Пушной промысел

Пушно́й про́мысел — охота на млекопитающих, обладающих ценным мехом, с последующей обработкой (выделкой) и торговлей их выделанными шкурками (пушниной). Исторически пушной промысел был важным двигателем освоения территорий нынешнего севера России славянами, а также Канады и севера США европейскими колонистами (см. Американская меховая компания).

Пушной промысел в России

Зарождение

Пушной промысел получил развитие в странах и регионах обитания млекопитающих, обладающих ценным мехом. Пушнина, как результат промысла, с древних времён являлась объектом товарно-денежных отношений. В XI — XII вв. в Древнерусском государстве пушнина служила деньгами, в том числе внешней валютой, средством обмена на драгоценные металлы, в том числе серебро для чеканки монеты (собственное серебро на Руси не добывалось до XVII века). Пушниной с этих времён платилась дань, выдавалось жалованье, она выступала в качестве даров подданным либо иностранным гостям как признак особой благосклонности царей, князей либо других высокопоставленных руководителей. В Русском царстве в 1635 году персидскому шаху Михаилом Фёдоровичем был направлен подарок в виде живых соболей в золоченых клетках.

Большое значение пушнина играла в доходной части государственного бюджета в Средние века и в начале Нового времени. Например, в бюджете Московского государства в 1640—1650-е гг. пушной промысел обеспечивал 20 % доходов, в 1680 году — не менее 10 %. Пушнина также составляла значительную часть экспорта России.

В Средние века и Новое время

С открытием торговли между Западной Европой и Россией в середине XVI века по Белому морю спрос на пушнину резко возрос, и это привело к исчерпанию ресурсов пушнины сначала в Европейской, а потом и в Азиатской части России. Доктор исторических наук Олег Вилков пишет, что если в 1640-е гг. среднегодовая добыча сибирского соболя составляла 145 тысяч шкурок, то в 1690-е гг. она сократилась до 42,3 тыс. шкурок. При этом всего за период с 1621 года по 1690 год, по расчётам исследователя, в Сибири было добыто 7,248 млн соболей.

Символика герба Сибири, отображённого в жалованной грамоте 1690 года (два пронзённых скрещивающимися стрелами соболя, держащие зубами «корону Сибирского царства»), свидетельствует о высоком значении пушного промысла в развитии региона в XVII веке. Пушной промысел рассматривается как основа зарождения капиталистических отношений в Сибири в обозначенный период.

Сокращение поголовья пушного зверя привело к внедрению с XVIII века разных форм правительственного регулирования пушного промысла. Благодаря этим мерам в XIX веке, например, в Енисейском крае было восстановлено поголовье соболей, что снова дало возможность разрешить здесь промысел без ограничений. Однако в целом ресурсы пушного зверя существенно исчерпались, и перепромысел стал причиной того, что в первое десятилетие XX века ежегодный промысел в Сибири составлял 20 тысяч шкурок, а в 1917 году — только 8 тыс..

В XVII веке также были осознаны ценные меховые качества калана, который стал важным объектом пушного промысла на Камчатке, Командорских и Алеутских островах для русских и североамериканских пушных промысловиков. Мех калана стал наиболее ценным пушным товаром. Поголовье этого зверя к началу XX века сократилось до практически полного исчезновения этого вида в результате активного промысла.

В СССР

В советское время пушной промысел подвергся плановому регулированию, благодаря чему начали применяться меры по регулированию добычи, искусственному расселению пушного зверя, подкормке и т. п., что привело к восстановлению в Сибири ареала пушного зверя и его численности (427 из 448 млн га и рост популяции соболя до 500—600 тыс.). Средний годовой промысел соболя в 1959—1969 гг. составил более 173 тыс. шкурок, в 1980 году — 133 тыс. Максимальное количество шкурок соболя за всю историю пушного промысла в Сибири дал сезон 1961—1962 гг. — 200 тысяч шкурок, что по оценкам Вилкова находилось на уровне наибольшей годовой добычи соболя в Сибири в XVII веке.

СССР являлся мировым лидером пушного рынка. Объём экспорта промышленной пушнины приближался к 60 млн рублей в год. В 1920—1940-е гг. пушнина занимала второе или третье место в структуре советского экспорта, уступая пшенице, а в отдельные годы — нефтепродуктам.

Падение значения

Экономические реформы в начале 1990-х гг. демонтировали систему планирования пушного промысла и централизованного снабжения охотников, а также упразднили механизмы государственной закупки пушнины у охотников. Одновременно с этим произошло падение спроса на меха на рынках западной Европы, что связано как с развитием альтернативных материалов, так и с деятельностью экологических движений. В результате этого снизилась экономическая привлекательность отрасли и снизился уровень цен на пушнину, что привело отрасль к кризису.

В середине 2000-х гг. в научной среде России рассматривалась общественно-политическая актуальность создания федеральных и региональных программ интенсификации пушного промысла, формируемых на основе решения задач по сохранению пушных ресурсов.

См. также

• Траппер

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Пушной промысел

Отрывок, характеризующий Пушной промысел

– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.