Птолемей VI Филометор

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с именем Птолемей.
царь Эллинистического Египта
Птолемей V Птолемей VIII и Птолемей VII
Птолемей VI Филометор
др.-греч. Πτολεμαῖος Φιλομήτωρ
(«Птолемей Любящий мать»)
Династия Птолемеев
Эллинистический период

Монета Птолемея VI
Хронология 181/180 — 146/145 до н. э.
Отец Птолемей V
Мать Клеопатра I
Супруга Клеопатра II
Дети 1. Птолемей VII
2. Клеопатра Тея
2. Клеопатра III
Птолемей VI Филометор на Викискладе

Птолемей VI Филометор — царь Египта, правил в 181/180 — 146/145 до н. э. годах до н. э. Из династии Птолемеев. Старший сын Птолемея V Эпифана и Клеопатры I, дочери сирийского царя Антиоха III.





Начальный период правления

Птолемей VI наследовал своему рано умершему отцу Птолемею V в малолетнем возрасте. Царица-мать Клеопатра I стала регентом при нём и взяла на себя бразды правления. В её регентство в Египте царило спокойствие. Она не порвала с Римом, но и не стремилась развязать войну с Селевкидским царством, план которой рассматривался в конце правления её супруга. Однако, через четыре года — а возможно, и через два — Клеопатра, как и её муж, умерла молодой.

Её смерть наверняка была скоропостижной, иначе она обязательно приняла бы какие-то меры для того, чтобы новым регентом стал человек высокого положения и большого авторитета. Но, так получилось, что управление делами захватили Евлей и Леней, два ставленника дворца, оба варварского происхождения и бывшие рабы. Евлей был евнухом, а судя по имени, он мог быть уроженцем Хузестана; Леней происходил из Сирии. Юному Птолемею было около пятнадцати лет, когда умерла его мать, и новые регенты ускорили его официальное вступление в совершеннолетие. Вероятно, они боялись, что если он останется несовершеннолетним, то Рим найдёт повод вмешаться. По крайней мере, на основании одной фразы в сомнительном документе считается, что анаклетерия молодого Птолемея состоялась в 172 году до н. э. и что его дядя Антиох IV Эпифан воспользовался благоприятным случаем и прислал в Александрию некого Апполония, чтобы представлять селевкидский двор[1].

С этим же связано посольство, присланное из Рима в 173 году до н. э., чтобы «возобновить дружбу с Птолемеем».[2] Не известно, совершали ли над Птолемеем VI в Мемфисе египетские ритуалы как над фараоном, но поскольку Птолемей V уже подал пример, можно не сомневаться, что для поздних царей династии это стало общепринятым обычаем. Во время анаклетерии или, возможно, раньше, во всяком случае до брака, Птолемей VI получил прозвище, под которым известен, — Филометор («Любящий мать»), в котором, вероятно, нашла своё отражение руководящая роль Клеопатры в начальный период правления царя[3].

Имя

Война с Селевкидским царством

Разгром египетских войск

Евлей и Леней всё ещё руководили государственной политикой и решили вернуться к плану нападения на Келесирию. Антиох IV Эпифан увидел в их враждебных приготовлениях предлог для нанесения первого удара. Обе стороны отправили послов в Рим, чтобы представить свои мотивы перед сенатом, так как любое нарушение статус-кво на Востоке не могло не вызвать неодобрение и, может быть, даже вмешательство Рима. Но римляне в то время были заняты войной с Персеем Македонским, и державы Востока были предоставлены самим себе[13][14][15]. В 170 году до н. э. Евлей и Леней, выступив в Александрии с хвастливыми речами, повели армию в Келесирию[16]. Антиох встретил их, прежде чем они пересекли пустыню, и разбил египетское войско. Затем какой-то неизвестной хитростью, которую Полибий считал позорной, Антиох захватил Пелусий[17]. Из Диодора, вроде как, следует, что Антиох заключил перемирие и недостойно для царя воспользовался им для захвата города[18]. После чего он вошёл в Египет и двинулся вверх по Нилу в Мемфис. Впервые после Александра Македонского было совершено вторжение в Египет из Палестины. Антиох Эпифан, благодаря тогдашней египетской власти, одержал победу там, где выдающиеся полководцы Пердикка, Антигон I Одноглазый и Антиох III Великий потерпели неудачу. Молодой царь Птолемей по дурному, быть может, предательскому совету дворцового евнуха Эвлея попытался сбежать по морю на священный остров Самофракия[19], оставив жену-сестру Клеопатру и младшего брата в Александрии; но его захватили войска Селевкидов и привезли пленником в лагерь дяди. Антиох отнёсся к юноше с характерным для него притворным добродушием[20].

Возможное коронование Антиоха как фараона

Иероним утверждает (вероятно, вслед за Порфирием), что Антиох был официально коронован египетскими жрецами как царь Египта. Это очень странное заявление. Такое действие было бы несовместимо с политикой Антиоха — не настраивать Рим против себя расширением подвластной ему территории, а также с позицией, которую он занял через несколько недель в беседе с греческими послами, а именно что он признаёт Птолемея Филометора царём Египта. Думается, что Антиох не мог всерьёз рассчитывать явиться миру в роли фараона, и что, возможно, его коронование в Мемфисе — вымысел. Но если учесть характер Антиоха, его порывистые, сумасбродные прихоти, его любовь ко всему зрелищному и эффектному, то вполне допустимо, что этот человек, который позднее в Антиохии любил изображать себя римским эдилом и, надев римское платье, судить споры на рынке, вполне был способен, оказавшись в Мемфисе, велеть жрецам провести над ним древнюю церемонию венчания на царство — не в качестве выражения реальных политических намерений, а ради забавы. Утверждение Иеронима в некоторой степени подтверждается находкой монет с изображением Антиоха, изготовленных, скорее всего, в Египте[21].

Раздел Египта между двумя братьями

Тем временем в Александрии произошёл переворот. Народ и войска свергли Евлея и Ленея и призвали на трон юного брата Птолемея VI Филометора, который, провозглашённый царём, стал известен под именем Птолемея VIII Эвергета II. По собственной инициативе юного царя или в ответ на народный призыв Александрия перешла в оборону под руководством Комана и Кинея, назначенных юношей двух новых министров. Это осложнило бы покорение города для Антиоха, хотя он и удерживал Мемфис и открытое пространство Дельты. Послы из Греции, находившиеся в тот момент в Александрии, отправились в лагерь Антиоха, чтобы попытаться выступить посредниками. Антиох заявил, что он поддерживает отношения с законным царём Египта Птолемеем Филометором, и давно ведёт переговоры о мире, и если бы теперь александрийцы вздумали призвать Птолемея обратно, он, Антиох, не помешал бы тому[22].

Когда в конце 169 году до н. э. Антиох со своей армией удалился из Египта (вероятно, не без дипломатического давления со стороны римлян), он оставил страну разделённой: Птолемей Филометор царил в Мемфисе, а его брат Птолемей Эвергет — в Александрии. Антиох, очевидно, не собирался господствовать над Египтом; ему было достаточно ввергнуть страну в беспомощное состояние. Он лишь оставил гарнизон в Пелусии, чтобы иметь возможность всегда вернуться в Египет. Зимой 169/168 года до н. э. политика Антиоха потерпела крах. Между Александрией и Мемфисом состоялись переговоры; возможно, царица Клеопатра взяла в свои умелые руки задачу по примирению двух своих братьев. Они заключили соглашение о том, что будут совместно править в Александрии, а Клеопатра, как и раньше, останется женой Филометора. В греческие города были посланы послы с целью вербовки наёмников[23][24][25].

Вмешательство Рима

Это примирение вызвало новое вторжение Антиоха в Египет весной 168 года до н. э. Одновременно селевкидский флот овладел Кипром. На острове не обошлось без сражений, военачальники Птолемея были побеждены, а Кипр весь разграблен. Но в Египте Антиох, видимо, не встретил сопротивления. Филометор напрасно отправлял посольство к Антиоху, чтобы с благодарностью сообщить ему, что племяннику больше не требуется его присутствие с армией в Египте. Антиох на это ответил, что и флот и войско отведёт не иначе как в обмен на весь Кипр, Пелусий и земли вокруг Пелусийского устья Нила. Антиох снова явился в Мемфис и оттуда неторопливыми переходами двинулся на Александрию[26]. Но теперь после окончательного разгрома Персея в битве при Пидне (22 июня 168 года до н. э.), у Рима освободились руки, и он смог ответить на призыв о помощи, с которым к нему тщетно взвывали из Александрии. В Элевсине, на окраине Александрии, Антиох столкнулся с римским посольством во главе с Гаем Попиллием Ленатом, который объявил ему волю сената — Антиох должен немедленно убраться из Египта[27][28].

«Антиох уже издали приветствовал римского военачальника и протягивал ему правую руку, Попилий подал ему табличку с начертанным на ней определением сената, которую держал в руках, и предложил Антиоху прочитать тотчас. Поступил так Попилий, как мне кажется, потому что не желал отвечать знаками дружбы Антиоху до того, как узнал, друга ли он имеет в собеседнике или врага. Когда царь по прочтении таблички сказал, что желает обсудить с друзьями полученное требование сената, Попилий совершил деяние, на мой взгляд, оскорбительное и до крайности высокомерное, именно: палкой из виноградной лозы, которую держал в руках, он провёл черту кругом Антиоха и велел царю не выходя из этого круга, дать ответ на письмо. Царя поразила такая дерзость; однако после непродолжительного колебания он обещал исполнить всё, чего требуют римляне. Теперь Попилий и его товарищи поздоровались с царём и все с одинаковым радушием приветствовали его. Письмо гласило: „прекратить немедленно войну с Птолемеем“. Посему через несколько дней в определенный срок Антиох, недовольный и огорченный, увёл обратно свои войска в Сирию; но тогда необходимо было покориться. Устроив дела в Александрии, преподав царям совет жить в согласии, вместе с тем предложив им отправить Полиарата в Рим, Попилий с товарищами отплыл к Кипру: они желали возможно скорее и этот остров очистить от находившихся там войск Антиоха. По прибытии на остров римские уполномоченные увидели, что военачальники Птолемея побеждены, и что Кипр весь разграблен, сирийскому войску они велели поскорее покинуть страну и оставаться на острове до тех пор пока войска не возвратились в Сирию. Таким-то образом римляне спасли почти что уничтоженное царство Птолемея, ибо судьба так направила дела Персея и македонян, что Александрия и целый Египет, которые дошли до последней крайности, воспрянули снова благодаря тому, что раньше решена была участь Персея. Не будь этого события и не будь оно достоверно известно Антиоху, он, мне кажется, не подчинился бы требованиям, ему предъявленным».[29]

Об этом дерзком и бесцеремонном поступке Попилия, помимо Полибия, рассказывают также Аппиан[30], Тит Ливий[31] и Юстин[32][33].

Двоевластие в Египте

Вскоре после этих событий два брата и их сестра отправили совместное посольство в Рим, чтобы выразить свою благодарность сенату за своё освобождение[34][35]. В следующие пять лет в Египте правили два царя. Полибий сообщает, что оба брата «носили царские головные уборы и осуществляли власть».[36] Любопытно, что о совместном правлении упоминают только греческие авторы. На монетах и папирусах осталось мало следов этого двоевластия. На монетах того периода написано «Царь Птолемей» в единственном числе, только вместо орла, символа династии Птолемеев, — их два. До сих пор не обнаружено ни единого папируса или греческой надписи с официальным упоминанием правления сразу двух царей. Сохранилось только письмо от одного чиновника другому, которое начинается словами: «Царю Птолемею здравствовать, а также царю Птолемею Брату, и царице и сестре Клеопатре, и детям…» Письмо датировано «6-м годом», и это только значительно осложнило работу исследователей, так как 6-й год Филометора — это 176/175 год до н. э., то есть задолго до двоевластия. Пять лет двоевластия отнюдь не отличались согласием. Постепенно между царями назревал разрыв, подогреваемый придворными интригами и борьбой группировок в среде египетской и македонской знати. Несоответствие характеров братьев только способствовало этому. Характер Филометора, по свидетельству его современника Полибия, позднейших историков и письменных фактов, был лучшим и наиболее привлекательным среди всех царей династии Птолемеев. В эпоху, когда насилие и жестокость были чудовищно обычными, Птолемей VI Филометор отличался мягкостью и человечностью. «Он не отнял жизни ни у кого из своих друзей (то есть людей, приближённых ко двору и состоящих на царской службе), каковы бы ни были против них обвинения; я думаю даже, что по вине его не умер ни единый александриец, кто бы он ни был».[37] Как Филометор с присущей ему готовностью идти на компромисс сделал брата своим соправителем, так же он принял эгоистические стремления брата с великодушием и прощением. Эвергет же, напротив, был деятелен, жесток и своенравен. Доброта Филометора оказалась совершенно не способна изменить дурное сердце его брата, и тот принёс много бед царству. В Александрии в годы двоевластия не прекращались беспорядки. Молодой Птолемей, которого народный порыв призвал на трон, был популярен, а Филометор — нет.

Один высокопоставленный и влиятельный придворный постарался извлечь из этой ситуации выгоду для своего честолюбия. По-гречески его звали Дионисием («Принадлежащий Дионису»), а по-египетски — Петосараписом («Принадлежащий Серапису»; Сераписа часто отождествляли с Дионисом). Этот природный египтянин отличился во время войны с Антиохом и добился высокой должности «друга» царя. Дионисий воспользовался популярностью Птолемея Брата, чтобы распалить толпу и натравить её на царский дворец с намерением убить Филометора, который якобы задумал устранить младшего брата, как говорилось в объявлении, которое Дионисий велел читать на рынках. Дионисий надеялся отделаться от обоих царей. Но его план провалился, так как Филометор сначала предложил брату отречься от трона, а затем, когда тот объявил, что беспорядки разгорелись без его ведома, два царя вместе вышли перед народом в своём царском облачении, являя собой картину братского согласия. Дионисий сбежал, но вскоре о нём услышали на окраинах Александрии в Элевсине, где он убедил около четырёх тысяч недовольных солдат (возможно, из природных египтян) примкнуть к нему. Филометор вышел против мятежников с преданными войсками и разгромил их. Дионисий, сбросив одежду, переплыл через канал и нашёл убежище среди туземной толпы. Он имел большое влияние среди египтян и воспользовался им для подготовки нового мятежа[38].

Фрагмент из труда Диодора здесь обрывается, и неизвестно, что стало с Дионисием и египтянами, которые поднялись по его призыву. Но в другом фрагменте говорится о «новом мятеже в Фиваиде», и оно могло быть связано с тем восстанием, которое поднял Дионисий. Птолемей, согласно источникам, «легко» подавил мятежи в остальных местностях, но отряды националистов сосредоточились в укреплённом Панополе, который находится по ту сторону Нила прямо напротив крупного греческого города Птолемаиды[39].

Филометор с победой вернулся в Александрию. Но даже если его брат Птолемей Эвергет и был неповинен в связях с восстанием Дионисия-Петосараписа, в конце концов он всё-таки затеял мятеж против Филометора и добился успеха. Осенью 164 года до н. э. (последние письменные источники, датированные его именем, относятся к 23 октября) Филометор был вынужден бежать из Александрии[40][41].

Давление Рима

Помимо, вступления ребёнка на египетский трон второй раз подряд в течение короткого промежутка времени (чуть более двадцати лет), что вызывало различные злоупотребления, египетского национального подъёма и восстания против греческого господства, роста влияния бывших рабов и евнухов при дворе, раздоров внутри царской семьи, беспрестанно подтачивающих государство изнутри, добавился ещё один внешний разрушающий фактор — пагубное влияние Рима. Эта могущественная зловещая сила с тех пор всегда маячила вдали, готовая не дать восточным царствам оправиться от потерь, потому что Рим не был заинтересован в том, чтобы они оставались сильными, и поддерживал существовавшие в них подрывные элементы, когда их почти удавалось преодолеть. Рим спас Египет от Антиоха, но не желал видеть династию Птолемеев сильной.

Филометор отправился в Рим. Диодор пишет о том, как высадившись в италийской гавани, он побрёл в Рим в одежде обычного путника и в сопровождении только евнуха и трёх рабов. Другой молодой македонский царевич, двоюродный брат Филометора из династии Селевкидов Деметрий в то время находившийся в Риме в качестве заложника, встретил его на расстоянии двухсот стадий (около 37 км) от города с лошадью и царским одеянием. Но Птолемей объяснил Деметрию, что ему очень важно произвести нужное впечатление на сенат, и решительно прошагал пешком весь остаток пути. В Риме, все так же ради драматического эффекта, он поселился в бедном квартале вместе с греческим маляром, которому когда-то оказал благодеяние в Александрии[42][43].

В ответ на патетическое обращение Филометора римский сенат постановил разделить царство Птолемеев на два. Это решение имело преимущества с точки зрения римлян. Филометор должен был получить Египет и Кипр, а Птолемей Эвергет — Киренаику. Насколько Рим был готов поддерживать это решение военной силой, неизвестно. Сначала Филометор, как видно неуверенный в безопасности возвращения в Египет, отправился жить на Кипр. Но, увидев, что представляет собой единоличное правление Птолемея Эвергета александрийцы за несколько месяцев сменили любовь на жгучую ненависть призвали Филометора с Кипра. Римские послы, находившиеся тогда в Александрии, впоследствии говорили, что только их присутствие спасло Эвергета, когда толпа была готова разорвать его в клочья[44]. Оба царя торжественно поклялись соблюдать новое соглашение, и Птолемей Эвергет отправился царствовать в Киренаику (в июле—августе 163 года до н. э.).

Филометор объявил амнистию за все преступления, совершённые вплоть до 19 эпифи 18-го года его правления (17 августа 163 года до н. э.). Отныне и до конца жизни он оставался единоличным правителем Египта. Однако в официальном протоколе появилось нововведение — изменилась датировочная формула. С тех пор царицы стали регулярно упоминаться в датировке вместе с супругами-царями: «В правление царя Птолемея и царицы Клеопатры». Скорее это расширение официальной формулировки было приведено в соответствие с фактическим положением дел, которое больше соответствовало египетской традиции, чем греческой, — независимому положению женщины перед законом. Также возможно, сестра была самой популярной среди трёх детей Птолемея Эпифана и, может быть, именно поэтому Птолемей решил теснее связать с ней в глазах народа, вставив её имя в официальные документы. В 153—152 годах до н. э. старший сын Филометора Птолемей Эвпатор («Знатный») стал соправителем отца, однако он умер примерно через три года (около 150 года до н. э.), хотя появляется в позднейших списках обожествлённых царей, связанных с Александром в государственном культе[45].

Строительная деятельность

В папирусах и надписях содержится немного сведений о том, что происходило в Египте в оставшиеся годы правления Птолемея Филометора. В октябре 163 года до н. э. царь с царицей вместе отправились в путешествие вверх по Нилу. Соглассно папирусам из мемфисского Серапеума, они посетили храм, располагавшийся возле древней столицы. Царь и царица ещё раз побывали в Серапеуме в октябре 158 года до н. э. В том же году, явно в ходе того же путешествия, они посетили остров Филы. К храму в Эдфу в 177—176 годах до н. э. были пристроены большие деревянные врата, ещё когда Филометор был ребёнком, а за него в качестве регента правила его мать; война в Сирии, а затем восстание в верхнем Египте помешали продолжению работ, но они возобновились, как сказано в надписи, в 30 году правления царя (150—149 году до н. э.). Филометор строил, восстанавливал или украшал египетские храмы и в других местах, но в надписях не указаны точные даты. В Антеополе (современное селение Кау-эль-Кебир) Птолемей и Клеопатра посвятили пронаос Антею (египетскому богу Немти/Анти, чьё имя по звучанию напоминало греческое имя Антей). В Омбосе Филометор продолжил строительство храма Ароэрису-Аполлону (египетскому Хор-ур, «Хору старшему»), начатое его отцом.

Были также обнаружены остатки строительных работ, проведенных по приказу Филометора в египетских храмах в Диосполе Парва, Карнаке и Эсне. Кроме надписей, в которых упоминается имя царя или сказано о работах, выполненных по царскому приказу, в нашем распоряжении имеются греческие надписи, сделанные чиновниками в честь Птолемея Филометора и Клеопатры. В Омбосе гарнизон Омбиского нома построил святилище и посвятил «от лица» царя, царицы и их детей «за оказанные ими милости». На острове Эль-Хесса южнее Филы найдены пьедисталы трёх статуй — Филометора. Клеопатры и их сына (согласно греческим надписям), а в соседнем Асуане — пьедестал статуи Филометора[46].

Продвижение на юг

Есть свидетельство, что птолемеевский двор к тому моменту перешёл к наступательной политике на южной границе. Очевидно, наперекор эфиопским правителям он попытался утвердиться на отрезке Нила от первых порогов вплоть до вторых (Вади-Хальфа)[47].

Вражда с братом

Хотя после возвращения с Кипра Филометор всю оставшуюся жизнь удерживал египетское царство вопреки всем махинациям брата, это удавалось ему с помощью либо военной силы, либо дипломатической ловкости в зависимости от того, чего требовал случай. Если бы Рим придерживался своего собственного решения, принятого в 163 году до н. э., то, поскольку Филометор охотно его выполнял, не осталось бы места для дальнейших споров, но в сенате были влиятельные люди, всегда готовые поддержать обращения от его брата Птолемея Эвергета, чтобы нарушить это решение в его пользу. Теперь Птолемей Эвергет просил отдать ему Кипр вдобавок к Киренаике, и сенат, выслушав его послов, не давал прекратиться распрям в царстве Птолемеев[48].

В 162 году до н. э. Птолемей Эвергет лично отправился в Рим, и, как не старались послы Филометора убедить римлян, сенат всё-таки постановил, что Эвергету следует отдать Кипр. Он покинул Рим с двумя сенатскими легатами, которым было поручено водворить его на остров в качестве царя, но без применения военной силы, так как в Риме надеялись, что Филометор добровольно подчиниться их решению. Однако Филометор, выказав все возможные почести римскому легату, который прибыл к нему в Александрию, решительно не соглашался на новое предложение римлян. Эвергет возвратился в Киренаику, собрав по пути войско в тысячу критских наёмников, и дожидался развития событий на побережье у границы Египта. Тогда Кирена и другие греческие города его царства восстали против него. Отправляясь в Рим перед этим, он оставил наместником в Киренаике Птолемея Симптесиса, египтянина по происхождению. Когда разразился мятеж, Симптесис перешёл на сторону восставших; их же поддержали и ливийцы. Поэтому вместо того, чтобы приобрести Кипр, Птолемей Эвергет обнаружил, что ему придётся воевать за киренский престол. Филометор получил известие о недовольстве Рима тем, что он не выполнил решение сената; но теперь египетский царь, с которым имели дело римляне, стал взрослым мужчиной. Рим был не готов прибегнуть к силе — Филометор знал это и спокойно стоял на своём[49].

Прошло восемь лет, и Рим так ничего и не предпринял. В 155 году до н. э. были раскрыты тайные переговоры правителя Кипра Архия с царём из династии Селевкидов Деметрием I, который тоже положил глаз на Кипр[50]. Это был тот самый Деметрий, который в 164—163 годах до н. э. так дружески отнёсся к Филометору в Риме, а в 162 году до н. э. бежал в Сирию, чтобы взойти на трон своих предков. В итоге пришлось укрепить оборону острова.

В 154 году до н. э. Птолемей Эвергет снова появился в Риме и показал сенату какие-то рубцы на теле, по его словам, шрамы от ран, нанесённые ему подосланными убийцами на службе у Филометора. Рим обратился к своим союзникам в Восточном Средиземноморье, поручив им посадить Птолемея Эвергета на трон Кипра с помощью военной силы, но так как сам Рим ничего не сделал, то и союзники не торопились что-то предпринимать, и Филометор всё так же хранил твёрдость и спокойствие, а Эвергет, высадившись на Кипре с войском, оказался предоставлен самому себе[51]. Наконец для Филометора наступила пора начать военные действия, и он сделал это быстро, умело и эффективно. Захватчик был заперт в киприотском городе Лапефе и принужден сдаться лично в руки старшего брата. Поведение Филометора в тот момент показало миру, что это был за человек. Он не только простил Эвергета, но и заключил с ним новый договор, по которому тот должен был мирно вернуться в Киренаику (которую он тем временем вернул под свою власть) и ежегодно получать от Египта оговоренное количество хлеба. Ещё Филометор обещал выдать за него одну из своих дочерей, Клеопатру[37][52]. Обеих дочерей Филометора звали Клеопатрами. О том, какую дочь он обещал брату — ту, которая впоследствии стала царицей Сирии (Клеопатра Тея), или ту, на которой Эвергет всё-таки женился после смерти Филометора (Клеопатра III Египетская), имеющиеся в нашем распоряжении источники умалчивают. То, как повёл себя Эвергет после смерти Филометора, показывает, что он не испытывал особой благодарности. Но при жизни Филометора он больше не мог претендовать на Кипр. Судя по тому, что его брак с юной Клеопатрой не состоялся, можно сделать вывод, что он вновь пошёл против старшего брата. Но Рим его больше не поддерживал. Филометор нашёл мощного защитника в лице Марка Катона Старшего. До нашего времени сохранились фрагменты речи, которую Катон произнёс в сенате, «De Ptolemaeo rege optimo et beneficissimo»[53].

Война с Селевкидами и гибель царя

Деметрий I, сидевший на троне Селевкидов, показал себя царём весьма отважным, энергичным и решительным. Своим притязаниями на Кипр он сделал врагом Филометора. Поэтому, когда царь Пергама Эвмен II выставил нового претендента на селевкидский трон — привлекательного юношу, возможно низкого происхождения, который тем не менее выдал себя за сына Антиоха IV, и когда этот юноша побывал в Риме и, получив благословение сената, вернулся на Восток завоёвывать Сирию. Птолемей послал из Египта армию под командованием Галаста, аристократа из холмистой области между Северной Грецией и Андриатикой, чтобы свергнуть Деметрия[54]. Деметрий отступил перед коалицией, и юноша воцарился в Сирии под именем Александра Баласа (150 год до н. э.)[55][56]. Затем произошло нечто необычное. Филометор отдал в жёны Александру Баласу свою дочь Клеопатру Тею[57]. Подоплёка такого поведения Филометора не совсем ясна. Возможно, путём этого брака он собирался мирным путём прибрать к рукам Келесирию.

За два года Александр I Балас показал себя никчемной и развратной личностью, хотя и пользовался популярностью у иудеев. В Киликии объявился другой претендент на трон — молодой Деметрий II, сын Деметрия I. Ввиду грозящего сирийского вторжения с севера Филометор вошёл в Келесирию с большим войском и прошёл через Ашдод и Яффу к Птолемаиде (150 год до н. э.). Писменные источники противоречат друг другу, и невозможно понять, то ли он отправился на помощь Александру, то ли против него — возможно, на тот момент он сам не разъяснял своих намерений. Во всяком случае, в Птолемаиде Александр Балас, по словам Филометора, покушался на его жизнь. Если не раньше, то с этих пор он стал врагом Александра. Каким-то образом вернув свою дочь, сирийскую царицу, он передал её Деметрию II. Жители Антиохии изгнали Александра, который бежал в Киликию, а когда Птолемей Филометор прибыл в этот город, они заявили, что не желают иметь царём ни Александра Баласа, ни Деметрия II, умоляли Птолемея править Сирийским царством, также как Египетским. Однако, будучи человеком вполне порядочным, справедливым и нелюбостяжательным, да к тому же и очень прозорливым в государственных делах, Птолемей решил отказаться, чтобы не вызывать зависти к себе со стороны римлян. Поэтому он созвал антиохийцев в народное собрание и стал уговаривать их принять к себе Деметрия, причём указывал на то, что последний, удостоившись с их стороны такого отличия, и не думает вымещать на них злобы за отца своего. Сам фараон предлагал себя в руководители и наставники Деметрия во всяком добром начинании и обещал не допускать его до каких бы то ни было неудобных предприятий. Сам же он, уверял фараон, готов удовлетвориться царством Египетским. Такими речами он убедил антиохийцев принять к себе Деметрия. Конечно, он добился от Деметрия уступки в виде возвращения династии Птолемеев Келесирии. Вероятно, его войска уже заняли эту территорию, предмет бесконечных раздоров[58][59].

Александр I Балас вернулся из Киликии с армией и вступил в бой с войсками Птолемея и Деметрия на реке Энопоре. Он был полностью разбит и сбежал в Аравию под защиту арабского шейха Завила (Завдиила). В битве лошадь Птолемея, испугавшись рева слона, сбросила с себя своего всадника; враги же, увидев это, устремились на фараона, нанесли ему множество ран в голову и бросили его, подвергнув смертельной опасности. Телохранители фараона, однако, отбили его, но царь был в таком тяжелом положении, что в течение четырёх дней не мог произнести ни слова и даже не приходил в сознание. Через пять дней он пришёл в себя, но умер на руках у врачей, которые пытались сгладить неровные края кости. Перед смертью он с удолетворением увидел голову Александра Баласа, присланную ему арабским шейхом[60][61][62]. Демотический папирус из Гермонтиса от 21-го числа месяца пайни (15 июля 145 года до н. э.) ещё датируется периодом правления Филометора. Возможно, к тому времени царь был уже мёртв, но вести из Северной Сирии ещё не достигли Верхнего Египта.

Евсевий Кесарийский, со слов Порфирия Тирского, в своей «Хронике» говорит, что Птолемей VI Филометор первоначально царствовал в течение 11 лет один, после чего Антиох захватил Египет и удалил его от трона. Жители Александрии избрали царём его брата Эвергета. Затем они вынудили Антиоха бежать из Египта и освободили Филометора. Это произошло на 12-м году Филометора и в 1-й год Эвергета. После этого два царя правили совместно до 17-го года, но начиная с 18-го года Филометор стал править самостоятельно и царствовал над Египтом ещё 18 лет. Погиб он на 36-м году правления[63]. На момент смерти ему было, вероятно, сорок один или сорок второй год жизни[64].

Характеристика царя

Полибий сообщает, что Птолемей Филометор, «по словам одних, был царь, достойный высокой похвалы; другие держались обратного мнения. Действительно, человек он был добрый и великодушный, как ни один из предшествовавших ему царей. Он показал себя человеком достаточно стойким и в опасностях мужественным. И все-таки во время удач и после побед он терял самообладание и предавался, можно сказать, чисто по-египетски излишествам и распутству; в таком состоянии он навлекал на себя большие беды»[19][37]. Юстин красочно живописует его портрет, представляя его тучным и праздным чудовищем: «Птолемей настолько был бездеятелен и ослаблен ежедневными излишествами, что не только перестал исполнять обязанности, присущие царскому сану, но от чрезмерного ожирения лишился даже и рассудка человеческого»[65]. Это совершенно несовместимо с тем, что известно о действиях Филометора. Но можно понять, каким образом слова Полибия о Филометоре — а Полибий имел возможность писать с полным знанием — могли дать основания для карикатуры Юстина. Допустим, что Птолемей VI Филометор был толст — а толстые, добродушные люди бывают беспечны, когда ничто не зовёт их к действию. Однако поступки Филометора показывают, что он умел проявлять решительность в важных делах. Его дипломатические отношения с Римом были решительны и отважны, но при этом искусны и любезны. Он лично принял участие в нескольких войнах и все довёл до успешного конца — борьбу с местными повстанцами в Египте, войну с братом на Кипре и войну с Александром Баласом в Сирии. И даже если он был толст, свою смертельную рану он получил сидя верхом на коне и сражаясь среди воинов на поле боя, как старинные македонские полководцы, потомком которых он был[66].

Видимо, Птолемей VI Филометор был тем самым Птолемеем, который, по словам Плиния, опасаясь, что библиотека города Пергама, многократно увеличившаяся в правление царя Эвмена, может обогнать Александрийскую библиотеку, запретил вывоз за пределы Египта папируса. Это привело к повсеместному увеличению спроса на материал для письма, получившего по названию города наименование пергамент[67].

Птолемей VI и евреи

Египетские евреи, по всей видимости, пользовались благосклонностью двора Филометора и Клеопатры[68]. В державе Селевкидов древний род первосвященников изгнали из Иерусалима, а на их место взяли тех, кто поклялся в покорности сирийскому царю. Представитель законного рода по имени Хония (которое греки переделали в Онию; оно было каким-то образом связано со словом «онос», «осёл», которому по тогдашнему поверью греков, поклонялись евреи) бежал в Египет. Видимо, его сопровождали многие сторонники, поскольку Птолемей выделил им полоску земли на восточном рукаве Нила, после того ставшую известной как «земля Онии». Хонии разрешили построить иудейский храм на месте заброшенного египетского храма богини Баст в Леонтополе, который более-менее походил на храм в Иерусалиме, и там оправлять свой культ, набрав духовенство из избранного племени. Храм, видимо, помещался на искусственном холме Телль-эль-Йехудия. Его остатки согласуются с утверждением Иосифа Флавия, что главное здание возведённого на холме храма возвышалось на 60 локтей (около 27 м). Храм имел те же пропорции, что и храм Соломона (в меньшем масштабе), и территория вокруг была устроена примерно так же, чтобы соответствовать плану участка вокруг иерусалимского храма. Богослужения продолжались там до тех пор, пока Веспасиан не закрыл храм. Хотя ортодоксальные раввины считали его не вполне законным, храм наверняка пользовался постоянной поддержкой части египетских евреев[69][70][71].

Семья


Династия Птолемеев

Предшественник:
Птолемей V Эпифан 		царь Египта
181/180 — 146/145 до н. э.
(правил 35 лет)
в 170 — 163 до н. э. совместно
с братом Птолемеем Фисконом
Преемники:
Птолемей VIII Эвергет II
(Фискон)
и
Птолемей VII
Неос Филопатор

Напишите отзыв о статье "Птолемей VI Филометор"

Примечания

  1. ↑ [ru.wikisource.org/wiki/Вторая_книга_Маккавейская Вторая книга Маккавейская. Глава 4, 21]
  2. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/livi/kn42-f.htm Тит Ливий. История от основания Города. Книга XLII, 6]
  3. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 321—322.
  4. ↑ LD C. R. Lepsius, Denkmӓler aus Aegypten und Aethiopien, 12 Bde., Berlin 1849-59. — IV, 27b
  5. ↑ 1 2 Там же где предыдущий
  6. ↑ LD C. R. Lepsius, Denkmӓler aus Aegypten und Aethiopien, 12 Bde., Berlin 1849-59. — IV, 23d
  7. ↑ LD C. R. Lepsius, Denkmӓler aus Aegypten und Aethiopien, 12 Bde., Berlin 1849-59. — IV, 170
  8. ↑ 1 2 LD C. R. Lepsius, Denkmӓler aus Aegypten und Aethiopien, 12 Bde., Berlin 1849-59. — IV, 27a
  9. ↑ A. Mariette, Monuments divers recuillis en Egypt et en Nubie, Paris, 1872. — 48e
  10. ↑ Catalogue Général des Antiquités Egyptiennes du Musée du Caire. 22189
  11. ↑ LD C. R. Lepsius, Denkmӓler aus Aegypten und Aethiopien, 12 Bde., Berlin 1849-59. — IV, 23e
  12. ↑ LD C. R. Lepsius, Denkmӓler aus Aegypten und Aethiopien, 12 Bde., Berlin 1849-59. — IV, 28a
  13. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/25.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXVII, 19]
  14. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/26.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXVIII, 1]
  15. ↑ [simposium.ru/ru/node/9476 Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. Книга XXX, 2]
  16. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/26.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXVIII, 15—16]
  17. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/26.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXVIII, 19]
  18. ↑ [simposium.ru/ru/node/9476 Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. Книга XXX, 18]
  19. ↑ 1 2 [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/26.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXVIII, 21]
  20. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 323.
  21. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 323—324.
  22. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/26.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXVIII, 19, 20 и 23]
  23. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/livi/kn45-f.htm Тит Ливий. История от основания Города. Книга XLV, 11]
  24. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/27.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXIX, 23—25]
  25. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 324—325.
  26. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/livi/kn45-f.htm Тит Ливий. История от основания Города. Книга XLV, 11—12]
  27. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/27.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXIX, 2, 26]
  28. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/livi/kn44-f.htm Тит Ливий. История от основания Города. Книга XLIV, 19]
  29. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/27.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXIX, 27]
  30. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/appian/hist-f10.htm Аппиан Александрийский. Римская история. Сирийские дела, 66]
  31. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/livi/kn45-f.htm Тит Ливий. История от основания Города. Книга XLV, 12]
  32. ↑ [simposium.ru/ru/node/72 Марк Юниан Юстин. Эпитома сочинения Помпея Трога «История Филиппа». Книга XXXIV, 2—3]
  33. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 325.
  34. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/livi/kn45-f.htm Тит Ливий. История от основания Города. Книга XLV, 13]
  35. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/28.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXX, 17]
  36. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/27.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXIX, 23]
  37. ↑ 1 2 3 [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/37.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXXIX, 18]
  38. ↑ [simposium.ru/ru/node/9520 Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. Книга XXXI, 15а]
  39. ↑ [simposium.ru/ru/node/9520 Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. Книга XXXI, 17b]
  40. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/livi/periohae.htm#46 Тит Ливий. История от основания Города. Периохи книг 1—142. Книга 46 (166—160 гг.)]
  41. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 326—330.
  42. ↑ [simposium.ru/ru/node/9521#_ftnref3 Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. Книга XXXI, 18]
  43. ↑ [simposium.ru/ru/node/814 Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. Книга V. Глава 1 § 1]
  44. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/29.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXXI, 18]
  45. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 330—332.
  46. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 332—333.
  47. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 333.
  48. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/30.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXXII, 1]
  49. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/29.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXXI, 26—28]
  50. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/31.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXXIII, 5]
  51. ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Polib/31.php Полибий. Всеобщая история. Книга XXXIII, 8]
  52. ↑ [simposium.ru/ru/node/9521#_ftnref47 Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. Книга XXXI, 33]
  53. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 340—342.
  54. ↑ [simposium.ru/ru/node/9550#_ftnref43 Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. Книга XXXIII, 20]
  55. ↑ [simposium.ru/ru/node/68 Марк Юниан Юстин. Эпитома сочинения Помпея Трога «История Филиппа». Книга XXXV, 1]
  56. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/appian/hist-f10.htm Аппиан Александрийский. Римская история. Сирийские дела, 67]
  57. ↑ [www.vehi.net/istoriya/israil/flavii/drevnosti/13.html Иосиф Флавий. Иудейские древности. Книга XIII. Глава 4, 1]
  58. ↑ [www.vehi.net/istoriya/israil/flavii/drevnosti/13.html Иосиф Флавий. Иудейские древности. Книга XIII. Глава 4, 5—7]
  59. ↑ [simposium.ru/ru/node/9522#_ftnref46 Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. Книга XXXII, 9c]
  60. ↑ [www.vehi.net/istoriya/israil/flavii/drevnosti/13.html Иосиф Флавий. Иудейские древности. Книга XIII. Глава 4, 8]
  61. ↑ [ru.wikisource.org/wiki/Первая_книга_Маккавейская Первая книга Маккавейская. Глава 11, 1—19]
  62. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/livi/periohae.htm#52 Тит Ливий. История от основания Города. Периохи книг 1—142. Книга 52 (146—144 гг.)]
  63. ↑ [simposium.ru/ru/node/10534#_ftnref4 Евсевий Кесарийский. Хроника. Египетская хронология, 58 и 61]
  64. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 344—346.
  65. ↑ [simposium.ru/ru/node/72 Марк Юниан Юстин. Эпитома сочинения Помпея Трога «История Филиппа». Книга XXXIV, 2]
  66. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 346—347.
  67. ↑ Плиний Старший. Естественная история. Книга XIII. 11 (21)
  68. ↑ [web.archive.org/web/20131030090226/mystudies.narod.ru/library/nochrist/flavius/apion2.htm#_ftnref33 Иосиф Флавий. О древности еврейского народа. Против Апиона. Книга II. Глава 5]
  69. ↑ [www.vehi.net/istoriya/israil/flavii/drevnosti/13.html#_ftnref6 Иосиф Флавий. Иудейские древности. Книга XIII. Глава 3]
  70. ↑ [www.vehi.net/istoriya/israil/flavii/voina/07.html#_ftnref46 Иосиф Флавий. Иудейская война. Книга VII. Глава 10, 2—3]
  71. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 339—340.

Ссылки

  • [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0003.001/600?rgn=full+text;view=image Птолемей VI Филометор] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.
  • [www.livius.org/ps-pz/ptolemies/ptolemy_vi_philometor.html Птолемей VI на сайте livius.org]
  • [www.wildwinds.com/coins/greece/egypt/ptolemy_VI/i.html# Монеты Птолемея VI Филометора]
  • Лагиды // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Литература

  • Бивен Э. Династия Птолемеев. История Египта в эпоху эллинизма / Пер. с англ. Т. Шуликовой. — М.: Центрполиграф, 2011. — 447 с. — (Загадки древнего Египта). — 2500 экз. — ISBN 978-5-9524-4974-9. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/Places/Africa/Egypt/_Texts/BEVHOP/9*.html]

Отрывок, характеризующий Птолемей VI Филометор

«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.
«Какой вздор иногда приходит в голову! подумал князь Андрей; но верно только то, что эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует здесь месяца и выйдет замуж… Это здесь редкость», думал он, когда Наташа, поправляя откинувшуюся у корсажа розу, усаживалась подле него.
В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей? Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком говорила: «как можно было спрашивать об этом?»
– Так весело, как никогда в жизни! – сказала она, и князь Андрей заметил, как быстро поднялись было ее худые руки, чтобы обнять отца и тотчас же опустились. Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя.

Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна, смотрел через очки, никого не видя.
Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.
Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.


На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.


В одно утро полковник Адольф Берг, которого Пьер знал, как знал всех в Москве и Петербурге, в чистеньком с иголочки мундире, с припомаженными наперед височками, как носил государь Александр Павлович, приехал к нему.
– Я сейчас был у графини, вашей супруги, и был так несчастлив, что моя просьба не могла быть исполнена; надеюсь, что у вас, граф, я буду счастливее, – сказал он, улыбаясь.
– Что вам угодно, полковник? Я к вашим услугам.
– Я теперь, граф, уж совершенно устроился на новой квартире, – сообщил Берг, очевидно зная, что это слышать не могло не быть приятно; – и потому желал сделать так, маленький вечерок для моих и моей супруги знакомых. (Он еще приятнее улыбнулся.) Я хотел просить графиню и вас сделать мне честь пожаловать к нам на чашку чая и… на ужин.
– Только графиня Елена Васильевна, сочтя для себя унизительным общество каких то Бергов, могла иметь жестокость отказаться от такого приглашения. – Берг так ясно объяснил, почему он желает собрать у себя небольшое и хорошее общество, и почему это ему будет приятно, и почему он для карт и для чего нибудь дурного жалеет деньги, но для хорошего общества готов и понести расходы, что Пьер не мог отказаться и обещался быть.
– Только не поздно, граф, ежели смею просить, так без 10 ти минут в восемь, смею просить. Партию составим, генерал наш будет. Он очень добр ко мне. Поужинаем, граф. Так сделайте одолжение.
Противно своей привычке опаздывать, Пьер в этот день вместо восьми без 10 ти минут, приехал к Бергам в восемь часов без четверти.
Берги, припася, что нужно было для вечера, уже готовы были к приему гостей.
В новом, чистом, светлом, убранном бюстиками и картинками и новой мебелью, кабинете сидел Берг с женою. Берг, в новеньком, застегнутом мундире сидел возле жены, объясняя ей, что всегда можно и должно иметь знакомства людей, которые выше себя, потому что тогда только есть приятность от знакомств. – «Переймешь что нибудь, можешь попросить о чем нибудь. Вот посмотри, как я жил с первых чинов (Берг жизнь свою считал не годами, а высочайшими наградами). Мои товарищи теперь еще ничто, а я на ваканции полкового командира, я имею счастье быть вашим мужем (он встал и поцеловал руку Веры, но по пути к ней отогнул угол заворотившегося ковра). И чем я приобрел всё это? Главное умением выбирать свои знакомства. Само собой разумеется, что надо быть добродетельным и аккуратным».
Берг улыбнулся с сознанием своего превосходства над слабой женщиной и замолчал, подумав, что всё таки эта милая жена его есть слабая женщина, которая не может постигнуть всего того, что составляет достоинство мужчины, – ein Mann zu sein [быть мужчиной]. Вера в то же время также улыбнулась с сознанием своего превосходства над добродетельным, хорошим мужем, но который всё таки ошибочно, как и все мужчины, по понятию Веры, понимал жизнь. Берг, судя по своей жене, считал всех женщин слабыми и глупыми. Вера, судя по одному своему мужу и распространяя это замечание, полагала, что все мужчины приписывают только себе разум, а вместе с тем ничего не понимают, горды и эгоисты.
Берг встал и, обняв свою жену осторожно, чтобы не измять кружевную пелеринку, за которую он дорого заплатил, поцеловал ее в середину губ.
– Одно только, чтобы у нас не было так скоро детей, – сказал он по бессознательной для себя филиации идей.
– Да, – отвечала Вера, – я совсем этого не желаю. Надо жить для общества.
– Точно такая была на княгине Юсуповой, – сказал Берг, с счастливой и доброй улыбкой, указывая на пелеринку.
В это время доложили о приезде графа Безухого. Оба супруга переглянулись самодовольной улыбкой, каждый себе приписывая честь этого посещения.
«Вот что значит уметь делать знакомства, подумал Берг, вот что значит уметь держать себя!»
– Только пожалуйста, когда я занимаю гостей, – сказала Вера, – ты не перебивай меня, потому что я знаю чем занять каждого, и в каком обществе что надо говорить.
Берг тоже улыбнулся.
– Нельзя же: иногда с мужчинами мужской разговор должен быть, – сказал он.
Пьер был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла, или дивана для дорогого гостя, и видимо находясь сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер расстроил симметрию, подвинув себе стул, и тотчас же Берг и Вера начали вечер, перебивая один другого и занимая гостя.
Вера, решив в своем уме, что Пьера надо занимать разговором о французском посольстве, тотчас же начала этот разговор. Берг, решив, что надобен и мужской разговор, перебил речь жены, затрогивая вопрос о войне с Австриею и невольно с общего разговора соскочил на личные соображения о тех предложениях, которые ему были деланы для участия в австрийском походе, и о тех причинах, почему он не принял их. Несмотря на то, что разговор был очень нескладный, и что Вера сердилась за вмешательство мужского элемента, оба супруга с удовольствием чувствовали, что, несмотря на то, что был только один гость, вечер был начат очень хорошо, и что вечер был, как две капли воды похож на всякий другой вечер с разговорами, чаем и зажженными свечами.
Вскоре приехал Борис, старый товарищ Берга. Он с некоторым оттенком превосходства и покровительства обращался с Бергом и Верой. За Борисом приехала дама с полковником, потом сам генерал, потом Ростовы, и вечер уже совершенно, несомненно стал похож на все вечера. Берг с Верой не могли удерживать радостной улыбки при виде этого движения по гостиной, при звуке этого бессвязного говора, шуршанья платьев и поклонов. Всё было, как и у всех, особенно похож был генерал, похваливший квартиру, потрепавший по плечу Берга, и с отеческим самоуправством распорядившийся постановкой бостонного стола. Генерал подсел к графу Илье Андреичу, как к самому знатному из гостей после себя. Старички с старичками, молодые с молодыми, хозяйка у чайного стола, на котором были точно такие же печенья в серебряной корзинке, какие были у Паниных на вечере, всё было совершенно так же, как у других.


Пьер, как один из почетнейших гостей, должен был сесть в бостон с Ильей Андреичем, генералом и полковником. Пьеру за бостонным столом пришлось сидеть против Наташи и странная перемена, происшедшая в ней со дня бала, поразила его. Наташа была молчалива, и не только не была так хороша, как она была на бале, но она была бы дурна, ежели бы она не имела такого кроткого и равнодушного ко всему вида.
«Что с ней?» подумал Пьер, взглянув на нее. Она сидела подле сестры у чайного стола и неохотно, не глядя на него, отвечала что то подсевшему к ней Борису. Отходив целую масть и забрав к удовольствию своего партнера пять взяток, Пьер, слышавший говор приветствий и звук чьих то шагов, вошедших в комнату во время сбора взяток, опять взглянул на нее.
«Что с ней сделалось?» еще удивленнее сказал он сам себе.
Князь Андрей с бережливо нежным выражением стоял перед нею и говорил ей что то. Она, подняв голову, разрумянившись и видимо стараясь удержать порывистое дыхание, смотрела на него. И яркий свет какого то внутреннего, прежде потушенного огня, опять горел в ней. Она вся преобразилась. Из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале.
Князь Андрей подошел к Пьеру и Пьер заметил новое, молодое выражение и в лице своего друга.
Пьер несколько раз пересаживался во время игры, то спиной, то лицом к Наташе, и во всё продолжение 6 ти роберов делал наблюдения над ней и своим другом.
«Что то очень важное происходит между ними», думал Пьер, и радостное и вместе горькое чувство заставляло его волноваться и забывать об игре.
После 6 ти роберов генерал встал, сказав, что эдак невозможно играть, и Пьер получил свободу. Наташа в одной стороне говорила с Соней и Борисом, Вера о чем то с тонкой улыбкой говорила с князем Андреем. Пьер подошел к своему другу и спросив не тайна ли то, что говорится, сел подле них. Вера, заметив внимание князя Андрея к Наташе, нашла, что на вечере, на настоящем вечере, необходимо нужно, чтобы были тонкие намеки на чувства, и улучив время, когда князь Андрей был один, начала с ним разговор о чувствах вообще и о своей сестре. Ей нужно было с таким умным (каким она считала князя Андрея) гостем приложить к делу свое дипломатическое искусство.
Когда Пьер подошел к ним, он заметил, что Вера находилась в самодовольном увлечении разговора, князь Андрей (что с ним редко бывало) казался смущен.
– Как вы полагаете? – с тонкой улыбкой говорила Вера. – Вы, князь, так проницательны и так понимаете сразу характер людей. Что вы думаете о Натали, может ли она быть постоянна в своих привязанностях, может ли она так, как другие женщины (Вера разумела себя), один раз полюбить человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею любовью. Как вы думаете, князь?
– Я слишком мало знаю вашу сестру, – отвечал князь Андрей с насмешливой улыбкой, под которой он хотел скрыть свое смущение, – чтобы решить такой тонкий вопрос; и потом я замечал, что чем менее нравится женщина, тем она бывает постояннее, – прибавил он и посмотрел на Пьера, подошедшего в это время к ним.
– Да это правда, князь; в наше время, – продолжала Вера (упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени и что свойства людей изменяются со временем), в наше время девушка имеет столько свободы, что le plaisir d'etre courtisee [удовольствие иметь поклонников] часто заглушает в ней истинное чувство. Et Nathalie, il faut l'avouer, y est tres sensible. [И Наталья, надо признаться, на это очень чувствительна.] Возвращение к Натали опять заставило неприятно поморщиться князя Андрея; он хотел встать, но Вера продолжала с еще более утонченной улыбкой.
– Я думаю, никто так не был courtisee [предметом ухаживанья], как она, – говорила Вера; – но никогда, до самого последнего времени никто серьезно ей не нравился. Вот вы знаете, граф, – обратилась она к Пьеру, – даже наш милый cousin Борис, который был, entre nous [между нами], очень и очень dans le pays du tendre… [в стране нежностей…]
Князь Андрей нахмурившись молчал.
– Вы ведь дружны с Борисом? – сказала ему Вера.
– Да, я его знаю…
– Он верно вам говорил про свою детскую любовь к Наташе?
– А была детская любовь? – вдруг неожиданно покраснев, спросил князь Андрей.
– Да. Vous savez entre cousin et cousine cette intimite mene quelquefois a l'amour: le cousinage est un dangereux voisinage, N'est ce pas? [Знаете, между двоюродным братом и сестрой эта близость приводит иногда к любви. Такое родство – опасное соседство. Не правда ли?]
– О, без сомнения, – сказал князь Андрей, и вдруг, неестественно оживившись, он стал шутить с Пьером о том, как он должен быть осторожным в своем обращении с своими 50 ти летними московскими кузинами, и в середине шутливого разговора встал и, взяв под руку Пьера, отвел его в сторону.
– Ну что? – сказал Пьер, с удивлением смотревший на странное оживление своего друга и заметивший взгляд, который он вставая бросил на Наташу.
– Мне надо, мне надо поговорить с тобой, – сказал князь Андрей. – Ты знаешь наши женские перчатки (он говорил о тех масонских перчатках, которые давались вновь избранному брату для вручения любимой женщине). – Я… Но нет, я после поговорю с тобой… – И с странным блеском в глазах и беспокойством в движениях князь Андрей подошел к Наташе и сел подле нее. Пьер видел, как князь Андрей что то спросил у нее, и она вспыхнув отвечала ему.
Но в это время Берг подошел к Пьеру, настоятельно упрашивая его принять участие в споре между генералом и полковником об испанских делах.
Берг был доволен и счастлив. Улыбка радости не сходила с его лица. Вечер был очень хорош и совершенно такой, как и другие вечера, которые он видел. Всё было похоже. И дамские, тонкие разговоры, и карты, и за картами генерал, возвышающий голос, и самовар, и печенье; но одного еще недоставало, того, что он всегда видел на вечерах, которым он желал подражать.
Недоставало громкого разговора между мужчинами и спора о чем нибудь важном и умном. Генерал начал этот разговор и к нему то Берг привлек Пьера.


На другой день князь Андрей поехал к Ростовым обедать, так как его звал граф Илья Андреич, и провел у них целый день.
Все в доме чувствовали для кого ездил князь Андрей, и он, не скрывая, целый день старался быть с Наташей. Не только в душе Наташи испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх перед чем то важным, имеющим совершиться. Графиня печальными и серьезно строгими глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей, и робко и притворно начинала какой нибудь ничтожный разговор, как скоро он оглядывался на нее. Соня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты оставалась с ним с глазу на глаз. Князь Андрей поражал ее своей робостью. Она чувствовала, что ему нужно было сказать ей что то, но что он не мог на это решиться.
Когда вечером князь Андрей уехал, графиня подошла к Наташе и шопотом сказала:
– Ну что?
– Мама, ради Бога ничего не спрашивайте у меня теперь. Это нельзя говорить, – сказала Наташа.
Но несмотря на то, в этот вечер Наташа, то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами лежала долго в постели матери. То она рассказывала ей, как он хвалил ее, то как он говорил, что поедет за границу, то, что он спрашивал, где они будут жить это лето, то как он спрашивал ее про Бориса.
– Но такого, такого… со мной никогда не бывало! – говорила она. – Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы спите?
– Нет, душа моя, мне самой страшно, – отвечала мать. – Иди.
– Все равно я не буду спать. Что за глупости спать? Maмаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало! – говорила она с удивлением и испугом перед тем чувством, которое она сознавала в себе. – И могли ли мы думать!…
Наташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него. Ее как будто пугало это странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо была уверена в этом), что тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется, неравнодушен к ней. «И надо было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в Петербург. И надо было нам встретиться на этом бале. Всё это судьба. Ясно, что это судьба, что всё это велось к этому. Еще тогда, как только я увидала его, я почувствовала что то особенное».
– Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи то эти? Прочти… – задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей написал в альбом Наташе.
– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [Браки заключаются в небесах.]
– Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! – крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.
В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо взятом намерении жениться на ней.

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто то спросил: дома ли? и послышались чьи то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не хочу… мучиться! Что же мне делать?…
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.
– Давно уже мы не имели удовольствия… – начала было графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.
– Я не был у вас всё это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, – сказал он, взглянув на Наташу. – Мне нужно переговорить с вами, графиня, – прибавил он после минутного молчания.
Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.
– Я к вашим услугам, – проговорила она.
Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что то сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя Андрея.
«Сейчас? Сию минуту!… Нет, это не может быть!» думала она.
Он опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что она не ошиблась. – Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.
– Поди, Наташа, я позову тебя, – сказала графиня шопотом.
Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя Андрея и на мать, и вышла.
– Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, – сказал князь Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.
– Ваше предложение… – степенно начала графиня. – Он молчал, глядя ей в глаза. – Ваше предложение… (она сконфузилась) нам приятно, и… я принимаю ваше предложение, я рада. И муж мой… я надеюсь… но от нее самой будет зависеть…
– Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие… даете ли вы мне его? – сказал князь Андрей.
– Да, – сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек. – Я уверена, что мой муж будет согласен, – сказала графиня, – но ваш батюшка…
– Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это то я хотел сообщить вам, – сказал князь Андрей.
– Правда, что Наташа еще молода, но так долго.
– Это не могло быть иначе, – со вздохом сказал князь Андрей.
– Я пошлю вам ее, – сказала графиня и вышла из комнаты.
– Господи, помилуй нас, – твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что то. Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.
– Что? Мама?… Что?
– Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, – сказала графиня холодно, как показалось Наташе… – Поди… поди, – проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.
Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав его, она остановилась. «Неужели этот чужой человек сделался теперь всё для меня?» спросила она себя и мгновенно ответила: «Да, всё: он один теперь дороже для меня всего на свете». Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.
– Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?
Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».
Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
– Любите ли вы меня?
– Да, да, – как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
– Об чем? Что с вами?
– Ах, я так счастлива, – отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Птолемей_VI_Филометор&oldid=81026992»