозвище — Эвхарист («Благодатный»).

После греческой анаклетерии последовала ещё одна церемония, которая, насколько известно, была нововведением для династии Птолемеев. В древней столице Мемфисе египетские жрецы провели обряд венчания маленького царя на царствование, как приличествовало египетскому фараону. Это была очередная зрелищная мера, чтобы обеспечить верность египтян иноземным владыкам.

Заключение мирного договора и женитьба Птолемея на Клеопатре

После завоевания Келесирии Антиох не пытался вторгнуться в сам Египет. Наши данные не позволяют сказать, когда война между двумя царствами прекратилась. Известно только, что либо по условиям мирного договора, либо немного погодя после его заключения дочь Антиоха Клеопатра обручилась с юным Птолемеем. Из Тита Ливия известно, что, беседуя с римскими послами в Лисимахии летом 196 года до н. э., Антиох уже заявлял, что «у него с Птолемеем дружба: они договариваются о том, чтобы вскорости породниться». С другой стороны, в предыдущем году Антиох занимался тем, что захватывал приморские города Киликии и Ликии, подчинённые Птолемею, и зиму провёл в захваченном Эфесе. Весной 196 года до н. э. он присоединил к своему царству районы Фракии и Галлипольский полуостров, принадлежащий ранее Птолемею. А уже сделав вышеуказанное заявление, он составил план (который в итоге провалился из-за бури разметавшей флот и потопившей множество кораблей) захвата Кипра одним ударом. Это не похоже на дружественный союз. Быть может, Антиох считал Египет в его тогдашнем положении настолько слабым, что захватил его заморские владения, не боясь, что александрийский двор посмеет разорвать с ним отношения. А может на его действия повлиял неведомо кем принесенный слух о смерти царя Птолемея.

Зимой 193/192 года до н. э. в Рафии, где тогда проходила граница Селевкидского государства, состоялось бракосочетание Птолемея Эпифана (в возрасте шестнадцати лет) и дочери Антиоха Клеопатры. В скреплённом браком договоре между Антиохом и Птолемеем по большей части, очевидно, речь шла о приданом, которое Клеопатра должна была принести Египту. У нас уже нет возможности узнать условия этого соглашения. В следующем поколении оно привело к возникновению разногласий между двумя династиями, и если его считали спорным люди, у которых были все необходимые документы, то современным учёным, в распоряжении которых нет источников по данной теме, бессмысленно строить догадки в полной темноте. Мы можем довольно уверенно сказать, что Келесирия каким-то образом фигурировала в договоре, так как в сочинениях Полибия и Аппиана содержится подтверждение того, что утверждал александрийский двор в следующем поколении: Антиох якобы согласился уступить Келесирию в качестве доли приданого. Антиох IV отрицал какое-либо соглашение подобного рода, и действительно, было бы совсем невероятно, если бы Антиох III после всех своих мытарств, заполучив территорию, которой его предки домогались целое столетие, шесть лет спустя согласился отдать её назад. Кроме того, достоверно известно, что Птолемей после бракосочетания никогда не осуществлял никакой власти в Келесирии, а Селевкиды, напротив, правили там без помех. Однако александрийский двор должен был иметь какие-то причины для этого голословного заявления. Вполне могло быть так, что Антиох Великий согласился отписать дочери, когда она станет египетской царицей, доходы, получаемые его правительством с Келесирии или с отдельных её районов. Видимо, нечто подобное может лежать в основе утверждения Иосифа Флавия, что доходы с Келесирии «делились между двумя властелинами».

Последние годы правления

Об истории Египта в оставшиеся годы правления Птолемея Эпифана мало что известно. Главный вопрос внешней политики, который стоял перед александрийским двором в годы после бракосочетания, состоял в том, какую позицию следовало ему занять в борьбе между Антиохом и Римом. Видимо, Аристомен, который оставался главным советником молодого царя даже после того, как перестал быть регентом, желал привлечь Птолемея на сторону Селевкидов. С другой стороны, при александрийском дворе были влиятельные люди, так глубоко убеждённые в том, что Рим вскоре станет сильнейшей державой мира, что выступали за дружбу с ним любой ценой.

Аристомен начал надоедать Птолемею, уже достигшему совершеннолетия. Когда царь был ребёнком, положение регента позволяло Аристомену управлять его поступками и держать на верном пути, и, может быть, старик недостаточно быстро изменил своё поведение, когда мальчик превратился в довольно жёсткого и властного молодого мужчину. Известна история о том, как однажды царь заснул в своём кресле во время аудиенции с иностранными послами, и Аристомен позволил себе дать тому пощечину. Враги старого советника не упустили шанса. Они нашептали на ухо царю, что Аристомен принародно совершил ужасный акт неуважения к царской персоне. Возможно, Птолемей выслушал их с благосклонностью, потому что сам чувствовал: пора избавиться от неустанного надсмотрщика. Царь приказал Аристомену выпить напиток из болиголова.

Место Аристомена занял его соперник Поликрат из Аргоса, который гордился принадлежностью к старинному роду, происходившему из одного из самых древних греческих городов. Так как именно Поликрат обучал туземных новобранцев, участвовавших в сражении при Рафии за двадцать шесть лет до того, он сам уже должен был состарится. Ещё при малолетнем царе он завоевал большое уважение в бытность свою правителем Кипра тем, что преданно и эффективно правил островом. Но в преклонном возрасте, как пишет Полибий, он приобрёл себе большое состояние и весь погряз в разврате и пороках. Его внешняя политика, противоположная политике Аристомена, отличалась чрезвычайным подобострастием перед Римом и враждебностью к державе Селевкидов. Весной 191 года до н. э., когда Антиох вторгся в Грецию, в Рим было отправлено посольство с деньгами (почти 330 кг золота и более 6,5 т серебра); римляне выразили признательность, но отказались принять дар. Они не желали быть чем-либо обязанными Птолемею, когда после войны будет заключаться мир. В следующем 190 году до н. э., когда римляне выгнали Антиоха из Греции, Птолемей снова отправил к ним посольство, убеждая их нанести удар по Антиоху в Азии и предоставляя ресурсы Египта в их распоряжение. И снова Рим отклонил предложение. Когда в битве при Магнезии (190 год до н. э.) римляне наконец сокрушили Антиоха, они отняли у Селевкидов все их малоазийские территории севернее Пергама, но ничего не дали Египту — даже Келесирию. Раболепство Поликрата принесло Птолемею позор и минимум выгоды.

Возможно, после этого у Поликрата появилась мысль о том, чтобы заставить Египет занять более активную позицию и после должной подготовки попытаться собственными силами вернуть Келесирию, отвоевав её у ослабевшего царства Селевкидов. В 187 году до н. э. старый Антиох Великий умер или погиб где-то за Тигром, а его сын Селевк IV Филопатор, казалось, был не способен или не расположен предпринимать какие-либо шаги. В 185 году до н. э. александрийский двор старался, хотя без особого успеха, наладить более тесные отношения с Ахейским союзом, несомненно выполняя план по возобновлению активных действий в Восточном Средиземноморье. Примерно в то же время Аристоник, евнух при египетском дворе, отправился в Грецию, чтобы навербовать новых солдат.

По словам Полибия, молодой царь не принимал личного участия в военных операциях. Не то чтобы он был слабохарактерным сластолюбцем, как его отец. Это был молодой мужчина, умелый в искусстве обращаться с лошадьми и оружием, который больше всего любил развлечения на открытом воздухе, охоту и спортивные состязания — однажды он сшиб быка с ног и убил его ударом дротика. Он был истинным македонцем, но его физическая сила и храбрость имела некоторый налёт грубой жестокости и бессердечия. Не праздность и не трусость мешали ему получить военный опыт; это была стратегия Поликрата, который предпочитал держать военные дела полностью в своих руках, а царю оставлять его спортивные развлечения. Возможно, если бы Птолемей Эпифан прожил дольше, он бы успел возглавить армию, чтобы отобрать Келесирию у Селевкидов.

Восстания египтян

В течение всех этих лет продолжались восстания египтян, начавшиеся ещё в правление Птолемея IV Филопатора. Враждебные группировки возглавляли два человека, чьи имена читаются как Анмахис и Хермахис. Возможно это были египтяне, стремившиеся стать фараонами, или эфиопские вожди, которые воспользовались шансом сделать набег на Верхний Египет. Так или иначе, дружественные сношения, существовавшие при Филопаторе между александрийским и мероитским двором, при Эпифане сменился враждой. Позднее картуши Эргамена на острове Филы были уничтожены. Один из сохранившихся фрагментов из сочинения Агатархида гласит: «Птолемей собрал войско в 500 всадников из Греции для войны с эфиопами». Там не говорится, какой Птолемей имеется в виду, но в других фрагментах мы находим отрывки речи, якобы адресованной к юному царю его опекуном, где тот даёт советы, как вести войну с эфиопами. Это согласуется с гипотезой, что Агатархид имел в виду молодого Птолемея Эпифана. Один папирус упоминает о передвижении египетских войск при Эпифане из Фив в сторону верховьев Нила.

У нас есть единичное упоминание об осаде Абидоса в 200—199 годах до н. э. Затем, в 197 году до н. э. в Дельте мы встречаем опасных мятежников. Розеттский камень рассказывает:

«[Птолемей]… явившись в Ликополь в Бусирисском номе, который был захвачен и укреплён с целью выдержать осаду, причём туда было доставлено и большое количество оружия и другого снаряжения [так как в этом городе собрались мятежные духом нечестивцы, которые причинили много зла храмам и жителям Египта], и окружив этот город, возвёл вокруг него насыпи и сложные укрепления и вырыл рвы; но ввиду того, что Нил в 8-й год [его царствования] поднялся очень высоко и как обычно, грозил затопить долины, предотвратил это, закрыв во многих местах устья каналов, истратив на это немалое количество денег; выставив всадников и пеших воинов для их охраны, он вскоре приступом взял город и сокрушил всех находившихся в нём нечестивцев, а предводителей восставших при его отце, разоривших страну и творивших несправедливости по отношению к храмам, он, явившись в Мемфис и мстя за отца и за свой венец, наказал их, как они заслуживали».

Ему вторит Полибий:

«Когда царь Египта Птолемей осадил Ликополь, египетские владыки были так напуганы этим оборотом дела, что отдали себя во власть царя. Птолемей поступил с ними жестоко и тем навлёк на себя большую беду».

Туманная фраза Полибия, возможно, означает, что жестокость царской реакции спровоцировала затем ещё более яростные мятежи.

Не известно, какую долю египетского народа заразил дух национального восстания. Вероятно, основная часть оставалась тихой и покорной. Двор, во всяком случае, считал благоразумным совершать множество благодеяний. Розеттский камень продолжает:

«[Птолемей]… оказал многие благодеяния храмам и тем, кто в них находится, и всем своим подданным; [и] будучи благосклонно расположенным к богам, он пожертвовал в храмы доходы в виде денег и продовольствия и понёс большие издержки с тем, чтобы привести Египет в процветание и воздвигнуть храмы, и будучи щедрым в меру своих сил, из получаемых в Египте доходов и налогов он некоторые совершенно отменил, а другие облегчил, чтобы народ и все остальные в его царствование пребывали в благоденствии; а долги перед царской казной, которые лежали на египтянах и жителях других частей его царства и которые были очень велики, он простил; а заключённых в тюрьмах и тех, кто уже давно был обвинён, он освободил от обвинений; и приказал, чтобы доходы храмов и ежегодное пособие в виде продовольствия и денег, а также доля, надлежащая богам с виноградников, садов других земель, которые принадлежали богам во времена его отца, остались прежними; и приказал также в отношении жрецов, чтобы они платили налоги при посвящении не больше, чем столько, сколько было назначено во времена его отца и до первого года [нынешнего царствования]; и он освободил членов священных „племён“ от ежегодного плавания в Александрию; и приказал отменить вербовку на флот; а налог на льняную ткань, уплачиваемый храмами в царскую казну, убавил до двух третей; и всё, что оставалось в небрежении прежде, привёл в порядок, желая, чтобы то, что традиционно совершается для богов, совершалось как должно».

Туземным египетским воинам (махимам) и другим людям участвовавшим в мятеже, но вернувшимся по домам, была гарантирована амнистия. Это тоже нашло отражение в Розетском камне.

Возмездие, которое обрушилось на мятежников в 197 году до н. э. не положило конец национальному восстанию. В Фиваиде египетское правительство только в 187—186 годах до н. э. избавилось от закрепившихся там местных вождей. Так как именно с этого времени возобновились работы над храмом в Эдфу, это означало, что правительство к тому времени надёжно взяло регион под свой контроль. В некоторых иероглифических и демотических надписях на храмовых стенах на острове Филы, видимо, содержатся свидетельства о подавлении эфиопских мятежников в 21-й год Эпифана (185/184 года до н. э.). Вероятно, в том же году царь и царица Клеопатра вместе с их маленьким сыном, будущим Птолемеем Филометором, сделали на этом острове посвящение Асклепию — то есть египтянину Имхотепу. Вероятно, царская чета отправилась в Верхний Египет после установления порядка в стране.

В следующем году (184/183 года до н. э.; Полибий сообщает, что царю было 25 лет) Поликрату, видимо, наконец-то удалось подавить восстание в Нижнем Египте. Местные вожди: Атинис, Паусира, Хесуф и Иробаст, — возможно, заявлявшие, что происходят от какого-то древнего фараона, стремились к установлению новой египетской династии после изгнания чужеземцев, поняли, что их дело проиграно, и явились в Саис, чтобы сдаться царю на условиях, которые Птолемей подтвердил своей клятвой. Вероломный и мстительный Птолемей Эпифан, как только они оказались в его власти, нарушил слово. Египетских вождей привязали за ноги позади его колесницы, голыми протащили по улицам, истерзали и предали смерти.

Смерть царя

Внезапно Птолемей V Эпифан умер в возрасте всего лишь двадцати восьми лет (в конце 181 или начале 180 года до н. э.). Интересную версию его смерти передаёт Порфирий (в передаче Иеронима). Когда Птолемей обсуждал планы новой войны с Селевком IV, один из вельмож спросил его, откуда он возьмёт на неё деньги, и Птолемей ответил, что его богатство — в его друзьях. Вельможи поняли царский ответ в том смысле, что царь намерен взять большие пожертвования на войну у приближённых ко двору богачей, и вследствие этого, когда о фразе стало известно, вельможи составили заговор против царя и отравили его.

Евсевий Кесарийский, со слов Порфирия Тирского, в своей «Хронике» говорит, что Птолемей V Эпифан царствовал в течение 24 лет.

Семья

• Его женой была Клеопатра I, дочь царя державы Селевкидов Антиоха III Великого. От неё он имел троих детей:
  • Птолемей VI Филометор
  • Птолемей VIII Эвергет
  • Клеопатра II

Династия Птолемеев
Предшественник: Птолемей IV Филопатор	царь Египта 205/204/203 — 181/180 до н. э. (правил 24 года)	Преемник: Птолемей VI Филометор

Ссылки

• [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0003.001/599?rgn=full+text;view=image Птолемей V Эпифан] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.
• [www.livius.org/ps-pz/ptolemies/ptolemy_v_epiphanes.html Птолемей V на сайте livius.org]
• [www.wildwinds.com/coins/greece/egypt/ptolemy_V/i.html# Монеты Птолемея V Эпифана]
• Лагиды // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Литература

• Бивен Э. Династия Птолемеев. История Египта в эпоху эллинизма / Пер. с англ. Т. Шуликовой. — М.: Центрполиграф, 2011. — 447 с. — (Загадки древнего Египта). — 2500 экз. — ISBN 978-5-9524-4974-9. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/Places/Africa/Egypt/_Texts/BEVHOP/8*.html]

Отрывок, характеризующий Птолемей V Эпифан

– А! он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, – были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
– Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.
– Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, – сказал другой офицер.
– Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, – сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19 летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
– Кто старший? – сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
– Вы командир кавалергардского полка императора Александра? – спросил Наполеон.
– Я командовал эскадроном, – отвечал Репнин.
– Ваш полк честно исполнил долг свой, – сказал Наполеон.
– Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, – сказал Репнин.
– С удовольствием отдаю ее вам, – сказал Наполеон. – Кто этот молодой человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
«Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!… Но кому я скажу это! Или сила – неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, – великое всё или ничего, – говорил он сам себе, – или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего то непонятного, но важнейшего!»
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.
Тихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький Напoлеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия других взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение. К утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения, которые гораздо вероятнее, по мнению самого Ларрея, доктора Наполеона, должны были разрешиться смертью, чем выздоровлением.
– C'est un sujet nerveux et bilieux, – сказал Ларрей, – il n'en rechappera pas. [Это человек нервный и желчный, он не выздоровеет.]
Князь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан на попечение жителей.


В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.
«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.
– Денисов, приехали! Спит! – говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
– Вот он угол перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
– К какому дому то? – спросил ямщик.
– Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.