Птолемей XII Неос Дионис

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с именем Птолемей.
царь Эллинистического Египта
Птолемей XI Александр II Клеопатра VII и Птолемей XIII
Птолемей XII Неос Дионис (Авлет)
др.-греч. Πτολεμαῖος Νέος Διόνυσος; Αὐλητής
(«Птолемей Молодой Дионис; Флейтист»)
Династия Птолемеев
Эллинистический период

Мраморный бюст Птолемея XII Авлета. Музей Лувра. Париж
Хронология 80—51 до н. э.
Отец Птолемей IX Сотер II
Супруга Клеопатра V
Дети 1. Береника IV
2. Клеопатра VII
3. Арсиноя IV
4. Птолемей XIII
5. Птолемей XIV
Птолемей XII Неос Дионис (Авлет) на Викискладе

Птолемей XII Неос Дионис (Авлет) — царь Египта, правил в 80 — 51 годах до н. э. Из династии Птолемеев.





Правление

Приход к власти и происхождение

Убив царя Птолемея XI Александра II, александрийцы оказались в затруднительной ситуации. Законных наследников Птолемея, сына Лага, помимо Селены и селевкидских царевичей, в которых текла кровь Птолемеев, не осталось. Оказавшись в столь неприглядном положении, александрийцы вспомнили о двух молодых людях, сыновьях покойного царя Сотера II от наложницы. Важно было посадить кого-нибудь на трон до того, как вмешается Рим. Одного из них сделали царём Египта, другого — царём Кипра. Так и получилось, что в александрийском дворце стал править Птолемей, известный как Нот[1] (др.-греч. Νόθος, «Незаконнорождённый»), хотя официальными эпитетами Птолемея XII было Теос Филопатор Филадельф (др.-греч. Θέος Φιλοπάτωρ Θεός Φιλάδελφος, «Отцелюбивый Брато-(или Сестро)любивый Бог»). Позднее к ним прибавилось прозвище Неос Дионис (др.-греч. Νέος Διόνυσος, «Молодой Дионис»). Впервые оно встречается в 64 — 63 годах до н. э. В народе же его чаще всего звали Авлет (др.-греч. Αὐλητής, «Флейтист»). Кем была его мать, неизвестно. Как царская любовница, она, по всей вероятности, была красивой и образованной греческой женщиной. Маловероятно, что в ней текла египетская кровь.

Цицерон сообщает, что Птолемей XII был «мальчиком в Сирии»[2], когда его внезапно вызвали, чтобы посадить на египетский трон. Большая часть Сирии на то время была оккупирована царём Армении Тиграном II. Тигран же был союзником царя Понта Митридата VI. Можно предположить, что два сына Сотера II, также как и их двоюродный брат Птолемей XI Александр II, были захвачены Митридатом на острове Кос и воспитывались между 88 — 80 годами до н. э. при понтийском дворе. Это могло бы объяснить непонятное заявление Аппиана, что две дочери Митридата — Митридатида и Нисса — были обручены с царями Египта и Кипра.[3] Если действительно Птолемей XII и его брат выросли при понтийском дворе вместе с царскими детьми, то вполне целесообразно предположить, что Митридат, после смерти Птолемея Сотера II, не желая воцарения в Египте римского ставленника Александра II, ухватился за возможность возвести на трон «своих» царей — Птолемея XII и его брата. Чтобы крепче привязать их к своим интересам, он вполне мог сосватать за них своих дочерей. Если молодые люди отправились из Понта в Египет через Сирию, то это объяснило бы фразу Цицерона, что Птолемей XII находился в Сирии, когда Александр II был убит. Однако понтийские царевны так никогда и не вышли замуж за Птолемея XII и его брата. Впоследствии, в 63 году до н. э. обе дочери вместе с отцом покончили жизнь самоубийством, не желая живыми попасть в руки римлян.

Согласно одному демотическому папирусу от января 79 года до н. э. Птолемей XII уже на втором году своего правления был женат. Жена в тексте названа «царица Клеопатра по прозвищу Трифена», а царская чета вместе зовётся «Боги Филопаторы Филадельфы». Скорее всего, их брак состоялся сразу же после восшествия Птолемея XII на трон. Кем была эта Клеопатра Трифена, нам неизвестно. Наиболее вероятная гипотеза состоит в том, что она являлась сестрой Птолемея XII. Однако она также могла быть дочерью Птолемея Александра I.

Египетская коронация Птолемея XII по каким-то причинам состоялась лишь в марте 76 года до н. э., но и тогда не в Мемфисе, а, как это ни странно, в Александрии. Однако египетский жрец Пшериниптах, венчавший его, был верховным жрецом великого храма в Мемфисе, главой египетских жрецов, хотя на то время ему было всего четырнадцать лет.[4]

Имя

Правление

Осложнение отношений с Римом

Вступление на престол Птолемея Незаконнорождённого означало осложнение отношений между Александрией и Римом. Рим отказался признать нового царя. Там извлекли на свет документ, якобы последнюю волю убитого Александра II, где тот завещал царство римскому народу. В 75 году до н. э. в Риме объявились и другие претенденты на египетский трон. Это были два юных сына Клеопатры Селены Антиох XIII Азиатский и его брат, который бежал от Тиграна в Киликию. Старая царица Селена действительно была единственной законной наследницей династии Птолемеев, которая ещё оставалась в живых, и её сыновья могли надеяться, что Рим поддержит их притязания. Однако Рим на это не пошёл.[5] Лучше было иметь в Александрии незаконнорожденного царя, которого Рим не признал и мог сместить под благовидным предлогом в любой подходящий момент, чем правителя, который мог заявить права на объединение царств Селевкидов и Птолемеев под одним скипетром.

В Риме в умах членов республиканской партии витала идея аннексировать Египет: она отразилась, в частности, в сделанном в 65 году до н. э. предложении цензора Красса[6], в аграрном законе, выдвинутом трибуном Руллом в декабре 64 года до н. э., против которого Цицерон, бывший тогда консулом, выступил в 63 году до н. э. с речью, сохранившейся до наших дней. Партия аристократов сопротивлялась всем мерам, которые могли бы отдать египетские богатства в руки их противников, и делалось это вовсе не из-за заботы о свободе Египта. Они опасались чрезмерного обогащения, и, вследствие этого, усиления власти своих противников за счёт богатств Египта.

Между тем Помпей сокрушил Митридата и Тиграна, завоёвывая для Рима понтийские владения в Малой Азии и прежние владения династии Селевка в Сирии, большую часть которых Тигран на несколько лет присоединил к своему царству. В 64 году до н. э. Помпей сделал Сирию римской провинцией. Царицы Селены к тому времени уже не было в живых. В 69 году до н. э. Тигран, в чьи руки она попала, предал её смерти в Селевкии-на-Евфрате. Так закончилась законная ветвь династии Птолемеев, если только не считать, что она продолжилась в селевкидских царевичах, сыновьях и внуках Селены и Трифены.

Птолемей Авлет отправил на помощь Помпею войско из восьми тысяч всадников, чтобы Рим подчинил себе Палестину. Александрийцы, ещё помнившие время, когда Палестина была владением Птолемеев, выказали неудовольствие, опасное для их недостойного царя. Если восстание не разразилось сразу же, то, вероятно, только из страха спровоцировать Рим на аннексию Египта. Диодор Сицилийский, который посетил Египет около 60 года до н. э., замечает, что приезжих из Италии принимали с преувеличенным вниманием, так как постоянно боялись, что любой инцидент может вызвать войну с Римом. Однако, несмотря на этот страх, Диодор стал свидетелем одного происшествия. Он увидел, как толпа расправилась с римлянином, который убил кошку, — религиозный пыл туземных египтян возобладал над всеми остальными соображениями.[7][8]

Характеристика царя

Современники очень нелестно отзывались о характере и образе жизни Птолемея Авлета. Он не обладал ни одним из личных качеств, которые позволили бы человеку даже в таком опасном положении сохранить нравственное достоинство. Страбон ставит его в один ряд с худшими представителями династии Птолемеев — Птолемеем IV Филопатором и Птолемеем Фисконом:

«Лафуру же наследовал Авлет уже в наше время, который был отцом Клеопатры. Все цари после третьего Птолемея, испорченные жизнью в роскоши, управляли государственными делами хуже своих предшественников, но хуже всех четвёртый, седьмой и последний — Авлет; он помимо беспутного образа жизни, играл на флейте, аккомпанируя хорам, и настолько гордился этим, что не стеснялся устраивать состязания в царском дворце; на этих состязаниях он вступал в соревнование с соперниками».[9]

Ему вторит Цицерон:

«Что касается человека, который ныне занимает там царский престол (то есть, Птолемей XII Неос Дионис), то, по-моему, почти все согласятся, что он не царь — ни по своему происхождению, ни по духу».[10]

Прозвище Птолемей XII — Неос Дионис свидетельствует о том, что подобно своему предку Птолемею IV, имя которого — Филопатор — он носил, царь предавался религиозным оргиям. И хотя умение играть на флейте не мешает серьёзным интересам, но у Птолемея XII, кажется, напрочь отсутствовал интерес к государственным делам, а регулярная игра на флейте в древности справедливо считалась позорным занятием для царя.[11][12] Лукиан Самосатский замечает:

«Самым надежным видом клеветы оказывается обвинение в чём-нибудь противоречащем главной страсти властителя. Так, при дворе Птолемея, прозванного Дионисом, нашёлся человек, который оклеветал платоника Димитрия в том, что он пьет воду и один из всех на празднике Дионисий не облачился в женское платье. И если бы он, приглашенный к царю, с утра на виду у всех не выпил вина, не взял в руки бубен и не стал играть и плясать в тарентинском женском наряде, — он не избежал бы гибели как человек, который не только не радуется благоденствию царя, но, напротив, придерживается враждебного ему учения и слушает злые ковы против великолепного Птолемея».[13]

Захват римлянами Кипра

В 59 году до н. э. одним из консулов был Юлий Цезарь, вождь республиканской партии. Считается, что присоединение Египта к Риму входило в его политическую программу. Однако Птолемею удалось, заплатив огромную сумму в 6 тысяч талантов (155 т 400 кг серебра), купить поддержку Цезаря.[14] Несмотря на сопротивление аристократов, Цезарь провёл закон, по которому Птолемей Авлет наконец был признан царём Египта и согласно новому договору, «союзником и другом римского народа». Однако в договоре ничего не говорится о Кипре, где с 80 года до н. э. правил другой Птолемей, брат Авлета. В 58 году до н. э. трибун Клодий, сторонник Цезаря, провёл закон, по которому Кипр становился римской провинцией, и Марку Катону было поручено отправиться на остров и принудить царя передать своё государство Риму. Единственное обвинение против правителя Кипра, которое смог найти Рим для оправдания этого самовольного акта грабежа, состояло в том, что кипрский царь был очень богат, но недостаточно щедро распоряжался своими богатствами. В обмен на царство Катон предложил царю назначить его властью Рима верховным жрецом храма Афродиты в Пафосе. Однако Птолемей предпочёл совершить самоубийство. Его сокровища — доспехи, мебель, ювелирные украшения, ткани — честный римский стоик добросовестно доставил в Рим.[15][16]

Изгнание царя

Потеря Кипра навлекла народную ярость на голову Авлета, который и пальцем не пошевелил, чтобы спасти брата. Сумма, потраченная на подкуп, была настолько велика, что Египту грозило увеличение налогового бремени и снижение стоимости металлических денег. В 58 году до н. э. Авлет отправился в Рим с жалобой на александрийцев, которые были на грани восстания, и мольбой оказать ему поддержку римскими военными силами. По дороге он посетил Родос, где на то время находился Катон. Именно в этот исторический момент Катон, в котором грубость циника сочеталась с жестокостью римлянина, намеренно принял царя Египта, сидя на стульчаке и опорожняя кишечник. Этим поступком римский военачальник со всей очевидностью показал насколько он презирает распущеного и расточительного восточного владыку.[17][18]

Правление Клеопатры Трифены и Береники

Любопытно, что Авлет оставил свою семью в Египте. Неясно, была ли ещё жива его жена Клеопатра Трифена. По словам Порфирия, после отъезда Авлета александрийцы признали своими царицами его дочь Беренику IV и Клеопатру Трифену, которую он также называет его дочерью.[19] Разумно было бы признать, что эта его дочь Клеопатра Трифена, полная тёзка своей матери, всё же является женой Авлета и Порфирий просто ошибся. Однако также известно, что имя Клеопатры Трифены, жены и сестры Авлета, исчезает из египетских документов после 7 августа 69 года до н. э., и часть историков связывает это с её смертью. С другой стороны, в надписи в Эдфу говорится, что строительство великого храма, которое вели столько царей из династии Птолемеев, начиная с 237 года до н. э., наконец-то было окончено в 25-й год Птолемея XII, когда 1 хоиаха (5 декабря 57 года до н. э.) у входного пилона были поставлены обшитые бронзой кедровые двери. На пилоне начертаны имена — «Птолемей, юный Осирис, с сестрой, царицей Клеопатрой Трифеной». Как известно, царя тогда уже не было в стране, но строители храма в Эдфу могли ещё считать его законным правителем и приписывать возведение этого сооружения ему. Однако трудно понять, почему жрецы храма в Эдфу ещё не знали о кончине царицы через 11 лет, если бы она умерла в 69 году до н. э. Кроме того, придётся предположить, что все дети Авлета, родившиеся после 69 года до н. э., появились на свет либо вне брака, либо от жены, чьё имя не появляется на памятниках. Если же, с другой стороны, Клеопатра Трифена дожила до 57 года до н. э., непонятно, почему её имя исчезает из папирусов после 69 года до н. э. Помимо смерти у этого явления могли быть и другие причины. Например, она могла поссориться с царём, так как поддерживала александрийцев и, может быть, своего второго брата на Кипре, полагая, что Авлет бездумно разбазаривает великое наследие Птолемеев, и сторонникам царя было дано понять, что ради его удовольствия имя царицы больше не должно фигурировать в официальных документах. Если так, то это объяснило бы, почему Трифена осталась в Александрии, когда Авлет бежал в Рим, и почему александрийцы признали её своей правительницей, как только он уехал, — если предположить, что она и есть та Клеопатра Трифена, о которой говорит Порфирий. Так или иначе, Клеопатра Трифена, соправительница Береники, согласно тому же Порфирию, умерла через год, после того как она захватила власть, и оставила юную Беренику единоличной царицей в Александрии.[20]

Авлет в изгнании

С 58 до конца 57 года до н. э. Птолемей Авлет жил в Риме или на вилле Помпея в Альбанских холмах, неустанно подкупая сенаторов, раздавая обещания и устраивая убийства послов, присылаемых в Рим из Александрии. Так как Птолемей был отрезан от доходов царства, ему приходилось постоянно брать в долг, обещая расплатиться в будущем, и таким образом он задолжал огромную сумму римскому финансисту Рабирию Постуму. В 57 году до н. э. было решено, что Рим должен восстановить царя Египта на престоле, но в вопрос, кого следует сделать командиром, вмешалась сложная политическая борьба, которую вели между собой партии, существовавшие в то время в Римской республике.[21]

В конце 57 года до н. э. Птолемей счёл благоразумным оставить Италию и спустя некоторое время поселился в Эфесе при храме Артемиды.[22] Он возложил надежды на проконсула Сирии Авла Габиния, которому обещал 10 тысяч талантов, если Габиний восстановит его при помощи сил, которые имелись в его распоряжении. Габиний был сторонником Помпея, а Помпей и сам одно время желал вернуть престол царю Египта.[23][24]

Соправители Береники

Тем временем александрийцы пытались помешать возвращению Авлета, подыскав молодой царице супруга. Сначала они подумали о двух царевичах из династии Селевкидов — сыне Селены и Филиппе, внуке Антиоха Грипа и Трифены, дочери Птолемея Фискона. Но первый из них, который, вероятно, был младшим из двух юношей, в 75 году до н. э. отправившихся в Рим претендовать на египетское наследство, умер во время переговоров, а второму Габиний запретил отвечать на призыв александрийцев. Тогда они нашли третьего человека, который звался Селевком и утверждал, что каким-то образом связан с царской династией, возможно, был незаконным отпрыском кого-то из селевкидских царей. Явившись в Александрию, он оказался человеком такой вульгарной внешности и поведения, что александрийцы прозвали его Кибиосакт («Торговец солёной рыбой»), и Береника, проведя несколько дней с таким мужем, не нашла ничего лучшего, как велеть его задушить. В конце концов подходящий претендент нашёлся в лице грека Архелая. Его отец тоже Архелай, был одним из главных военачальников Митридата и перешёл к римлянам ещё до последней Митридатовой войны. Младший Архелай утверждал, что на самом деле он сын самого Митридата, и таким образом имеет отдалённое кровное родство с Птолемеями. Помпей дал ему достойный пост верховного жреца храма Великой Матери в понтийской Комане. Зимой 56/55 года до н. э. Архелай прибыл в Египет, женился на Беренике и, став царём, занял трон Птолемеев.[9][25][26]

Возвращение на престол

Весной 55 года до н. э. Габиний вторгся в Египет, захватив с собой Птолемея Авлета. Его конницей командовал молодой Марк Антоний.[27] Архелай пытался выступить против него, но александрийские войска подняли мятеж, и он пал на поле боя. Римская армия восстановила Птолемея Авлета в Александрии, причём царские войска, которым было приказано сопротивляться римлянам, в конце концов стали действовать вместе с ними.

Одним из первых дел Птолемея после возвращения стало убийство его дочери Береники, узурпировавшей его трон.[28] У него оставалось ещё четверо детей: старшая девочка четырнадцати лет Клеопатра, вторая дочь Арсиноя младше её на один—четыре года и два сына, которых мы знаем только по династическому имени Птолемей, тогда им было шесть лет и четыре года соответственно. Потом люди говорили, что юная Клеопатра уже тогда, при первой встрече, произвела впечатление на молодого командира римской конницы Марка Антония.[29][30]

Разграбление царства

Военная интервенция проконсула Сирии, который вышел за пределы своих полномочий, стала, в свою очередь, ключевым вопросом политической борьбы в самом Риме.[31] В конце концов Габинию присудили уплатить штраф в 10 тысяч талантов, и он, став банкротом, отправился в изгнание (54 год до н. э.). Он оставил в Египте многочисленное римское войско, чтобы обеспечить Авлету положение на троне. Теперь все римляне, у которых Авлет занимал деньги, пока жил в изгнании, стали докучать несчастному царю требованиями расплатиться. Главным кредитором был Рабирий Постум, и, чтобы рассчитаться с ним, Авлет был вынужден сделать его дийокетом, то есть главой всей финансовой администрации царства. Ввиду безграничных возможностей для наживы за счёт бедных обитателей страны на Ниле, которые давал Рабирию этот пост, он охотно согласился, хотя для этого ему пришлось обменять римскую тогу на гиматий греческого чиновника, потерпев позор в глазах соотечественников. Даже в случае прямой аннексии Египет оказался бы не в худшем положении, чем сейчас, с римской оккупационной армией и диойкетом-римлянином, который прибрал к рукам богатства страны.

«Все сокровища царя Птолемея Филадельфа, сберегавшиеся столь долгое время, были пущены на ветер последним Птолемеем, ввязавшимся в габиниеву войну и показавшим себя не мужем, а флейтистом и фокусником».[32]

Ещё до конца года народное восстание изгнало Рабирия из Александрии, но лишь после того, как он изрядно обогатился и поместил нажитое в надёжное место за морем. Враждебно настроенная по отношению к нему партия в Риме отдала его под суд. Цицерон защищал Рабирия, и его речь сохранилась до наших дней. Однако мы не знаем, каким был вынесенный ему приговор.[33]

Строительная деятельность

Крипты великого храма в Дендере, не законченные Птолемеем Лафуром и Александром, были достроены Авлетом; в Коптосе он установил алтарь Хему, Исиде и Хеху; не один раз написал он своё имя в храмах Карнака; установил обшитые бронзой врата у великого пилона в Эдфу; расширил храм Птолемея Филометора в Ком-Омбо и поставил своё имя на старых сооружениях на островах Филы и Биггэ; по существу, его деятельность в этих храмах по большей части ограничилась поверхностными работами, отделкой старых построек. Такое впечатление, что он хотел прослыть храмостроителем, не беря на себя никаких существенных расходов. В храме Дебода в Додекасхене есть наос, построенный для Авлета.[34]

Смерть царя

Авлет недолго прожил после возвращения на престол. Он заболел и умер весной или в начале лета 51 года до н. э. в возрасте всего сорока четырёх или сорока пяти лет, оставив о себе позорную память и у греков, и у римлян. В своём завещании он постановил, что его дочь Клеопатра VII и её брат Птолемей XIII будут совместно править Египтом. Исполнителем своего завещания он назначил Рим.

Был отцом Береники IV, Клеопатры VII, Птолемея XIII, Птолемея XIV и Арсинои IV.

Евсевий Кесарийский, со слов Порфирия Тирского, в своей «Хронике» говорит, что Птолемей Неос Дионис царствовал в течение 29 лет[19]. Правда, в этой же хронике, буквально несколькими абзацами ниже, говорится, что Птолемей Неос Дионис правил 30 лет.[35]


Династия Птолемеев

Предшественник:
Птолемей XI Александр II 		царь Египта
80 — 51 до н. э.
(правил 30 или 29 лет)
Преемники:
Птолемей XIII
и
Клеопатра VII

Напишите отзыв о статье "Птолемей XII Неос Дионис"

Примечания

  1. ↑ [simposium.ru/ru/node/37 Прологи сочинения Помпея Трога. Книга XXXIX]
  2. ↑ [www.attalus.org/latin/bobiensia1.html#alex Марк Туллий Цицерон. «О царе Александрийском»]
  3. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/appian/hist-f11.htm Аппиан Александрийский. Римская история. Митридатовы войны, 111]
  4. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 384—387.
  5. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/cicero/oratio/verres2-f.htm Марк Туллий Цицерон. Речи. Речь против Гая Верреса (часть II), XXVII (61)]
  6. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/plutarch/sgo/crassus-f.htm Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Красс. 13]
  7. ↑ [simposium.ru/ru/node/9860#_ftnref23 Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. Книга I, 83 (8)]
  8. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 391—393.
  9. ↑ 1 2 [ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1271028413#011 Страбон. География. Книга XVII, Глава I, § 11 (с. 796)]
  10. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/cicero/oratio/rullus-f.htm Марк Туллий Цицерон. Вторая речь о земельном законе народного трибуна Публия Сервилия Рулла. XVI (42)]
  11. ↑ [www.perseus.tufts.edu/hopper/text;jsessionid=CF54CD794C5BD800FA2FB6CD7D2A9F10?doc=Perseus%3Atext%3A2008.01.0149%3Asection%3D12 Плутарх. «Как льстеца от друга отличить». 12]
  12. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 392.
  13. ↑ [krotov.info/acts/02/03/lukian_64.htm Лукиан Самосатский. О том, что не следует относиться с излишней доверчивостью к клевете. 16]
  14. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1354635514#t134 Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. Книга I «Божественный Юлий», 54]
  15. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/plutarch/sgo/cato-f.htm Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Катон. 35—36]
  16. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 394—395.
  17. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/plutarch/sgo/cato-f.htm Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Катон. 35]
  18. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 395.
  19. ↑ 1 2 [simposium.ru/ru/node/10534#_ftnref4 Евсевий Кесарийский. Хроника. Египетская хронология, 60]
  20. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 395—397.
  21. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/plutarch/sgo/pompeius-f.htm Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Помпей. 49]
  22. ↑ [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Roman/Texts/Cassius_Dio/39*.html Дион Кассий. Римская история. Книга XXXIX, главы 12—16]
  23. ↑ [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Roman/Texts/Cassius_Dio/39*.html Дион Кассий. Римская история. Книга XXXIX, глава 55]
  24. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 397.
  25. ↑ [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Roman/Texts/Cassius_Dio/39*.html Дион Кассий. Римская история. Книга XXXIX, глава 57]
  26. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 398.
  27. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/plutarch/sgo/antonius-f.htm Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Антоний. 3]
  28. ↑ [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Roman/Texts/Cassius_Dio/39*.html Дион Кассий. Римская история. Книга XXXIX, главы 56—57]
  29. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/appian/appigr05.htm#008 Аппиан Александрийский. Римская история. Гражданские войны, книга V, 8]
  30. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 398—399.
  31. ↑ [ancientrome.ru/antlitr/appian/hist-f10.htm Аппиан Александрийский. Римская история. Сирийские дела, 51]
  32. ↑ [simposium.ru/ru/node/873#_ftnref33 Афиней. Пир мудрецов. Книга V, 39 (206 c-d)]
  33. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 399—400.
  34. ↑ Бивен Э. Династия Птолемеев. — С. 400.
  35. ↑ [simposium.ru/ru/node/10534#_ftnref4 Евсевий Кесарийский. Хроника. Египетская хронология, 61]

Ссылки

  • [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0003.001/605?rgn=full+text;view=image Птолемей XII Неос Дионис] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.
  • [www.livius.org/ps-pz/ptolemies/ptolemy_xii_auletes.html Птолемей XII Неос Дионис на сайте livius.org]
  • [www.wildwinds.com/coins/greece/egypt/ptolemy_XII/i.html# Монеты Птолемея XII Неос Дионис]
  • Лагиды // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Литература

  • Бивен Э. Династия Птолемеев. История Египта в эпоху эллинизма / Пер. с англ. Т. Шуликовой. — М.: Центрполиграф, 2011. — 447 с. — (Загадки древнего Египта). — 2500 экз. — ISBN 978-5-9524-4974-9. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/Places/Africa/Egypt/_Texts/BEVHOP/12*.html]
  • Кравчук А. Закат Птолемеев. М. : Наука, 1973. 215 с. (По следам исчезнувших культур Востока).


Отрывок, характеризующий Птолемей XII Неос Дионис

«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.



Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в людской иерархии.
Теперь деятели 1812 го года давно сошли с своих мест, их личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени перед нами.
Но допустим, что должны были люди Европы, под предводительством Наполеона, зайти в глубь России и там погибнуть, и вся противуречащая сама себе, бессмысленная, жестокая деятельность людей – участников этой войны, становится для нас понятною.
Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния.
Теперь нам ясно, что было в 1812 м году причиной погибели французской армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели французских войск Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны, характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе. Но тогда не только никто не предвидел того (что теперь кажется очевидным), что только этим путем могла погибнуть восьмисоттысячная, лучшая в мире и предводимая лучшим полководцем армия в столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными полководцами – русской армией; не только никто не предвидел этого, но все усилия со стороны русских были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать тому, что одно могло спасти Россию, и со стороны французов, несмотря на опытность и так называемый военный гений Наполеона, были устремлены все усилия к тому, чтобы растянуться в конце лета до Москвы, то есть сделать то самое, что должно было погубить их.
В исторических сочинениях о 1812 м годе авторы французы очень любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы русские еще более любят говорить о том, как с начала кампании существовал план скифской войны заманивания Наполеона в глубь России, и приписывают этот план кто Пфулю, кто какому то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на записки, проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот образ действий. Но все эти намеки на предвидение того, что случилось, как со стороны французов так и со стороны русских выставляются теперь только потому, что событие оправдало их. Ежели бы событие не совершилось, то намеки эти были бы забыты, как забыты теперь тысячи и миллионы противоположных намеков и предположений, бывших в ходу тогда, но оказавшихся несправедливыми и потому забытых. Об исходе каждого совершающегося события всегда бывает так много предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда найдутся люди, которые скажут: «Я тогда еще сказал, что это так будет», забывая совсем, что в числе бесчисленных предположений были делаемы и совершенно противоположные.
Предположения о сознании Наполеоном опасности растяжения линии и со стороны русских – о завлечении неприятеля в глубь России – принадлежат, очевидно, к этому разряду, и историки только с большой натяжкой могут приписывать такие соображения Наполеону и его маршалам и такие планы русским военачальникам. Все факты совершенно противоречат таким предположениям. Не только во все время войны со стороны русских не было желания заманить французов в глубь России, но все было делаемо для того, чтобы остановить их с первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не боялся растяжения своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед и очень лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
При самом начале кампании армии наши разрезаны, и единственная цель, к которой мы стремимся, состоит в том, чтобы соединить их, хотя для того, чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь страны, в соединении армий не представляется выгод. Император находится при армии для воодушевления ее в отстаивании каждого шага русской земли, а не для отступления. Устроивается громадный Дрисский лагерь по плану Пфуля и не предполагается отступать далее. Государь делает упреки главнокомандующим за каждый шаг отступления. Не только сожжение Москвы, но допущение неприятеля до Смоленска не может даже представиться воображению императора, и когда армии соединяются, то государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжен и не дано пред стенами его генерального сражения.
Так думает государь, но русские военачальники и все русские люди еще более негодуют при мысли о том, что наши отступают в глубь страны.
Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и упускает несколько случаев сражения. В августе месяце он в Смоленске и думает только о том, как бы ему идти дальше, хотя, как мы теперь видим, это движение вперед для него очевидно пагубно.
Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел опасности в движении на Москву, ни Александр и русские военачальники не думали тогда о заманивании Наполеона, а думали о противном. Завлечение Наполеона в глубь страны произошло не по чьему нибудь плану (никто и не верил в возможность этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей – участников войны, не угадывавших того, что должно быть, и того, что было единственным спасением России. Все происходит нечаянно. Армии разрезаны при начале кампании. Мы стараемся соединить их с очевидной целью дать сражение и удержать наступление неприятеля, но и этом стремлении к соединению, избегая сражений с сильнейшим неприятелем и невольно отходя под острым углом, мы заводим французов до Смоленска. Но мало того сказать, что мы отходим под острым углом потому, что французы двигаются между обеими армиями, – угол этот делается еще острее, и мы еще дальше уходим потому, что Барклай де Толли, непопулярный немец, ненавистен Багратиону (имеющему стать под его начальство), и Багратион, командуя 2 й армией, старается как можно дольше не присоединяться к Барклаю, чтобы не стать под его команду. Багратион долго не присоединяется (хотя в этом главная цель всех начальствующих лиц) потому, что ему кажется, что он на этом марше ставит в опасность свою армию и что выгоднее всего для него отступить левее и южнее, беспокоя с фланга и тыла неприятеля и комплектуя свою армию в Украине. А кажется, и придумано это им потому, что ему не хочется подчиняться ненавистному и младшему чином немцу Барклаю.
Император находится при армии, чтобы воодушевлять ее, а присутствие его и незнание на что решиться, и огромное количество советников и планов уничтожают энергию действий 1 й армии, и армия отступает.
В Дрисском лагере предположено остановиться; но неожиданно Паулучи, метящий в главнокомандующие, своей энергией действует на Александра, и весь план Пфуля бросается, и все дело поручается Барклаю, Но так как Барклай не внушает доверия, власть его ограничивают.
Армии раздроблены, нет единства начальства, Барклай не популярен; но из этой путаницы, раздробления и непопулярности немца главнокомандующего, с одной стороны, вытекает нерешительность и избежание сражения (от которого нельзя бы было удержаться, ежели бы армии были вместе и не Барклай был бы начальником), с другой стороны, – все большее и большее негодование против немцев и возбуждение патриотического духа.
Наконец государь уезжает из армии, и как единственный и удобнейший предлог для его отъезда избирается мысль, что ему надо воодушевить народ в столицах для возбуждения народной войны. И эта поездка государя и Москву утрояет силы русского войска.
Государь отъезжает из армии для того, чтобы не стеснять единство власти главнокомандующего, и надеется, что будут приняты более решительные меры; но положение начальства армий еще более путается и ослабевает. Бенигсен, великий князь и рой генерал адъютантов остаются при армии с тем, чтобы следить за действиями главнокомандующего и возбуждать его к энергии, и Барклай, еще менее чувствуя себя свободным под глазами всех этих глаз государевых, делается еще осторожнее для решительных действий и избегает сражений.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Птолемей_XII_Неос_Дионис&oldid=81039717»