Пуфендорф, Самуэль фон

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Пуфендорф, Самуэль»)
Перейти к: навигация, поиск
Самуэль фон Пуфендорф
Samuel von Pufendorf

немецкий юрист-международник
Место рождения:

Цвёниц, Германия

Дата смерти:

3 октября 1694(1694-10-03)

Место смерти:

Берлин, Германия

Альма-матер:

Университет Лейпцига

Известен как:

один из основателей науки международного права

Самуэль фон Пу́фендорф (нем. Samuel von Pufendorf; 8 января 1632 года, Цвёниц, Саксония3 октября 1694 года, Берлин) — немецкий юрист-международник, историк, философ, пользовавшийся международным авторитетом. Первым дал определение культуры. Монтескье назвал Пуфендорфа «Тацитом Германии».



Биография

Сын проповедника в Хемнице, учился в Лейпциге, где занимался изучением международного права, которое тогда применялось во взаимоотношениях императорской власти и территориальных государей и последних между собой. Позже, в Йене, Пуфендорф изучал ещё математику у профессора Вейгеля; математические познания, равно как и основательно изученная Пуфендорфом философия Декарта, оказали в дальнейшем большое влияние на становление его собственного научного метода.

Пуфендорф осознанно сторонился научных степеней и поступил гувернёром к сыну шведского посланника при датском дворе, Койэта (Коэта). В период датско-шведских переговоров, Пуфендорф, вместе со всей семьей посланника, был взят в плен датчанами. Во время восьмимесячного плена, Пуфендорф, не имевший при себе книг, занялся воссозданием в памяти прочитанных им трактатов Жана Бодена, Гуго Гроция и Гоббса по естественному праву и составил на их основе краткое систематическое изложение основ юриспруденции. Таким образом появились «Elementorum Jurisprudentiae Universalis Libri duo» (Гаага, 1660 г.), где из ряда аксиом и определений выведено всё остальное содержание юриспруденции. Курфюрст Пфальца, коему была посвящена книга, предложил учёному возглавить кафедру естественного и международного права в Гейдельбергском университете (то была первая в Германии кафедра «естественного и международного права»). Кроме этого Пуфендорф читал специальные лекции сыну курфюрста. В Гейдельберге Пуфендорф оставался до 1670 г. и издал в это время под псевдонимом Северина де-Монзамбано знаменитый памфлет на конституцию Священной Римской империи: «De statu Imperii Germanici Liber unus» (Женева, 1667). Этот памфлет переиздавался несколько раз на латинском языке и был переведён на немецкий, французский, английский и русский языки. В некоторых германских государствах книга Пуфендорфа была запрещена; многие выдающиеся учёные написали возражения на неё.

В 1670 г. шведский король Карл XI пригласил Пуфендорфа в основанный им университет в Лунде на кафедру международного права. Слава Пуфендорфа распространилась в Европе отчасти благодаря успеху его лекций, отчасти благодаря новым изданиям его сочинений. Учёный состоял профессором у Лундского университета вплоть до взятия Лунда датчанами (1679 г.). Тогда же король шведский пригласил Пуфендорфа в Стокгольм и назначил его своим историографом и одним из советников.

В Швеции Пуфендорф издал большую часть своих сочинений, лидирующее место среди которых занимает «De Jure Naturae et Gentium» (Лунд, 1672; Франкфурт, 1684; вскоре после смерти Пуфендорфа переведено на французский, немецкий и английский языки). Один из коллег Пуфендорфа, Бекман, написал на эту книгу критику, в которой выставлял Пуфендорфа вероотступником; но критика Бекмана в Швеции была запрещена, а сам Бекман отправился в изгнание.

В ответ на более поздние нападки Бекмана Пуфендорф напечатал в 1678 г. «Апологию», «Discussio calumniarum» и ещё два иронических послания в стиле «Писем темных людей». Далее Пуфендорфом написаны:

  • «De officio hominis et civis juxta legem naturalem» (Лунд, 1673; франц. пер. 1707),
  • «Dissert. academicae selectiores» (1675), изданные на немецком языке труды о светской власти пап (Гамбург, 1679), по истории «важнейших государств Европы» (4 издания с 1682 по 1699 гг.),
  • «Georgii Castriotae historia» (посвящена трудам и деяниям Скандербега, 1684),
  • «Comment. de rebus Suecicis» (1686),
  • «De habitu religionis christianae» (1687).

Все эти сочинения были вскоре переведены на французский, английский, голландский языки. В последнем из них Пуфендорф говорит, что в делах религиозных правители имеют право наказывать за богохульство, атеизм, сношение с демонами, сектантство, если оно учит противиться властям, но не должны облагать наказаниями тех, кто допускает отступления от обрядности и придерживается необычных взглядов в научных вопросах.

В 1688 г. Пуфендорф переселился в Берлин, где получил звание историографа. Здесь Пуфендорф написал изданные после его смерти историю Великого курфюрста («De rebus gestis Frederici-Wilh e lmi Magni», Берлин, 1695) и историю короля Швеции Карла Густава. В 1694 году Пуфендорф получил шведское баронство. После смерти Пуфендорфа были изданы многие из его сочинений, в частности, интересное рассуждение о разногласиях среди протестантов: «Jus feciale divinum» (Любек, 1695).

Влияние

Свидетельством огромного авторитета Пуфендорфа при жизни и в ближайшее время после смерти являются многочисленные переводы и переиздания его сочинений. В России переводами Пуфендорфа занимался епископ Гавриил (Бужинский), переведший «Введение в историю европейскую» (с лат., СПб., 1718) и «О должностях человека и гражданина» (СПб., 1724). Эти переводы были выполнены под личным наблюдением Петра Великого. Главная заслуга Пуфендорфа — выделение естественного права от богословской схоластики и вывод его на уровень самостоятельной науки. По его мнению, право должно согласоваться лишь с законами разума, независимо от догматов вероисповедания и от существующих законоположений. По предмету отношений церкви к государству Пуфендорф создал теорию так называемого «коллегиализма».

Политические взгляды

  • Право должно согласовываться с законами разума независимо от религиозных догм и даже действующего законодательства.
  • Естественное состояние характеризуется свободой и независимостью индивидов. Они от природы эгоистичны. Но именно эгоизм порождает стремление людей объединяться ради безопасности и пользы. В результате возникают политическое общежитие и государство.
  • В основе возникновения государства лежат два договора: первый — между людьми об объединении и выборе формы правления, второй — между людьми и избранным ими правителем об обязанности подданных подчиняться власти и обязанности правителя заботиться о подданных в целях их пользы и безопасности.
  • Второй договор предполагает сохранение у людей некоторых естественных прав (свободы вероисповедания, свободы убеждений), но не допускает сопротивления власти.
  • С образованием государства естественная свобода утрачивается; государство получает право творить насилие над людьми во имя общего блага.

Сочинения

  • Elementorum iurisprudentiae universalis (1660)
  • Elementorum iurisprudentiae universalis libri duo (1660)
  • De obligatione Patriam (1663)
  • De rebus gestis Philippi Augustae (1663)
  • De statu imperii germanici liber unus (1667)
  • De statu imperii Germanici (Amsterdam 1669)
  • De jure naturae et gentium (1672)
  • De officio hominis et civis juxta legem naturalem libri duo (1673)
  • Einleitung zur Historie der vornehmsten Reiche und Staaten
  • Commentarium de rebus suecicis libri XXVI., ab expeditione Gustavi Adolphi regis in Germaniam ad abdicationem usque Christinae
  • De rebus a Carolo Gustavo gestis
  • De rebus gestis Friderici Wilhelmi Magni (1733)

Источники

Напишите отзыв о статье "Пуфендорф, Самуэль фон"

Отрывок, характеризующий Пуфендорф, Самуэль фон

– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.