Пэкче
| Пэкче | |
| |
| Хангыль | 백제 |
| Ханча | 百濟 |
| Маккьюн — Райшауэр |
Paekche |
| Новая романизация | Baekje |
Пэкче́ (кор. 백제 [pɛk̚tɕ͈e]; 18 до н. э. (по легенде) — 660) — одно из Трёх древних корейских королевств, наряду с Когурё и Силла.
Оно было основано вождём Онджо, по легенде сыном основателя Когурё, в районе современного Сеула. Пэкче начало главенствовать в племенном союзе Махан в течение периода Самхан. В IV веке, во время своего расцвета, контролировало большую часть западных территорий Корейского полуострова, на севере простираясь до современного Пхеньяна. В 660 году было завоёвано союзными силами королевства Силла и династии Тан и стало частью королевства Объединённое Силла.
Содержание
История
Основание (18 до н. э. — 234)
В соответствии с «Самгук Саги» Пэкче было основано в 18 году до н. э. вождём Онджо, который привёл группу людей из Когурё в район реки Ханган, возле современного Сеула. Пэкче было объявлено преемником Пуё, корейского государства на территории современной Маньчжурии времён упадка государства Кочосон. Когурё, впрочем, также назвало себя наследником Пуё, после того, как завоевало его.
Согласно «Самгук Юса», вождь Онджо был сыном Чумона (короля Тонмёнсона), основателя Когурё. Юри, сын Чумона от брака в Пуё, переехал в Когурё и стал наследником. Сыновья Чумона от нового брака, Онджо и Пирю, понимая, что Юри станет преемником Чумона, ушли искать счастья на юг. В пути их сопровождала свита из десяти вассалов.
Онджо обосновался в Виресоне (современный Сеул) и назвал свою новую страну Сипче (в переводе «Десять вассалов»), а Пирю, несмотря на советы вассалов, поселился в Мичхухоле (современный Инчхон). Негостеприимная природа Мичхухоля сделала жизнь поселенцев трудной, тогда как в Виресоне жизнь процветала, и Пирю покончил жизнь самоубийством. После этого его подданных приютили в Виресоне, а король Онджо переименовал свой край в Пэкче («Сотня вассалов»).
Следы истории государства Пэкче можно найти в китайских записях. Согласно китайской хронике Саньгочжи, в течение периода Самхан одно из племён племенного союза Махан на берегу Хангана называлось Пэкче (百濟).
Король Онджо перемещал столицу с южного на северный берег реки Ханган, а затем снова на южный из-за постоянного давления других государств племенного союза Махан. Король Кэру в свою очередь в 132 году передвинул столицу на юго-восток в Пуханскую крепость, рядом с современным городом Кванджу в провинции Кёнгидо.
В течение ранних веков корейской истории, иногда называемых эпохой ранних корейских государств, Пэкче постепенно усиливает своё влияние среди других Маханских племён.
Расширение (234—475)
Во время правления правителя Кои (234—286) Пэкче начало поглощать племена племенного союза Махан. Возникло государство на территории округа Дайфан Согласно японским хроникам Нихонсёки, Пэкче достигало границ конфедерации Кая на востоке, доходя до реки Нактонган. По китайским сведеньям[1] он был женат на дочери Гунсунь Ду наместника Ляодуня.
Король Кынчхого (346—375) расширил территорию на север, отвоевав часть государства Когурё, попутно аннексируя оставшиеся племена Махан на юге. В 345 году Пэкче впервые появляется в китайских хрониках в качестве королевства.
Во время правления Кынчхого территория Пэкче включала почти всю западную часть Корейского полуострова (исключая территорию будущей провинции Пхёнандо), а в 371 году Пэкче разгромило Когурё под Пхеньяном. Однако это не мешало торговым связям двух королевств.
В Пэкче активно адаптировалась китайские культура и технологии. В 384 году официальной религией стал буддизм. Пэкче также стало могущественной морской державой, поддерживало связи с японскими правителями периода Ямато.
В 415[2] или в 417[3] году ван Чонджи (Пэкче) (кит. И Ин (餘映)) получил от императора Ань-ди почётные титулы: Шичицзе (使持節, Посланец с регалией Цзе), Главнокомандующий Пэкче (都督百濟諸軍事), Командующий умиротворитель Востока (鎮東將軍), Ван Пэкче (百濟王). Лю Сун У-ди в 420 году добавил ему титул Главнокомандующий умиротворитель Востока (鎮東大將軍). В 424 году к императору Лю Сун Шао-ди прибыл посол (по рангу 長史 — главный администратор) из Пэкче Чжан Вэй (張威) с подарками. В 425 Лю Сун Вэнь-ди отправил двух советников к вану с утешительным посланием. После этого между Лю Сун и Пэкче установились добрые отношения и ван каждай год присылал местные товары китайскому двору.
В 430 Ван Пию (余毗 Юй Пи) возобновил выплату дани Китаю и император разрешил ему наследовать титулы отца. В следующий раз он выплатил дань в 450.
В 454 на престол взошёл ван Кэро (慶, Цин). В 457 он испросил позволения наследовать чины предков, император позволил. В 458 Кэро попросил императора дать титулы лучшим командующим его государства: юсяньвану (右賢王) и ещё 11 другим за верное служение, император согласился и на это. В 471 ван вновь отправил подарки императору.
В 472 году было впервые отправлено посольство в Бэй Вэй к Сяо Вэнь-ди, которое передало письмо вана к императору. В письме, среди прочего, ван просил об альянсе против Когурё, упоминалось и о врагах императора из Бэй Янь, которых приютили когурёсцы, а также о том, что когурёсцы могли утопить вэйских послов. Ван даже послал седло найденное среди вещей, якобы, утопленных вэйских послов. Император ответил очень уклончиво: он признал, что Когурё ведёт себя не так как верный вассал, но всё же не так, как явный враг. Поэтому Пэкче пришлось забыть о союзе с Китаем против Когурё.
В течение всего этого времени сердцем королевства оставались земли на реке Ханган.
Унджинский период (475—538)
Ван Тонсон где-то между 483-493 испросил у императора У-ди титулов. Тот назначил вана: Главнокомандующим округа и верховным командующим Пэкче[4], Главнокомандующим восточного направления[5], ваном Пэкче. В 502 году уже новый император У-ди, династии Лян, что сменила Ци, добавил вану титул: Великий полководец восточного похода[6]. Но Пэкче стало слабеть в соперничестве с Когурё.
В V веке военная мощь Пэкче ослабла и королевство страдало от набегов Когурё. В 475 году столица Хансон (современный Сеул) была завоёвана Когурё. Столицу Пэкче пришлось перенести вглубь страны в город Унджин (современный Конджу). Окружённая горными цепями, новая столица была более безопасным местом, будучи, однако, отрезанной от основных торговых путей. Она была ближе к Силле, чем Хансон, что стало причиной заключения военного договора с Силлой против Когурё.
Большая часть карт Кореи периода Трёх государств изображают Пэкче занимающим будущие провинции Чхунчхондо и Чолладо.
В 521 ван Мурён объявил императору Китая, что после нескольких побед над Когурё они заключили мир и Пэкче вновь великая держава. Он вернул себе титулы, которые носили его предки. Его сын Сон унаследовал их с некоторыми изъятиями[7].
Период Саби (538—660)
В 538 году король Сон перенёс столицу в город Саби (теперь уезд Пуё) и занялся усилением военной мощи государства. С этого времени официальным названием страны стало Намбуё («Южное Пуё»), в честь государства Пуё, от которого берёт своё начало Пэкче. Период Саби был ознаменован расцветом культуры и расширением влияния буддизма.
В 534 и 541 отправляли подарки императору Китая. Китайцы отметили, что на этот раз среди даров была книга «Нирвана» (涅盤) и другие буддийские книги, а также Маоши (Шицзин с комментариями Мао Хэна) и проиеч, а также произведения различных мастеров и живописцев.
В 549 году посол Пэкче прослезился, увидев руины столицы (ныне Нанкин), разрушенной в результате мятежа Хоу Цзина. Хоу Цзин велел бросить его в тюрьму и только с падением диктатора посол получил свободу.
В 570 году Гао Вэй даровал вану титулы: полномочный посол, министр двора, главнокомандующий колесниц, дайфанский цзюньгун, ван Пэкче. В 571 были даны дополнительные военные титулы.
В 578 году были отправлены послы в Бэй Чжоу.
В 581 год Суй Вэнь-ди принял посольство из Пэкче. Вану были пожалованы титулы, но в меньшем объёме по сравнению с прежними династиями. В 589 году суйский корабль принесло бурей к берегам Пэкче. Узнав о разгроме Чэнь и объединении Китая, ван распорядился снабдить команду корабля всем необходимым и отправить к императору послов с поздравлениями. Император очень обрадовался и разрешил вану не присылать посольства с данью.
В 598 году узнав о подготовке к войне между Суй и Когурё, ван отправил послов, предложивших услуги императору в качестве проводников. Император щедро наградил их и велел возвращаться. Узнав об этом, когурёсцы напали на пограничные земли. В 607 году ван снова предложил альянс против Когурё, но суйцы стали подозревать Пэкчэ в тайном союзе с Когурё и отказали послам.
Во время суйско-когурёской войны 611 года союз мог стать реальностью: пэкчейский Кук Чимо передал императору о готовности вана Му напасть на Когурё с тыла и китайский посол Си Люй был направлен к вану для решения этого вопроса. В следующем году, в разгар войны ван вывел свои войска на границу Когурё, но на самом деле медлил и ждал исхода. Вскоре ван затеял войну с Силлой.
Сон укреплял связи с Китаем и Японией. Географическое положение Саби на судоходной реке Кымган способствовало этому и в течение VI и VII веков торговые и дипломатические отношения с западным китайским соседом, а также с японским государством Ямато процветали. Отношения же с Силлой, напротив, становились всё менее дружественными.
В VII веке, с ростом влияния Силлы в южной и центральной частях корейского полуострова, Пэкче стало терять свою силу.
В 660 году Пэкче было втянуто в Когурёско-Танскую войну на стороне Когурё. Против Пэкче выдвинулось 130-тысячное войско Су Динфана[en], который должен был соединится с силласкими войсками Кима Чхунчху. Динфан высадился на острове Токмуль, готовясь сразиться с 50-тысячным войском Ким Юсина. Из-за промедления вана силласцы разбили 5-тысячное заграждение и вышли на дорогу к столице. В бою в устье реки Унджин пэкческая армия была разбита Су Динфаном. Он поднялся (пользуясь приливом) по реке на дистанцию одного перехода от столицы. В повторном бою пэкчесцы потеряли 10 000 человек и были разбиты. Ван бежал из столицы. Брат вана Тхэ захватил власть и стал оборонять столицу. Видя безнадёжность положения, он открыл ворота. Узнав о поражении, ван сдался и дал в заложники наследника Хё и аристократов 88 человек, простолюдинов 12 807.
В покорённом Пэкче китайцы учредили 5 дудуфу: сюньцзинь (熊津, унджин), махань (馬韓, махан), дунмин (東明, тонмён), цзинлянь (金漣, кымён), дэань (德安, токан). Всего 760 000 дворов. Комендантом столицы стал Лю Жэньюань (劉仁願), а сюаньцзинь дудуфу и фактическим наместником Ван Вэньду (王文度), который вскоре умер. Пленников помиловали, вану разрешили дожить отстранённым от власти.
Племянник вана, генерал Поксин и монах (буддийский) Точхим восстали и укрепились в крепости Чурю, они приняли принца Пуё Пхуна, который скрывался в Японии. Восставшие быстро захватили весь северо-запад государства и осадили Лю Жэньюаня в столице. На помощь столице был отправлен танский генерал Лю Жэньгуй[en]. В начале 661 года войска Поксина дали бой Жэньгую и союзным силласцам. Частокол пэкчесцев был прорван, китайцы и силласцы прижали пэкчесцев к реке и убили их больше 10 000 человек. Поксин снял осаду и отступил в крепость Имджон. Силласцы отступили для пополнения припасов. Небольшая китайская армия оказалась блокирована в столице возросшими армиями пэкчесцев, которые набирали добровольцев по всей стране, рассказывая людям о грядущем истреблении всех пэкчесцев. Силлаский Ким Хым пытался пробиться к столице, но Поксин разбил его на границе. Вскоре Поксин убил Точхима и отстранил номинального вана Пхуна от власти.
Летом 662 года Жэньюань разбил войска Поксина на востоке от крепости Унджин и отбил многие крепости. Поксин укрепился в Чинхёне. Ночью китайцы вскарабкались на стены и, соединясь с силласцами, убили 800 человек. Сообщение китайских войск с Силлой было восстановлено. Император отправил 7000 войск во главе с Сунь Жэньши (孫仁師), который высадился на острове Токчокто летом 663 года. Пуё Пхун смог убить Поксина и захватить власть, он обратился за помощью к Японии и Когурё. В битве при реке Пэккан встретились Танско-Силлаские и Пэкческо-Японские войска. Лю Жэньгуй в четырёх приступах сжёг 400 судов. После битвы Пуё Пхун исчез (возможно бежал в Когурё), его сыновья и японцы сдались, был захвачен драгоценный ванский меч. Чисусин заперся в крепости Имджон с непримиримыми. Восставшие получили поддержку в лице Хычхи Санджи, который собрал 30 000 войск и разбил Су Динфана. Восставшие вернули себе 200 крепостей. Жэньгуй приказал не трогать восставших. Вскоре Чисусин бежал в Когурё, а другие сдались. Лю Жэньгуй принялся за восстановление хозяйства страны. Пуё Юна назначили унджинским дудуфу, с тем чтобы воспрепятствовать агрессии силласцев.
В 665 году Пуё Юн (фактически Лю Жэньгуй) заключил «вечный мир» с ваном Силла Мунму; они составили договор на золотой и железной пластине в Храме Предков Силла. После ухода китайских войск Пуё Юн, опасаясь подданных и силласцев, бежал со своими сторонниками в Чанъань. В 677 году Юн был отправлен в Синсон, где он жил и умер под защитой китайских войск. Земли Пэкче отошли к Силле.
Политическая структура
Установление центральной государственной власти в Пэкче произошло во время правления короля Кои, который одним из первых установил салический закон престолонаследия. Правящая династия называется Ораха (어라하). Как и в большинстве монархий, большая часть власти была сосредоточена в руках аристократии. Король Сон пытался усилить королевскую власть, однако после его смерти в военной кампании против Силлы элита отобрала большую часть власти у его сына.
Помимо столицы было пять областей[8]: средняя с центром в городе Гуша (古沙城), восточная — Дэань (得安), Южная — Цзючжися (久知下), западная — даосянь (刀先), северная — Сюньцзинь (熊津). Военными делами в каждой области ведают тальсоли (по одному на область) и их помощники. В каждой области по 10 округов (郡). В каждом округе по 3 токсоля, они готовят 700—1200 человек войска.
Кланы Хэ и Чин были наиболее влиятельными в период становления Пэкче. Клан Хэ, возможно, был королевским кланом до того, как их вытеснил клан Пуё. Восемь фамилий, Са, Йон, Хёп, Хэ, Чин, Кук, Мок и Пэк, имели большую власть в эпоху Саби, о чём гласят китайские хроники, например, Тундянь.
После реформы 260 года королевские придворные были шестнадцати рангов, шесть представителей самого старшего ранга формировали правящий исполнительный орган, глава которого избирался сроком на три года. Первым Нэсин Чвапхёном стал Усу — младший брат вана Кои.
| Ранг | Название | Различия | Количество | Полномочии |
|---|---|---|---|---|
| I | Чавапхёны: Нэсин Чвапхён: повеления и приёмы вана. Нэду Чвапхён: казна и кладовые. |
Одежда бордового цвета. Головной убор с серебряным цветком | 6 | политические, административные и военные начальники |
| II | Тальсоль | То же | 30 | политические, административные и военные начальники. Главы пяти областей. |
| III | Ынсоль | То же | политические, административные и военные начальники на местах | |
| IV | Токсоль | То же | политические, административные и военные начальники на местах. Главы округов. Заведуют малыми городами и сельскими областями. | |
| V | Хансоль | То же | политические, административные и военные начальники на местах | |
| VI | Насоль | То же | политические, административные и военные начальники на местах | |
| VII | Чандок | Малиновая одежда, бордовый пояс | главы ведомств | |
| VIII | Сидок | Малиновая одежда, тёмный пояс | главы ведомств | |
| IX | Кодок | Малиновая одежда, красный пояс | главы ведомств | |
| X | Кедок | Малиновая одежда, зелёный пояс | главы ведомств | |
| XI | Тэдок | Малиновая одежда, жёлтый пояс | главы ведомств | |
| XII | Мундок | Синяя одежда, жёлтый пояс | военачальники разного уровня | |
| XIII | Мудок | Синяя одежда, белый пояс | военачальники разного уровня | |
| XIV | Чвагун | Синяя одежда, белый пояс | военачальники разного уровня | |
| XV | Чинму | Синяя одежда, белый пояс | военачальники разного уровня | |
| XVI | Кыкъу | Синяя одежда, белый пояс | военачальники разного уровня |
Чиновников меняют один раз в 3 года.
Администрация. Отделы внутренние: Главный дворцовый отдел (前內部), Хлебный дворцовый отдел (穀內部), Отдел дворцовых дел (內掠部), Отдел внешних дел (外掠部), Конный отдел (馬部), Отдел вооружений (刀部), Наградной отдел (功德部), Медицинский отдел (藥部), Лесной отдел (木部), Судебный отдел (法陪), Отдел Внутреннего Дворца (後宮部, гарем)。 Отделы внешние, находились не дворцового район: Военный (軍部), Воспитательный (司徒部), Общественных работ (司空部), Уголовный (司寇部), Народный (點口部), Гостевой (客部), Приёма иностранцев (外舍部), Щёлковый (綢部), Царских астрологов (日官部), Торговый (市部).
Наказания. Бунт, дезертирство и убийство караются обезглавливанием. Вор возвращает двойную цену. Жена, за измену, становится рабыней мужа.
Столица. делится на пять районов (кроме дворца): верхний, передний, средний, нижний, задний. В каждом районе по 5 улиц. Там живут служащие и простолюдины. Каждый район содержит 500 человек солдат.
Согласно Самгук Юса, в течение периода Саби главный министр (чэсан) Пэкче избирался оригинальным способом. Листки с именами нескольких кандидатов клались под камень (Чхонджондэ) возле храма Хоамса. По прошествии нескольких дней камень переворачивали и побеждал кандидат, на имени которого обнаруживали определённой формы знак. Было ли это случайным выбором или посвящённые таким образом продвигали своих людей, неясно до сих пор.
В государстве, помимо столицы, было 22 города яньлу, которыми правили родственники вана[9].
География
На востоке граничит с Силлой и Когурё. С востока на запад: 450 ли, с юга на север около 900 ли.
Почвы влажные, климат тёплый. Растут большие каштаны, рис, просо, ячмень, пшеница, бобы, разные фрукты, овощи и зелень. Производят вино и сладкое вино.
На юге от Пэкче находится зависимый остров, до которого путь три месяца. Там много обычных и водяных оленей. Называется Даньмоуло (耽牟羅) — Царство Тамна на острове Чеджудо. Есть три острова, где растут деревья, из которых добывают жёлтый лак. Летом собирают сок и делают лак цветом как золото. Им красили роскошные доспехи.
Население
Кроме собственно пэкчейцев, проживали силлцы, когурёсцы, японцы и китайцы. Одежда и еда как в Когурё. Живут, большей частью, в холмах. Есть упоминания[1] о 15 населённых островках на юго-запад от столицы.
Военное дело
Имеют луки и стрелы, дао, копьё с широким наконечником (槊). Обычно сражаются как конные лучники.
Налоги
Вносятся полотном, шёлком-сырцом и тонкой шёлковой тканью, пенькой и рисом. Рис вносят смотря по урожаю, больше или меньше.
Язык и культура
Пэкче было основано эмигрантами из Когурё, которые говорили на языках Пуё, гипотетической группе языков государств Кочосон, Пуё, Когурё, Пэкче и древнеяпонского языка. Народы Самхан, вероятно, также говорили на подобном диалекте. Китайцы отмечали близость языка Пэкче и Когурё.
В культуре Пэкче обнаруживается сильное китайское влияние. Любят изучать древние книги, много хороших писателей и учёных и чиновников. Знают медицину, гадания по панцирям черепах и тысячелистнику, физогномику, имеют календари. Ведают Инь и ян и У-син. При этом даосов в стране нет. Каждый сезон (весной, летом, осень, зимой) ван приносит жертву небу духам пяти древних императоров. После смерти вана Кои его также причислили к богам и построили ему храм в столице. Ему также приносят жертвы четырежды в год.
Очень сильны позиции буддизма. Отмечены монахи и монахини. Строят пагоды. Знаменитая «улыбка Пэкче», которую находят на многих буддистских скульптурах, является типичным образчиком искусства времён Пэкче. Кроме того, сильно был распространён даосизм и другие аспекты китайского влияния. В королевство в 541 году были посланы на работу мастера династии Лян, что также сказалось на усилении китайского влияния в период Саби.
Могила короля Мурёна (501—523), несмотря на то, что собрана из китайского кирпича и включает множество артефактов китайской культуры, также содержит некоторые уникальные предметы, характерные только для Пэкче, например, искусно обработанные золотые диадемы и серьги. Эта могила относится к унджинскому периоду истории королевства. Похоронные традиции вообще являются оригинальными в Пэкче.
Культуру Пэкче отличали интересные гончарные формы, оригинальный дизайн черепичных крыш в форме лотоса, искусство каллиграфии. Внешний вид сохранившихся скульптур и пагод говорит о сильном распространении буддизма. Одним из прекрасных образцов культуры Пэкче является бронзовая курильница ладана (백제금동대향로), найденная археологами в древнем буддистском храме в Нынсанни, уезд Пуё.
О музыке Пэкче известно немного, однако известно, что музыканты королевства в VII веке гастролировали по Китаю, что говорит о высоком развитии этого вида искусства. Имели инструменты: сигнальный барабан и рожок, Арфа-Конхоу (箜篌), Аджэн, свирель Юй (竽), флейты чи и ди (篪笛).
Китайцы отмечали, что жители Пэкче высоки ростом и носят опрятную и чистую (или белую) одежду. Пурпурный и малиновый цвета не могут носить простолюдины. Многие имеют татуировки, в чём близки японцам. При посещении храмов и дворца втыкают в шляпу по перу с каждой стороны. При поклонах стараются достать обеими руками земли. Замужние женщины не пользуются белилами и краской для бровей. Девушки носят косу сзади, выйдя замуж, делают две косы и укладывают их на голове. Рукава у традиционных халатов длиннее китайских.
Одежда вана: пурпурный халат с широкими рукавами, тёмные парчовые шаровары, накрашенный кожаный пояс, чёрные кожаные туфли, шапочка-корона из чёрного сетчатого шёлка.
Одежда чиновников: тёмно-красная, украшенная серебряными цветами.
Любят играть: метание стрел в вазу, чупу (樗蒲, древняя игра в кости), нунчжу (弄珠, игра с жемчугом), вошо (握槊, игра на фишках и костях), особенно шашки Ици (奕棋).
В китайской «Наньши» указано, что столицу в Пэкче называют гума (固麻), город без крепостной стены яньлу (簷魯). Много слов заимствовано из китайского языка: гуань — шляпа, рубашка — шань, штаны — кунь. Траур по родителям и мужу носят три года, по остальным родственникам только на время похорон.
Международные связи
Отношения с Китаем
В 372 году король Кынчхого платил дань династии Цзинь, чьи территории были расположены в бассейне реки Янцзы. В 420 году, после падения Цзинь и воцарения династии Сун, Пэкче отправило туда послов для приобретения опыта в научной и культурной сфере.
В 472 году Пэкче впервые отправляет дипломатическую миссию в Северную Вэй, прося военной помощи для атак на Когурё. Короли Мурён и Сон также имели дипломатические контакты с Лян и получили от неё аристократические титулы.
В 621 году ван Му установил отношения с Тан и прислал корейских пони квахама. В 624 году Тан официально признало статус Пэкче. В 627 году император Ли Шиминь призвал к миру Пэкче и Силла. Несмотря на внешнюю покорность, ваны продолжали воевать.
В 642 году ван Ыйджа начал войну с Силла и взял 40 крепостей, в том числе Миху (Михусон). Генерал Юнчхун с 10 000 воинов осадил крепость Тэя (Хёпчхон). Он казнил сдавшегося коменданта Пхумсока и его семью, захватил 10 000 человек. В 644 году император призвал ванов заключить мир. Пока Тан занималось войной с Когурё, Пэкче и Силла продолжили взаимные нападения.
Отношения с Японией
В целях противостояния военному давлению со стороны Когурё и Силла, а также для укрепления и развития торговых связей, Пэкче наладило близкие отношения с японским государством Ва (Ямато). Согласно японской хронике «Нихон сёки», члены королевской семьи Пэкче держались в качестве заложников во время оказания Японией военной помощи. Также известно, что двадцать пятый король правящей династии королевства Мурён родился в Японии.
Между двумя странами существовал налаженный культурный обмен: в Пэкче для обучения приезжали японские учёные, а учёные, архитекторы и ремесленники Пэкче распространяли свои знания в Японии. Иммигранты из Пэкче помогали распространять китайскую письменность и буддизм.
Некоторые представители аристократии Пэкче и даже королевской семьи эмигрировали в Японию. Согласно Сёку Нихони, Такано но Ниигаса (高野新笠, ?-790), мать японского императора Камму, была потомком короля Мурёна (462—523).
После падения Пэкче в 663 году Япония послала Абэ но Хирафу с двадцатитысячным войском на тысяче кораблей для того, чтобы отвоевать королевство и посадить в его главе бывшего эмиссара Пэкче в Японии Пуё Пуна (известного в Японии под именем Хосё), сына короля Ыйджа. Однако японские войска потерпели поражение в битве при Хакусукиноэ. На родину вернулась только половина войска.
Младший брат Пуё Пуна, Сонгван (善光 или 禅広 Дзэнко), поступил на придворную службу в Японию и получил от японского императора фамильное имя Кудара но Коникиси (百濟王).
Позднее Пэкче
После распада объединённого Силла на его территории на короткое время возникли несколько государств, известных как Поздние Три корейских государства. В 892 году воевода Кён Хвон основал Хупэкче («Позднее Пэкче»), со столицей в Вансане (современный Чонджу). Хупэкче было завоёвано в 936 году королём Тхэджо (Корё).
Артефакты Пэкче в современной Южной Корее часто является символами административных регионов. К примеру, курильница ладана является символом уезда Пуё, а буддистская каменная скульптура, известная как Сосанский Маэсамджонбульсан, является символом города Сосан.
См. также
Напишите отзыв о статье "Пэкче"
Примечания
Литература
- Самгук Саги. Летопись Пэкче.
- Бичурин Н. Я. (о. Иакинф) «Собрание сведений…»
- Бэй Ши. История Северных династий. Под ред. Ли Яньшоу.
Ссылки
- [www.paekche.org/ Институт Пэкче]
- [web.archive.org/web/20070913033223/vestnik.tripod.com/articles/baekje-travel.html Сеульский Вестник. Путешествие в Пэкче]
- [koreamuseum.ru/samgukmunhwa.html Культурные особенности Силла, Пэкче и Коре]
- [50rus.info/work_study/%D0%BF%D1%8D%D0%BA%D1%87%D0%B5-%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%8F-%D1%8F%D0%B7%D1%8B%D0%BA%D0%B0/ Пэкче. История языка.]
Отрывок, характеризующий Пэкче
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.
Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.
Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.
– Улюлюлю! – шопотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай почесал свою ляжку и встал, насторожив уши и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
– Пускать – не пускать? – говорил сам себе Николай в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? Э! всё равно, вперед!… видно, – как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком.
– Улюлю!… – не своим голосом закричал Николай, и сама собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не слыхал своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя чернопегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе… вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо того, чтобы наддать, как она это всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
– Улюлюлюлю! – кричал Николай.
Красный Любим выскочил из за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту ж секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
– Уйдет! Нет, это невозможно! – думал Николай, продолжая кричать охрипнувшим голосом.
– Карай! Улюлю!… – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
– Караюшка! Отец!.. – плакал Николай…
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут – Николай видел только, что что то сделалось с Караем – он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.
– Боже мой! За что?… – с отчаянием закричал Николай.
Охотник дядюшки с другой стороны скакал на перерез волку, и собаки его опять остановили зверя. Опять его окружили.
Николай, его стремянной, дядюшка и его охотник вертелись над зверем, улюлюкая, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на зад и всякий раз пускаясь вперед, когда волк встряхивался и подвигался к засеке, которая должна была спасти его. Еще в начале этой травли, Данила, услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка и остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек. Данила выпустил своего бурого не к волку, а прямой линией к засеке так же, как Карай, – на перерез зверю. Благодаря этому направлению, он подскакивал к волку в то время, как во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данила скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке и как цепом молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что Данила уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данила, привстав, сделал падающий шаг и всей тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данила прошептал: «Не надо, соструним», – и переменив положение, наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данила раза два с одного бока на другой перевалил волка.
С счастливыми, измученными лицами, живого, матерого волка взвалили на шарахающую и фыркающую лошадь и, сопутствуемые визжавшими на него собаками, повезли к тому месту, где должны были все собраться. Молодых двух взяли гончие и трех борзые. Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матёрого волка, который свесив свою лобастую голову с закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех. Граф Илья Андреич тоже подъехал и потрогал волка.
– О, материщий какой, – сказал он. – Матёрый, а? – спросил он у Данилы, стоявшего подле него.
– Матёрый, ваше сиятельство, – отвечал Данила, поспешно снимая шапку.
Граф вспомнил своего прозеванного волка и свое столкновение с Данилой.
– Однако, брат, ты сердит, – сказал граф. – Данила ничего не сказал и только застенчиво улыбнулся детски кроткой и приятной улыбкой.
Старый граф поехал домой; Наташа с Петей обещались сейчас же приехать. Охота пошла дальше, так как было еще рано. В середине дня гончих пустили в поросший молодым частым лесом овраг. Николай, стоя на жнивье, видел всех своих охотников.
Насупротив от Николая были зеленя и там стоял его охотник, один в яме за выдавшимся кустом орешника. Только что завели гончих, Николай услыхал редкий гон известной ему собаки – Волторна; другие собаки присоединились к нему, то замолкая, то опять принимаясь гнать. Через минуту подали из острова голос по лисе, и вся стая, свалившись, погнала по отвершку, по направлению к зеленям, прочь от Николая.
Он видел скачущих выжлятников в красных шапках по краям поросшего оврага, видел даже собак, и всякую секунду ждал того, что на той стороне, на зеленях, покажется лисица.
Охотник, стоявший в яме, тронулся и выпустил собак, и Николай увидал красную, низкую, странную лисицу, которая, распушив трубу, торопливо неслась по зеленям. Собаки стали спеть к ней. Вот приблизились, вот кругами стала вилять лисица между ними, всё чаще и чаще делая эти круги и обводя вокруг себя пушистой трубой (хвостом); и вот налетела чья то белая собака, и вслед за ней черная, и всё смешалось, и звездой, врозь расставив зады, чуть колеблясь, стали собаки. К собакам подскакали два охотника: один в красной шапке, другой, чужой, в зеленом кафтане.
«Что это такое? подумал Николай. Откуда взялся этот охотник? Это не дядюшкин».
Охотники отбили лисицу и долго, не тороча, стояли пешие. Около них на чумбурах стояли лошади с своими выступами седел и лежали собаки. Охотники махали руками и что то делали с лисицей. Оттуда же раздался звук рога – условленный сигнал драки.
– Это Илагинский охотник что то с нашим Иваном бунтует, – сказал стремянный Николая.
Николай послал стремяного подозвать к себе сестру и Петю и шагом поехал к тому месту, где доезжачие собирали гончих. Несколько охотников поскакало к месту драки.
Николай слез с лошади, остановился подле гончих с подъехавшими Наташей и Петей, ожидая сведений о том, чем кончится дело. Из за опушки выехал дравшийся охотник с лисицей в тороках и подъехал к молодому барину. Он издалека снял шапку и старался говорить почтительно; но он был бледен, задыхался, и лицо его было злобно. Один глаз был у него подбит, но он вероятно и не знал этого.
– Что у вас там было? – спросил Николай.
– Как же, из под наших гончих он травить будет! Да и сука то моя мышастая поймала. Поди, судись! За лисицу хватает! Я его лисицей ну катать. Вот она, в тороках. А этого хочешь?… – говорил охотник, указывая на кинжал и вероятно воображая, что он всё еще говорит с своим врагом.
Николай, не разговаривая с охотником, попросил сестру и Петю подождать его и поехал на то место, где была эта враждебная, Илагинская охота.
Охотник победитель въехал в толпу охотников и там, окруженный сочувствующими любопытными, рассказывал свой подвиг.
Дело было в том, что Илагин, с которым Ростовы были в ссоре и процессе, охотился в местах, по обычаю принадлежавших Ростовым, и теперь как будто нарочно велел подъехать к острову, где охотились Ростовы, и позволил травить своему охотнику из под чужих гончих.
Николай никогда не видал Илагина, но как и всегда в своих суждениях и чувствах не зная середины, по слухам о буйстве и своевольстве этого помещика, всей душой ненавидел его и считал своим злейшим врагом. Он озлобленно взволнованный ехал теперь к нему, крепко сжимая арапник в руке, в полной готовности на самые решительные и опасные действия против своего врага.
Едва он выехал за уступ леса, как он увидал подвигающегося ему навстречу толстого барина в бобровом картузе на прекрасной вороной лошади, сопутствуемого двумя стремянными.
Вместо врага Николай нашел в Илагине представительного, учтивого барина, особенно желавшего познакомиться с молодым графом. Подъехав к Ростову, Илагин приподнял бобровый картуз и сказал, что очень жалеет о том, что случилось; что велит наказать охотника, позволившего себе травить из под чужих собак, просит графа быть знакомым и предлагает ему свои места для охоты.
Наташа, боявшаяся, что брат ее наделает что нибудь ужасное, в волнении ехала недалеко за ним. Увидав, что враги дружелюбно раскланиваются, она подъехала к ним. Илагин еще выше приподнял свой бобровый картуз перед Наташей и приятно улыбнувшись, сказал, что графиня представляет Диану и по страсти к охоте и по красоте своей, про которую он много слышал.
Илагин, чтобы загладить вину своего охотника, настоятельно просил Ростова пройти в его угорь, который был в версте, который он берег для себя и в котором было, по его словам, насыпано зайцев. Николай согласился, и охота, еще вдвое увеличившаяся, тронулась дальше.
Итти до Илагинского угоря надо было полями. Охотники разровнялись. Господа ехали вместе. Дядюшка, Ростов, Илагин поглядывали тайком на чужих собак, стараясь, чтобы другие этого не замечали, и с беспокойством отыскивали между этими собаками соперниц своим собакам.
Ростова особенно поразила своей красотой небольшая чистопсовая, узенькая, но с стальными мышцами, тоненьким щипцом (мордой) и на выкате черными глазами, краснопегая сучка в своре Илагина. Он слыхал про резвость Илагинских собак, и в этой красавице сучке видел соперницу своей Милке.
