Пьюджин, Огастес Уэлби Нортмор

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Пьюджин, Огастес Уэлби»)
Перейти к: навигация, поиск
Огастес Уэлби Нортмор Пьюджин
Augustus Welby Northmore Pugin
Основные сведения
Место рождения

Блумсбери, Лондон, Англия

Место смерти

Рамсгит, Кент, Англия

Работы и достижения
Работал в городах

Великобритания

Важнейшие постройки

католические церкви и соборы, Вестминстерский дворец

Ога́стес Уэ́лби Но́ртмор Пью́джин (англ. Augustus Welby Northmore Pugin, 1 марта 1812, Лондон — 14 сентября 1852, Рамсгит) — английский архитектор и теоретик архитектуры, международно признанный корифей неоготики, строитель Биг-Бена.





Биография

Огастес Уэлби Пьюджин был сыном архитектора Огастеса Чарльза Пьюджина. Начинал он свою художественно-архитектурную деятельность среди учеников отца, сопровождал его в поездках, в том числе в Нормандию, где О. Ч. Пьюджин делал эскизы с местной готической архитектуры. Огастес Уэлби Пьюджин уже в возрасте 15 лет был великолепным дизайнером. Работая на мебельную фирму Моршель и Седдон, юноша проектировал в готическом стиле мебель для королевского Виндзорского замка. В 17 лет он основывает свою фирму по изготовлению мебели и декоративных украшений интерьера (просуществовала до 1831 года). Будучи заядлым театралом, работал также и театральным декоратором, в лондонском театре Ковент-Гарден.

1835 год был переломным в жизни архитектора. Он принимает католицизм и становится активным сторонником возрождения стиля римско-католической готики в архитектуре Англии. Особенно успешным как архитектор Пьюджин был начиная с 1837 года. К его лучшим работам относятся в первую очередь католические церкви и соборы, например Ноттингемский собор (1844), церковь Сент-Огастас в Рамсгейте, собор св. Чада, Эрдингтонское аббатство и колледж Оскотта (все в Бирмингеме), церковь св. Джайлса в Шедли (1841-46) и Олтон-Тауэрс (оба в Стаффордшире).

С 1833 года Пьюджин работает совместно с другим выдающимся архитектором — сэром Чарльзом Бэрри, сперва над проектом школы принца Эдварда в Бирмингеме, а с 1835 года — над новым проектом здания Парламента в Лондоне.

Взгляды

Свои взгляды Пьюджин выразил в работах «истинные принципы стрельчатой или христианской архитектуры» (1841) и «Апология возрождения христианской архитектуры в Англии» (1843). В качестве основного правила хорошей архитектуры он предлагает следующее: каждый элемент здания должен иметь своё назначение, и полезные части конструкции нужно украшать, а не скрывать за отдельно сконструированными украшениями. Среди других примеров он обращает внимание на гвозди и скобы, которые в готике не прячутся и не маскируются, а становятся частью общего вида.

Исходя из этих же принципов, Пьюджин резко критикует классицизм в церковной архитектуре. По его мнению, античные храмы строились для принципиально другого типа богослужений, и переделывание этой конструкции для христианской литургии в любом случае уничтожит характерный вид здания, к которому стремится архитектор-классицист. В то же время, согласно Пьюджину, конструкция и эстетика готического храма полностью обусловлены нуждами христианского богослужения и должны служить образцом для архитекторов всех позднейших времён. Кроме того, античную архитектуру он считает несостоятельной, поскольку та механически переносит принципы деревянного зодчества на каменные здания, в то время как готика опирается на свойства именно камня и кирпича.

Схожие взгляды Пьюджин высказывал и в отношении других отраслей искусства, в частности призывая к возрождению григорианского пения.

Напишите отзыв о статье "Пьюджин, Огастес Уэлби Нортмор"

Примечания

Ссылки

  • Раппопорт А. [www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=85902 Архитектор-утопист начал с проекта дворца, а кончил Бедламом] // Коммерсантъ. — 1994. — № 145.


Отрывок, характеризующий Пьюджин, Огастес Уэлби Нортмор

Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.