Пшемысл II
| Пшемысл II Przemysł II<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Пшемысл II. Рисунок Яна Матейко</td></tr> | ||
| ||
|---|---|---|
| 1290 — 1296 | ||
| Предшественник: | должность восстановлена | |
| Преемник: | Вацлав II | |
| Вероисповедание: | католицизм | |
| Рождение: | 14 октября 1257 Познань | |
| Смерть: | 8 февраля 1296 (38 лет) Рогозьно | |
| Место погребения: | Кафедральный собор Святых Петра и Павла, Познань, Польша | |
| Род: | Пясты | |
| Отец: | Пшемысл I | |
| Мать: | Эльжбета Вроцлавская (pl) | |
| Супруга: | Людгарда Мекленбургская (pl) Рыкса Шведская (pl) Малгожата Бранденбургская (pl) | |
| Дети: | Эльжбета Рыкса | |
Пшемысл II или Пшемыслав II (польск. Przemysł(aw) II, лат. Primislaus, 14 октября 1257, Познань — 8 февраля 1296, Рогозьно) — князь Великой Польши в Познани с 1273 года, князь Великой Польши в Калише с 1279 года, князь Малой Польши в Кракове в 1290-1291 годах, князь Восточного Поморья с 1294 года и король Польши с 1295 года. Сын Пшемысла I. Представлял великопольскую линию Пястов.
Биография
Пшемысл II родился 14 октября 1257 г., то есть уже после смерти отца. Опеку над юным княжичем взял его дядя Болеслав Благочестивый, постепенно привлекая его к государственным делам. Так в 1272 г. шестнадцатилетний Пшемысл был назначен формальным командующим армией во время не очень удачного похода на маркграфство Бранденбург. В поисках союзников для продолжения борьбы с Бранденбургом Болеслав организовал брак Пшемысла с западнопоморской княжной Лудгардой. Вероятно, со временем Пшемысл стал тяготиться дядиной опекой. Сведений об открытом восстании Пшемысла против Болеслава нет, но в 1273 г. Пшемысл получил собственный удел — Познань. Будучи познанским князем, он поддерживал князя Владислава Опольского в борьбе против Болеслава Лысого. Пшемысл участвовал в Столецкой битве 1277 года.
В апреле 1279 г. в Калише скончался князь Болеслав Благочестивый, не оставивший наследников мужского пола. Он завещал Пшемыслу все свои владения, а также заботу о супруге и двух несовершеннолетних дочерях. Так в руках Пшемысла оказалась вся Великая Польша. В 1281 г. Пшемысл прибыл в Сандовель на съезд силезских князей, организованный Генрихом Пробусом. Тот неожиданно объявил гостей — Пшемысла, Генриха Глогувского и Генриха Легницкого — своими пленниками и потребовал выкуп. Менее чем через месяц Пшемысл получил свободу в обмен на уступку стратегически важной Велюньской земли. В декабре 1283 г. в возрасте 22 или 23 лет скоропостижно скончалась первая жена Пшемысла, Лудгарда Мекленбургская. Отношения между супругами были не самыми лучшими, возможно, вследствие бесплодия Лудгарды, а потому сплетники обвиняли в её смерти мужа. Не очень долго пробыв в трауре, Пшемысл вторично женился на шведской принцессе Рыксе Шведской.
В феврале 1284 г. на съезде в Серадзе Пшемысл заключил союз с краковским князем Лешеком Черным. Позже он выступал посредником в переговорах самого Лешека с немецкими крестоносцами. Осенью того же года вспыхнуло восстание в Калише, жители которого решили предаться князю Генриху Пробусу Вроцлавскому. Пшемысл отстоял Калиш, но был вынужден отдать Генриху недавно построенный замок Олобок. Летом 1287 г. группа великопольских рыцарей, якобы без ведома Пшемысла, захватила Олобок. Но если учесть, что в это же время Генрих Вроцлавский вернул Пшемыслу Велюнь, можно предположить, что все это было платой за поддержку претензий Генриха на краковский стол. 23 ноября 1287 г. на съезде в Слупске Пшемысл, Мсцивой II Гданьский и Богуслав IV Западнопоморский заключили союз, направленный против Бранденбургской марки. Богуслав также был включен в соглашение о наследовании, заключенное между Пшемыслом и Мсцивоем в 1282 г. в Кемпно на случай отсутствия наследников у них обоих. Этот союз был подтвержден на съезде в Накло в 1291 г. В том же 1287 г. состоялся большой съезд Пястов, в котором участвовали Пшемысл, Генрих Вроцлавский, Генрих Глогувский и Лешек Черный. Долгое время считалось, что на съезде был заключен договор о взаимном наследовании владений, но более поздние исследования опровергли это предположение, хотя какие-то более частные соглашения (например между Пшемыслом и Генрихом Вроцлавским) вполне могли быть. 30 сентября 1288 г. умер бездетный король Польши Лешек Черный, после чего между Пястами вновь разгорелась борьба за трон. Несмотря на то, что большие шансы на его получение были на стороне куявско-мазовецких князей, горожане Кракова остановили свой выбор на Генрихе Вроцлавском. Пшемысл неожиданно порвал договоренности с Генрихом и присоединился к куявско-мазовецкой коалиции. В результате короткой войны Краковом овладел Генрих Пробус, но вскоре он скончался, завещав трон Пшемыслу.
Пшемысл стал королём в конце мая — начале июня 1290 г., но под его властью находился фактически лишь Краков и его окрестности. Да и там он пробыл недолго. Осенью того же года Пшемысл покинул Краков, захватив с собой регалии Болеслава Щедрого, хранившиеся в Вавеле. Вероятно уже тогда он начал подготовку к королевской коронации. В это же время претензии на Краков выдвинул Вацлав II Чешский. Понимая, что тягаться с Пржемысловичами в военной мощи бесполезно, Пшемысл предпочел отказаться от Малой Польши, сосредоточившись на получении королевской короны. В 1293 году Пшемысл Второй породнился с Асканиями.
25 декабря 1294 г. умер Мсцивой Поморский, и Пшемысл, согласно ранее достигнутым договоренностям, унаследовал его владения в Поморье, сделав большой шаг вперед для объединения Польши и значительно укрепив свой авторитет среди Пястов.
26 июня 1295 г. в Гнезненском соборе в присутствии нескольких епископов состоялась церемония коронация Пшемысла королевской короной. Точно неизвестно, имелось ли согласие папы римского на коронацию, но все современники считали её легитимной. Даже в чешских хрониках Пшемысл именовался «королём Калиша», несмотря на протесты, посланные Вацлавом II в папскую курию. Между тем спорным остается вопрос, насколько корректно именовать Пшемысла «королём Польши», поскольку в его руках находилась только Великая Польша и часть Поморья.
Впрочем, наслаждался титулом Пшемысл недолго. Зиму 1295/1296 гг. он проводил у западных границ своих владений. Рано утром 8 февраля 1296 г. на дороге близ Рогозьно на отряд короля напали неизвестные. Воспользовавшись тем, что охрана крепко спала, им удалось похитить Пшемысла. Тот, вероятно, сопротивлялся и был смертельно ранен. Понимая, что довезти короля живым до места назначения не удастся, а труп будет только мешаться в случае погони, злоумышленники бросили бездыханное тело у дороги, где его вскоре обнаружили охотившиеся рыцари. Убийцы не были пойманы, а потому их личности, а равно личности заказчиков преступления остаются предметом спора историков. Наиболее вероятной представляется версия, что инициатором убийства был Оттон Бранденбургский; ему помогали представители польских дворянских семей Наленч и Заремба, имевшие личные претензии к королю.
Пшемысл не имел наследников мужского пола. Великопольская ветвь Пястов на нем пресеклась, а его владения стали предметом раздора между силезской и мазовецко-куявской ветвями Пястов, а также бранденбурсгкими маркграфами.
Жёны и дети
- 1. 1273 Лудгарда (ум. в 1283), дочь мекленбургского герцога Генриха I Пилигрима; детей не было.
- 2. 1285 Richeza (Rikissa), дочь шведского короля Вальдемара; дочь:
- Рыкса (Эльжбета) (1286—1335), жена чешских королей Вацлава II (1300) и Рудольфа I (1306).
- 3. 1293 Маргарет, дочь Альбрехта III, маркграфа Бранденбургского; детей не было.
Предки
| Пшемысл II — предки |
|---|
Память на монетах
Напишите отзыв о статье "Пшемысл II"
Литература
- Nowacki, B. Przemysł II.
- Boras, Z. Poczet piastów wielkopolskich.
См. также
Отрывок, характеризующий Пшемысл II
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.
Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!
Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
