Публий Сервилий Ватия Исаврик (консул 48 года до н. э.)

Публий Сервилий Ватия Исаврик Publius Servilius Vatia Isauricus
Консул 48 до н. э. и 41 до н. э.
Род:	Сервилии
Отец:	Публий Сервилий Ватия Исаврик
Супруга:	Юния Прима
Дети:	Сервилия

Публий Сервилий Ватия Исаврик (лат. Publius Servilius Vatia Isauricus) — римский консул 48 года до н. э., вместе с Юлием Цезарем, и 41 года до н. э. Его обычно считают марионеткой Цезаря, поскольку он достаточно долго дружил с ним.

В 54 году до н. э. Ватия был претором. В должности претора он противостоял Pomptinus в его стремлении получить триумф. В начале гражданской войны Ватия перешёл от оптиматов к Цезарю. Цезарь сделал его своим коллегой по консулату в 48 году до н. э. и вскоре покинул Рим для борьбы с Помпеем в Греции, оставив Ватию управлять Римом.

Ватия Исаврик стал очень противоречивой фигурой после отъезда Цезаря из Рима, став единоличным главой государства, пока Цезарь воевал с Помпеем Великим. Наряду с Гаем Требонием Ватия Исаврик рассматривался в качестве виновника полного развала римской экономики в I веке до н. э. вместе с лидером популяров и магистратом Марком Целием Руфом, который возглавил толпу против режима в 48 году до н. э.

В марте Целий начал разговоры об отмене всех долгов в городе, так как даже верхние слои начали ощущать давление денег. Так например, жену Цицерона Теренцию заставили продать большую часть её драгоценностей. Целий не имел полномочий по списанию долгов, его магистратура ограничивалась контролем за приезжими в Риме. Но Требоний имел все полномочия списать долги.

После созыва трибунала на Форуме во второй раз Ватия Исаврик взошёл на Форум, чтобы встретиться с мошенником-магистратом, которого сопровождала свита из охранников с фасциями. После горячего спора в трибунале Ватия Исаврик лихо вытащил топор и разрубил одну из фасций, а также разрушил деревянное магистратское кресло Целия. Спор Целия и Ватии Исаврика чуть не дошёл до рукоприкладства, и толпа восстала против консула, так что охранники вынуждены были обнажить свои топоры для отражения бушующей толпы.

В мае того же года Ватия Исаврик был оскорблён Целием, когда тот вернулся на Форум потребовать списания всех долгов в Риме, независимо от размера и кредитора. Некоторые полагают, что требования Целия были реакцией на угрозу Ватия Исаврика арестовать Целия. Независимо от того, кто сделал первое неправильное движение, Ватия Исаврик имел войска, которые двигались через Рим на войну Цезаря с Помпеем, и которыми он воспользовался. Они с боем пробились к Форуму, чтобы попытаться схватить Целия, но были атакованы римской толпой. В первый раз римские граждане атаковали римские войска в Риме.

Целий высмеял Ватию Исаврика, восстановив своё разрушенное магистратское кресло, которое было скреплено кожаными ремнями. Известно, что Ватия Исаврик наказывался кожаными ремнями своим отцом, что не делало чести его имени, хотя Ватия Исаврик утверждал, что это лишь закалило его. Целий постоянно ускользал от Ватии Исаврика и не был арестован до присоединения к Титу Аннию Милону в мятеже против Цезаря. Оба были схвачены и казнены.

После смерти Цезаря Ватия встал на сторону Сената против Марка Антония. Когда Октавиан, с которым была помолвлена дочь Ватии Сервилия, покинул сторону Сената и помирился с Марком Антонием, Ватий также покинул сторону Сената. После создания триумвирата Октавиан разорвал свою помолвку с Сервилией, чтобы жениться на Клодии, дочери Фульвии, жены Антония. В качестве компенсации за нанесённый ущерб Ватия был назначен консулом в 41 году до н. э. вместе с Луцием Антонием. Сервилия вышла замуж в 36 году до н. э. за сына Марка Эмилия Лепида, у которого были дети только от Юнии Секунды, т. е. за своего двоюродного брата Лепида Младшего.

Ссылки

• [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0003.001/1241?rgn=full+text;view=image Публий Сервилий Ватия Исаврик (консул 48 года до н. э.)] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.
• [www.ancientworlds.net/aw/Article/555100 О супруге и дочери Исаврика]

Отрывок, характеризующий Публий Сервилий Ватия Исаврик (консул 48 года до н. э.)

– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.