Пушкин, Григорий Гаврилович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Григорий Гаврилович Пушкин (ок.1605 — 1656) — боярин и дворецкий, затем — боярин и оружничий, старший брат окольничего Степана Гавриловича, сын Гавриила Григорьевича Пушкина.

В окладной книге 1616 г. Григорий Гаврилович Пушкин упоминается, как «стряпчий с платьем». В 1625 году, уже будучи стольником, он находился в свите государевой при приёме (17-го мая) Кизильбашского (персидского) посла, а когда, после приёма, посол был приглашён ко столу, то Григорий Гаврилович был среди стольников, которым было приказано «есть ставить пред государем». В 1626 году (4-го октября) Пушкин с отцом своим, думным дворянином Гавриилом Григорьевичем, да братом Степаном Гавриловичем получил отпуск из Москвы в деревню, но уже 5-го февраля 1626 года был на второй свадьбе царя Михаила Феодоровича в числе поезжан. В 1630 году (11-го марта), ввиду ожидавшегося набега крымцев, указано было воеводам быть по полкам, и стольник Г. Г. Пушкин назначен был 1-м «большим» воеводою сторожевого полка, стоявшего в Пронске, откуда возвратился в октябре того же года. В 1632 году (5-го апреля) было указано ему быть «меньшим» воеводою в большом полку в Переяславле-Рязанском, но в ноябре того же года полковые воеводы были отпущены.



Дипломатическая служба

В 1634 году, по Поляновскому миру (заключённому 17-го мая), решено было послать «межевых» судей для проведения новых границ, согласно с условиями этого мира. Посланы они в пять различных пунктов, причём в Путивль были назначены: стольник Г. Г. Пушкин с дворянином Гр. Алябьевым и дьяком Нероновым. В следующем (1635) году пограничные комиссары («межевые судьи») опять съехались и опять безрезультатно. В августе 1637 года в третий раз был назначен пограничный съезд для межевания, причём Пушкин был послан в г. Брянск на место кн. Р. П. Пожарского, и только в 1638 году удалось, наконец, составить запись. В 1639 и 1640 годах стольник Г. Г. Пушкин был городовым воеводою в Путивле и в 1641 году возвратился в Москву. В 1642 году (8-го мая) указано было быть воеводам по «местам», и при этом Пушкин назначен был 3-м воеводой на Тулу. В 1644 году, в феврале, вышел указ боярину кн. Алексею Михайловичу Львову (с титулом «наместника Суздальского»), да стольнику Григорию Гавриловичу Пушкину (с титулом «наместника Алаторского») и дьяку Михаилу Волошенинову отправиться в посольство в Польшу к королю Владиславу III, с поручением 1) требовать наказания и даже казни некоторых лиц за умаление в грамотах царского титула, 2) просить о выдаче пленных и о присылке межевых судей (размежевание границ по Поляновскому договору, несмотря на частые съезды, ещё не закончилось) и, наконец, 3) требовать выдачи двух самозванцев, укрывавшихся в Польше, особенно же польского шляхтича Яна-Фавста Лубы, который называл себя сыном Лжедимитрия. Назначенный в посольство, Пушкин в том же феврале 1644 года был пожалован из «стольников» в «думные дворяне». В мае посольство отправилось из Москвы. Вскоре по приезде послы договорились о титуле и рубежах, а наконец и о выдаче Лубы. Как ни старались польские паны отстоять шляхтича Лубу и не выдать его, но послы добились всё-таки и этого, однако с условием, чтобы государь не велел казнить присланного с польскими послами Лубу, но с ними же отослал обратно. Кроме того, послы, для вероятности, потребовали от панов «укрепленья за руками и печатями» и вдобавок пригрозили, что если Луба не будет прислан, то заключённый теперь договор будет «не в приговор и межи — не в межу». Обещание, как известно, было выполнено поляками в том же году. Государь был очень доволен результатами посольства, и глава посольства, боярин Львов, был пожалован «дворечеством с путём», а Пушкин из думных дворян пожалован в окольничие, хотя только что перед посольством, в том же году, пожалован был в думные дворяне. Кроме того, послы были пожалованы приглашением (17-го ноября) к столу Государеву, а после стола награждены подарками: Пушкин получил «шубу атлас золотной», «кубок», да придачу к прежнему денежному окладу. В том же году, когда польские послы прибыли к Государю и после аудиенций должны были быть «в ответе у бояр», среди бояр находился и окольничий Григорий Гаврилович Пушкин. В 1646 году, 3-го января, государь послал его в товарищи-воеводы к боярину кн. Алексею Никитичу Трубецкому, но 4-го марта он получил важное самостоятельное поручение отправиться посольством в Шведскую землю к королеве Христине, для подтверждения прежнего Столбовского договора. Пушкин, по мнению московской дипломатии того времени, добился прекрасных результатов: королева подтвердила договор, хотя в грамоте к ней имя государя было написано с «повышением», а имя королевы «с умалением». Вскоре по возвращении в Москву (15-го августа 1646 г.) Пушкин был пожалован из окольничих в бояре. Так Григорий Гаврилович был первым боярином в роду Пушкиных. Но милости царя Алексея этим не ограничились — в январе 1647 г. он пожаловал Григория Гавриловича высоким званием «оружничего с путём». В январе 1647 — июле 1654 г. ему было поручено заведование Оружейным и Ствольным приказами и Золотой и Серебряной палатами.[1] В 1650 г. ведал Рейтарский приказ, а в 1649—1654 гг.— Костромскую четь.

В 1648 году, 16-го января, он был на свадьбе царя Алексея Михайловича «сидячим боярином» со стороны государыни, вместе с боярином кн. Михаилом Михайловичем Темкиным-Ростовским, а жена его, Ульяна Осиповна, была также со стороны государыни «в сидячих боярынях». Несмотря на пожалование боярством в 1646 году, Пушкин ещё в 1648 году не был поверстан в соответствующий оклад, и только после подачи, в августе 1648 года, челобитной был поверстан окладом. Во время мятежа (3-го февраля 1649 г.) дом Пушкина, находившийся на Дмитровке, в Москве, в Белом городе, наравне с домами нелюбимых народом лиц, подвергся разграблению и разрушению. В том же 1649 году (29-го ноября) указано было боярину и оружейничему Пушкину, получившему для посольства титул «наместника Нижнего Новгорода», с братом своим, окольничим Степаном Гавриловичем Пушкиным, получившим прежний посольский титул брата — «наместника Алаторского», отправиться в Польшу в посольство к новому королю Яну-Казимиру. Целью посольства было поздравить нового короля с принятием престола, подтвердить Поляновский договор и требовать наказания тем лицам, которые пишут и печатают предосудительные для России книги, а также о выдаче самозванца Анкундинова. Выехав 8-го января 1650 года, послы прибыли в Варшаву и после переговоров добились того, что в присутствии послов (9-го июля) книги, оскорбительные для России, были на площади сожжены, а с королём учинён новый договор, Поляновский же договор (1634 г.) подкреплён новой королевской ратификацией. По возвращении из посольства, в том же (1650) году Пушкин был пожалован (22-го октября) за «службу посольскую» к царскому столу, а после стола ему были даны в награду: «шуба бархат золотной», кубок, придачи к прежнему окладу 100 рублей, да кроме того из государевых дворцовых волостей село Голенищево с деревнями «в вотчину». В том же (1650) году, когда пришла весть в Москву, что хан Крымский вышел из Крыма с войском и стоит уже на Орле и оттуда ведёт переговоры с черкасами, чтобы вместе двинуться на Украину, то 7-го ноября этого года указано было послать воевод по «местам», а не по «полкам», причём на Тулу 2-м «меньшим» воеводою послан был боярин и оружничий Г. Г. Пушкин (1-м воеводою был боярин кн. Алексей Никитич Трубецкой). Когда в 1652 году, в одну из отлучек государя из Москвы, во время «похода на богомолье», случился в Москве сильный пожар, то государь наперёд себя выслал в Москву с похода 4-х бояр, находившихся с ним, и среди них и Г. Г. Пушкина.

В 1654 году он принимал участие в Польской войне, находясь в походе государя под Смоленск. Когда государь, по взятии Смоленска и других городов, пошёл в Вязьму, то Смоленск поручил Пушкину и сделал его главным воеводою этого города, а воеводам других окрестных и новозавоёванных городов приказал ссылаться обо всех делах с Пушкиным. В Смоленске Пушкин был и в 1655 году. Так, известно, что туда 17-го марта 1655 года государь, находясь в то время в Вязьме, послал стольника Семена Даниловича Змеева «с своим государевым жалованьем, с милостивым словом и о здоровье спрашивать». Но в мае 1655 года, когда государь из Смоленска возвратился в Москву, то с ним возвратился и Пушкин. Во время морового поветрия, свирепствовавшего в Москве в 1654 и отчасти в 1655 году, эпидемия произвела страшные опустошения и в доме Пушкина в Москве, так что из 27-ми человек его дворни осталось в живых только двое. Скончался Пушкин бездетным в следующем, 1656 году.

Григорий Гавриилович Пушкин принадлежал к одной из старших ветвей рода и был не только самым видным представителем своей ветви, но и всего рода Пушкиных старого времени; он пользовался большою любовью царя Алексея Михайловича, который высоко ценил его дипломатические способности.

Жена — Ульяна Осиповна Грязная, внучка Григория Борисовича, двоюродного брата известного опричника Васюка Григорьевича Грязного.

Умер бездетным.

Напишите отзыв о статье "Пушкин, Григорий Гаврилович"

Примечания

  1. Веселовский С. Б. Род и предки А. С. Пушкина в истории. М., 1990, с. 167—168.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Пушкин, Григорий Гаврилович

– Напиши брату, чтоб подождал, пока умру… Не долго – скоро развяжу…
Княжна хотела возразить что то, но отец не допустил ее, и стал всё более и более возвышать голос.
– Женись, женись, голубчик… Родство хорошее!… Умные люди, а? Богатые, а? Да. Хороша мачеха у Николушки будет! Напиши ты ему, что пускай женится хоть завтра. Мачеха Николушки будет – она, а я на Бурьенке женюсь!… Ха, ха, ха, и ему чтоб без мачехи не быть! Только одно, в моем доме больше баб не нужно; пускай женится, сам по себе живет. Может, и ты к нему переедешь? – обратился он к княжне Марье: – с Богом, по морозцу, по морозцу… по морозцу!…
После этой вспышки, князь не говорил больше ни разу об этом деле. Но сдержанная досада за малодушие сына выразилась в отношениях отца с дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавился еще новый – разговор о мачехе и любезности к m lle Bourienne.
– Отчего же мне на ней не жениться? – говорил он дочери. – Славная княгиня будет! – И в последнее время, к недоуменью и удивлению своему, княжна Марья стала замечать, что отец ее действительно начинал больше и больше приближать к себе француженку. Княжна Марья написала князю Андрею о том, как отец принял его письмо; но утешала брата, подавая надежду примирить отца с этою мыслью.
Николушка и его воспитание, Andre и религия были утешениями и радостями княжны Марьи; но кроме того, так как каждому человеку нужны свои личные надежды, у княжны Марьи была в самой глубокой тайне ее души скрытая мечта и надежда, доставлявшая ей главное утешение в ее жизни. Утешительную эту мечту и надежду дали ей божьи люди – юродивые и странники, посещавшие ее тайно от князя. Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем более удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь на земле наслаждений и счастия; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу, для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастия. «Князь Андрей любил жену, она умерла, ему мало этого, он хочет связать свое счастие с другой женщиной. Отец не хочет этого, потому что желает для Андрея более знатного и богатого супружества. И все они борются и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, – Христос, сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого? – думала княжна Марья. Никто кроме этих презренных божьих людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для того, чтобы его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и жизни нет истины и жизни!»
Была одна странница, Федосьюшка, 50 ти летняя, маленькая, тихенькая, рябая женщина, ходившая уже более 30 ти лет босиком и в веригах. Ее особенно любила княжна Марья. Однажды, когда в темной комнате, при свете одной лампадки, Федосьюшка рассказывала о своей жизни, – княжне Марье вдруг с такой силой пришла мысль о том, что Федосьюшка одна нашла верный путь жизни, что она решилась сама пойти странствовать. Когда Федосьюшка пошла спать, княжна Марья долго думала над этим и наконец решила, что как ни странно это было – ей надо было итти странствовать. Она поверила свое намерение только одному духовнику монаху, отцу Акинфию, и духовник одобрил ее намерение. Под предлогом подарка странницам, княжна Марья припасла себе полное одеяние странницы: рубашку, лапти, кафтан и черный платок. Часто подходя к заветному комоду, княжна Марья останавливалась в нерешительности о том, не наступило ли уже время для приведения в исполнение ее намерения.
Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.
«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить – пойду дальше. И буду итти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где нибудь, и приду наконец в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!…» думала княжна Марья.
Но потом, увидав отца и особенно маленького Коко, она ослабевала в своем намерении, потихоньку плакала и чувствовала, что она грешница: любила отца и племянника больше, чем Бога.



Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.
Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова.
Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы несколько mauvais genre [дурного тона], но который был любим и уважаем товарищами, подчиненными и начальством и который был доволен своей жизнью. В последнее время, в 1809 году, он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела расстраиваются хуже и хуже, и что пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить стариков родителей.
Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери, холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [Моя милая матушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [Ваш послушный сын,] умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая. Во первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из семьи; во вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала графиня.
Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда то туда, где всё было вздор и путаница.