Вудхаус, Пелам Гренвилл

Пелам Гренвилл Вудхаус
Sir Pelham Grenville Wodehouse
Вудхаус в 1904 году
Псевдонимы:	Henry William-Jones P Brooke-Haven Pelham Grenville Melrose Grainger J Walker Williams C P West
Дата рождения:	15 октября 1881(1881-10-15)
Место рождения:	Гилфорд, Суррей
Дата смерти:	14 февраля 1975(1975-02-14) (93 года)
Место смерти:	Саутгемптон, Нью-Йорк, США
Гражданство:	Великобритания США (с 1955 года)
Род деятельности:	писатель, журналист драматург поэт автор песенных текстов
Годы творчества:	1902—1975
Жанр:	комедия романтическая комедия школьный роман спортивный роман
Дебют:	The Pothunters (1902)

Сэр Пе́лам Гре́нвилл Ву́дхаус (Ву́дхауз; англ. Sir Pelham Grenville Wodehouse; 15 октября 1881 — 14 февраля 1975) — популярный английский писатель, драматург, комедиограф. Рыцарь-командор ордена Британской империи (KBE). Произведения Вудхауза, прежде всего, в юмористическом жанре, начиная с 1915 года пользовались неизменным успехом; высокие оценки его творчеству давали многие известные авторы, в том числе Редьярд Киплинг и Джордж Оруэлл. Наиболее известен цикл романов Вудхауза о молодом британском аристократе Берти Вустере и его находчивом камердинере Дживсе; во многом способствовал этой популярности британский телесериал «Дживс и Вустер» (1990—1993), где в главных ролях снялись Стивен Фрай и Хью Лори.

Вудхауз — автор 15 пьес и около 30 музыкальных комедий. Он работал с Коулом Портером над мюзиклом Anything Goes (1934), с Рудольфом Фримлем — над мюзиклом The Three Musketeers (1928), регулярно сотрудничал с Джеромом Керном и Гаем Болтоном. Вудхауз — автор текстов популярных песен, в частности, тех, что вошли в мюзикл Гершвина-Ромберга Rosalie (1928).

Биография

Ранние годы

Пелем Гренвилл Вудхауз родился в Гилфорде (графство Суррей, Англия) в семье Генри Эрнста Вудхауза (1845—1929), английского судьи, работавшего в Гонконге, и Элинор Вудхауз (в девичестве Диэн). По отцовской линии семья принадлежала древнему норфолкскому роду (восходившему к рыцарю XI века, а к трону приблизившемуся в XVI веке, когда один из Вудхаузов породнился с Энн Болейн и был приближён к Елизавете I). Мать была дочерью викария Джона Бетхерста Диэна, чьи предки в XI веке служили Эдуарду Исповеднику и имели в числе родственников кардинала Ньюмена.

В 1886 году Вудхауз поступил в школу Dame School (Кройдон, Суррей), три года спустя был переведён в Elizabeth College (Гернсни), а в 1891 году отправился в подготовительную школу Malvern House в графстве Кент. Все эти годы родителей он почти не видел, зато много общался с братом, от которого перенял любовь к искусству, и тётушками, ужас перед которыми впоследствии реализовал в образах тети Агаты, тети Далии, а также леди Констанции Кибл. Вудхауз утверждал, что с детства решил стать писателем. Его самое первое стихотворение, созданное в пятилетнем возрасте, было в 1907 году без исправлений, с ошибками, напечатано в журнале Captain. Первой публикацией в этом журнале, за которую Вудхаузу заплатили гонорар, была статья «Some Aspects of Game Captaincy»: её он написал ещё в школе и даже получил за неё приз в полгинеи в феврале 1900 года.

В 1894 году Вудхауз поступил в колледж Далвич (англ. Dulwich College), библиотека которого впоследствии была названа его именем, и здесь добился успехов на многих поприщах: стал главным редактором колледжского журнала «The Alleynian», вошёл в первые сборные по регби и крикету (1899, 1900), стал чемпионом по прыжкам в высоту (1900). Вудхауз был также превосходным боксёром, но вынужден был прекратить занятия из-за проблем со зрением. В Далвич-колледже Плам (как прозвали его друзья) регулярно участвовал в традиционных концертах по окончании семестра и играл на театральной сцене (в частности, в пьесах Аристофана). Основные интересы Вудхауза-студента концентрировались на литературе: изучая творчество классиков, он и сформировал свой уникальный стиль. Много лет спустя в автобиографии, говоря об авторах, оказавших на него влияние, Вудхауз отмечал и современников, в частности У. У. Джекобса.

Начало карьеры

По окончании колледжа Вудхауз должен был отправиться в Оксфорд, но из-за финансовых трудностей, которые испытывала семья, сделать этого не смог. Сняв комнаты на Маркэм-сквер в Челси, он поступил на работу в Банк Гонконга и Шанхая (известный также как HSBC), вечерние часы посвящая сочинению рассказов, стихотворений и статей для журналов. Работа в банке предоставила Вудхаузу материал для одного из первых «взрослых» романов, «Psmith in the City» (1910), который во многих отношениях может считаться автобиографическим.

В 1900 году Вудхауз начал профессиональную журналистскую деятельность, получив колонку в журнале The Globe. В июле 1901 года в Public School Magazine появился его первый рассказ «The Prize Poem», а год спустя он оставил работу в банке. Также в 1902 году вышел первый роман Вудхауза «The Pothunters»: первая часть была напечатана с продолжениями в журнале The Public School Magazine, который вынужден был затем прервать публикацию и всю вторую часть пересказать в форме письма одного из героев своему брату. В 1902—1909 годах вышли шесть школьных романов Вудхауза (пять из них до публикации печатались в журналах с продолжением) начиная с «The Pothunters» и кончая «Mike», в котором «суммировались» два литературных сериала о Майке Джексоне (во втором из них читатель впервые встречается с Псмитом). В 1908 году Вудхауз написал для журнала Chums школьный роман «Камень удачи» (англ. The Luck Stone) под псевдонимом Бэзил Уинндхэм (англ. Basil Wyndham). При том, что в этот период вышло около тридцати школьных рассказов Вудхауза, сборник был только один, «The Tales of St Austin’s», остальные лишь в 1997 году были собраны в коллекцию под названием «Tales of Wrykyn».

В 1903 году Вудхауз переехал в Эмсуорт, где поселился в Трипвуд-колледже на Рекорд-роуд. Его часто видели в школе Emsworth Hall, где он играл со школьниками в крикет и принимал активное участие в создании школьных спектаклей. Любовь к крикету Вудхауз пронес через всю жизнь и не раз привозил в Далвич-колледж собственную команду. Несколько раз он играл в Lord’s (за сборную Писателей — против сборной Актёров), причем однажды — бок о бок с сэром Артуром Конан Дойлем. Последний несколько раз с той же целью приглашал его к себе домой в Уиндлшем.

В 1904 году Вудхауз написал текст для песни «Put Me In My Little Cell», которая вошла в мюзикл «Sergeant Brue», прошедший на Стрэнде и Prince of Wales Theatres. Двумя годами позже он внес значительный вклад в создание «The Beauty of Bath» (театры Олдвича и Хикса), в сотрудничестве с Джеромом Керном. В том же 1904 году Вудхауз, движимый страстным интересом к американскому боксу, впервые прибыл в Америку, где смог пообщаться с Кидом МакКоем в его тренировочном лагере в Уайт Плейнс. Эти впечатления легли в основу серии боксерских рассказов о Киде Брэди (позже этот персонаж появился и в «Psmith Journalist», романе, написанном в 1909 году, но опубликованном лишь 6 лет спустя).

В 1906—1909 годах появились и четыре книги, к школьному циклу не имеющих отношения, в частности, роман «Любовь среди кур» (англ. Love Among The Chickens, 1906), в котором впервые появляется Укридж. В «Not George Washington» заметны автобиографические мотивы (связанные с ранними попытками Вудхауза зарабатывать себе на жизнь литературой). «William Tell Told Again» — пересказ известной истории, заказанный издателем, который заранее подготовил гравюры и иллюстрации. В «The Swoop» (фантастической повести, высмеивающей господствовавшие тогда страхи перед возможной интервенцией) Англию захватывают сразу девять вражеских армий, а спасает — юный бойскаут Кларенс Чагуотер.

В 1906 году Сеймур Хикс пригласил Вудхауза на постоянную ставку в театре Олдвич (англ. Aldwych Theatre) для работы над шоу «The Beauty of Bath»: здесь он впервые познакомился с Джеромом Керном. Принято считать, что в эти годы в Лондоне писатель сватался к молодой вдове, Лилиан Армстронг, и получил отказ. Достоверно известно, что он долгие годы переписывался с её дочерью. Некоторые (в юмористическом ключе обыгранные) детали этой истории можно найти в полубиографическом романе «Не Джордж Вашингтон», написанном совместно с Гербертом Уэстбруком и опубликованном в 1907 году.

В 1909 году Вудхауз несколько месяцев провел в Нью-Йорке: их для писателя оказалось достаточно, чтобы узнать всё о тамошних уличных нравах и коррупции — политической и полицейской. Под впечатлением от визита им были написаны два романа, в которых явственно звучит социальная сатира: «Psmith, Journalist» и «A Gentleman of Leisure». Также в 1909 году роман «Любовь на фоне кур» вышел в США, а два года спустя в Нью-Йорке с успехом прошла первая пьеса «A Gentleman of Leisure». Лондонская постановка «Brother Alfred» (1913), однако, провалилась, равно как и мюзикл «Nuts and Wine» (1914), к которому Вудхауз написал либретто.

30 сентября 1914 Вудхауз женился на Этель Ньютон, вдове-англичанке, с которой он познакомился в Нью-Йорке на вечеринке у друзей лишь за полтора месяца до свадьбы. У неё была дочь Леонора, которую писатель удочерил официально и с которой позже очень подружился. Пелам и Этель (несмотря на разницу в характерах: он — тихий, обаятельный и покладистый, она — бойкая и вспыльчивая) прожили счастливо более 60 лет. Жена пережила супруга на 9 лет и умерла в возрасте 99 лет в 1984 году.

Всемирная известность

Не попав в армию из-за близорукости, Вудхауз большую часть военного времени провел в США, где нашёл для себя новую литературную нишу в престижном журнале Vanity Fair. С ним он активно сотрудничал в течение пяти лет (в основном на поприще театрального критика), используя псевдонимы — J Plum, Pelham Grenville, Melrose Granger, P Brooke-Haven, J Walker Williams, C P West.

Первый всемирный успех Вудхаузу принёс роман (подписанный всеми именами: «Пелам Гренвилл Вудхауз») «Something New» (1915; английский вариант — «Something Fresh»), печатавшийся с продолжением в еженедельнике Saturday Evening Post. Следующие его 27 романов также предварительную публикацию проходили на журнальных страницах. Гонорар Вудхауза за роман-сериал в Saturday Evening Post за 25 лет вырос с 3,5 до 40 тысяч долларов.

В сентябре 1916 года в Нью-Йорке с успехом прошла музыкальная комедия «Miss Springtime», написанная Вудхаузом, Болтоном и Керном. Был момент в 1917 году, когда на Бродвее шли сразу 5 пьес Вудхауза: лишь 75 лет спустя подобного успеха добился другой англичанин, Эндрю Ллойд Уэббер. В 20-е годы Вудхауз написал тексты для 12 мюзиклов. Среди композиторов, с которыми он сотрудничал, были Джордж Гершвин, Айвор Новелло, Коул Портер, Ирвинг Берлин, Иван Карилл, Эммерих Кальман и Рудольф Фримль.

Большой успех имел в 1917 году и роман «Неудобные деньги». В какой-то мере сюжет произведения (герои которого пытаются откреститься от большого наследства) отразил чувства Вудхауза по отношению к свалившемуся на него богатству.

Дживс (произносящий две фразы) и Берти (ещё без фамилии) впервые появились в 1915 году в рассказе «Extricating Young Gussie», позже включенном в сборник «The Man With Two Left Feet». В 1919 году вышел сборник «My Man Jeeves» с восемью рассказами, в четырёх из которых фигурировали Дживс и Вустер. В течение последующих семи лет вышли ещё три посвященных им сборника, за которыми последовали романы: «Thank You, Jeeves», «Right Ho, Jeeves» и другие (всего в этой серии их было 11). В 1919 году рассказом «A Woman is Only a Woman» (Saturday Evening Post) открылся цикл о гольфе, со Старейшим членом клуба в роли рассказчика. В 1923 году в «Космополитан» рассказом «Ukridge’s Dog College» была начата «серия с Укриджем».

В 1926 году Вудхауза избрали почётным членом Королевского литературного общества (англ. Royal Society of Literature). К этому времени он уже семь лет жил в Лондоне в роскошном особняке на Уолтон-стрит 16, время от времени пересекая океан, чтобы заняться в США очередной сценической постановкой. Начиная с 1925 года Вудхауз всерьез занялся драматургией: он адаптировал для театральной сцены (время от времени привлекая к сотрудничеству Иэна Хэя и Гая Болтона) не только многие свои работы, но также произведения зарубежных авторов (Молнар, Фодор, Гейер, Гютри и др.). Актриса Джоан Хиксон первую известность получила, сыграв главные роли в четырёх пьесах, поставленных по Вудхаузу (включая «Деву в беде») в 1928—1930 годы. В 1929 году Хилэр Беллок назвал Вудхауза «лучшим писателем из ныне живущих».

В 1930 году Вудхауз подписал свой первый контракт с компанией MGM в Голливуде: сначала переписал диалог «Those Three French Girls», затем переработал мюзикл «Rosalie», в бродвейской постановке которого был до этого занят. Год спустя, в интервью «Лос-Анджелес Таймс» Вудхауз (получавший 2 тысячи долларов в неделю) пожаловался на то, что ему «платят слишком много за то, что он делает слишком мало». В Голливуде это заявление поняли буквально, и контракт с ним не возобновлялся до 1936 года.

В 1934 году, чтобы избежать двойного налогообложения своих литературных произведений в Британии и США, Вудхауз поселился во Франции, в Ле Туке, где безмятежно, увлеченный работой прожил до 1939 года. В этом же году Оксфорд присвоил ему почётную докторскую степень за вклад в английскую литературу. Наконец, в том же 1934 году вышел знаменитый мюзикл «Anything Goes»: музыку к нему и часть текстов написал Кол Портер — по книге Болтона и Вудхауза. Позже, однако, потребовалась переработка сюжета, её осуществили Линдсей и Крауз — их имена с тех пор и остались на обложках. Но Вудхауз активно участвовал в организации лондонской постановки: он же написал и тексты двух самых известных хитов: «You’re the Top» и «Anything Goes».

1939—1955

Когда началась война, Вудхауз дописывал роман «Раз — и готово» (англ. Quick Service): он, как и большинство живших здесь иностранцев, не подозревал об опасности и не хотел возвращаться в Англию. Но Франция пала очень быстро, и 21 июля 1940 года Вудхауз оказался в лагере для перемещенных лиц в Верхней Силезии («Если эта Силезия у них „верхняя“, могу себе представить, что представляет собой „нижняя“ из них…» — позже писал он.) Петиция, направленная в Германию американскими читателями Вудхауза, натолкнула германское министерство иностранных дел на мысль: досрочно освободить писателя и с помощью Вернера Плака (давнего приятеля по голливудской работе) уговорить того записать несколько радиопередач для Америки — исключительно ради того, чтобы успокоить волнующихся читателей. Геббельсовское министерство пропаганды перехватило пленки и ретранслировало передачи на Англию. Несмотря на то, что мало кто услышал нарочито беззаботные рассказы Вудхауза о лагерной жизни, они вызвали политический скандал невероятных пропорций, и Вудхауза обвинили в коллаборационизме. Официально травлей руководил журналист Коннор, который называл Вудхауза «марионеткой Геббельса». Из писателей его главным критиком был А. А. Милн (автор книг о «Винни-Пухе»; позже Вудхауз ответил на это созданием образа Тимоти Боббина, который преуспел в чтении пародий на детские произведения Милна). Напротив, защищали писателя Ивлин Во, Дороти Сэйерс и Джордж Оруэлл. Сам писатель объяснял случившееся собственной политической наивностью. С другой стороны, британская разведка MI5 отмечала крайне правые взгляды писателя и получение им платежей от немецкого представительства во Франции и немецкой компании, занимающейся производством пропаганды.

Освободившись, Вудхауз с Этель ещё два года прожили в Германии, где он написал «Радость поутру» (англ. Joy in the Morning) и «Полную луну» (англ. Full Moon) и начал «Деньги в банке» (англ. Money in the Bank). В 1943 году супружеской паре было разрешено вернуться в Париж. В апреле 1947 года они вылетели в США: некоторое время жили в отелях, затем сняли квартиру на Парк-Авеню и наконец в 1952 году приобрели дом в Ремзенбурге, на Баскет-Нек Лейн (неподалеку от дома Гая Болтона), где и прожили все последующие годы в обществе многочисленных животных. Людей Вудхауз чуждался и общался лишь с немногими близкими друзьями.

Выход в 1952 году романа «Pigs Have Wings» («Перелетные свиньи»), считающегося одним из лучших в Блэндингском цикле, стал поворотным пунктом: общественное мнение по обе стороны океана вновь обратилось лицом к Вудхаузу. Хорошо была принята и автобиографическая книга «Performing Flea» («Дрессированная блоха»; так назвал его во время травли драматург Шон О’Кейси).

16 декабря 1955 года Вудхауз принял американское гражданство, ознаменовав это событие заметками «America, I Like You» (у нас вышедшими под заголовком «За семьдесят»), в которой с характерной скромностью охарактеризовал свой вклад в историю литературы: «Я занимаюсь тем, что называется легкой (а иногда юмористической) литературой, на которую интеллигенция смотрит с высокомерной усмешкой», — написал он. В числе своих любимых авторов Вудхауз назвал здесь Фрэнка Салливана, А. П. Херберта и Алекса Аткинсона. Однако вспоминал, что в немецкий лагерь для интернированных взял с собой только Шекспира и Теннисона.

1955—1975

Летом 1961 года компания Би-би-си передала речь под названием «An Act of Homage and Reparation» Ивлина Во в защиту Вудхауза. Новую волну популярности писателя вызвал выход в мае 1965 года на английские телеэкраны телесериала «The World of Wooster» c Иэном Кармайклом и Деннисом Прайсом в главных ролях. Два года спустя в Англии был снят сериал «Blandings Castle», где снялись сэр Ральф Ричардсон, Мериэл Форбс и Стэнли Холлоуэй. В начале 70-х годов в гостях у Вудхауза побывали Эндрю Ллойд Уэббер и Алан Эйкборн: все трое обсуждали перспективу создания мюзикла о Дживсе. В 1973 году на BBC Radio развернулся грандиозный проект по драматизации многочисленных рассказов о Дживсе и Вустере под общим названием «What Ho, Jeeves». Серия была завершена в 1980 году, но с тех пор появились и радиопостановки по другим его книгам: «Bring on the Girls», «The Luck of the Bodkins», «Blandings», «Quick Service», «Heavy Weather», «Pigs Have Wings», «Galahad at Blandings», «Uncle Dynamite».

C Вудхауза официально сняли все обвинения в коллаборационизме, а к Новому 1975 году (в компании с Чарли Чаплином) 93-летний писатель стал кавалером Ордена Британской империи (KBE). В интервью BBC Вудхауз сказал, что теперь, когда он стал Кавалером рыцарского ордена и представлен в музее восковых фигур мадам Тюссо, у него не осталось в жизни нереализованных амбиций.

В 1975 году, в день Св. Валентина Вудхауз находился в больнице, где работал над своим очередным романом из Блэндингс-серии. Поднявшись с постели, он потерял сознание; врач обнаружил его уже бездыханным. Ричард Асборн завершил роман, руководствуясь заметками, которые оставил покойный. Последняя книга Вудхауза вышла под названием «Sunset at Blandings».

Наиболее известные персонажи Вудхауза

• Берти Вустер
• Дживс
• Лорд Эмсворт
• Дядя Фред, пятый граф Икенхемский.
• Мистер Маллинер
• Стэнли Укридж
• Руперт Псмит
• Старейший член клуба (цикл произведений о гольфе)

Персонажи Вудхауза (особенно Берти Вустер) были весьма непопулярны у представителей британского истеблишмента. Согласно рассекреченным позже документам, когда Вудхауза в 1967 году рассматривали в качестве кандидата на Companion of Honour, сэр Патрик Дин, посол Великобритании в Вашингтоне, заметил, что «это весьма укрепило бы образ Берти Вустера как воплощение британского характера, вопреки всем нашим попыткам эту ассоциацию искоренить».

Персонажи Вудхауза часто эксцентричны, имеют самые странные пристрастия, например, к свиньям (лорд Эмсуорт), тритонам (Гасси Финк-Ноттл) или носкам (Арчибальд Маллинер). Как правило, они добродушны, но, попадая в трудную ситуацию, крайне ухудшают своё положение любой попыткой её улучшить. Причем в первую очередь аристократы у Вудхауза выглядят и ведут себя наиболее странно: именно их чудаковатые выходки как раз и усложняют сюжет повествования.

Значительную роль в сюжетах Вудхауза играют родственники, особенно тетушки: как правило, они вредят на финансовом фронте, мешают героям устроить личную жизнь и вообще делают все, чтобы испортить им настроение. Друзья также редко приходят на помощь главным героям: их главная функция состоит в том, чтобы вызывать всевозможные осложнения. Часто в произведениях Вудхауза главный герой ставит себя в затруднительное положение как раз затем, чтобы выручить друга.

Полисмены и другие представители власти как правило предстают перед читателем персонажами неприятными, но недалекими — их легко обвести вокруг пальца, иногда всего лишь представившись не своим именем. А вот слуг (в лучших традициях римской комедии) Вудхауз наделяет почти сверхъестественными интеллектуальными способностями. В большинстве случаев они как минимум намного умнее своих хозяев, идеальным примером чему служит Дживс. В том же духе действует и чрезвычайно полезный (хоть и презираемый) Бакстер, секретарь лорда Эмсуорта.

Дополнительные факты

• Летом 1936 года в одной из привилегированных английских школ произошел странный случай. В класс вбежал учитель словесности Т. Х. Уайт и сказал: «Умер Честертон. Теперь наш лучший писатель — Вудхауз».
• Именно Пеламу Г. Вудхаузу приписывается фраза «Элементарно, Ватсон» («Elementary, my dear Watson»), которую никогда не употреблял А. Конан Дойль и которая позже появилась в фильмах о Шерлоке Холмсе. В данном виде она впервые была использована в романе Вудхауза Psmith Journalist (1915) и употреблялась в ироничном контексте как тонкая насмешка над чужой недалекостью в достаточно простой ситуации.

Библиография

Вудхауз написал 96 книг в течение 73-летней творческой карьеры (1902—1975). Среди них множество романов и рассказов, часть из которых объединена в серии (например, серия произведений о Дживсе и Вустере). Полный список произведений Вудхауза можно увидеть в библиографической статье.

Серии

• Дживс и Вустер
• Замок Блэндингс
• Дядя Фред
• Клуб «Трутни»
• Рассказы о гольфе
• Мистер Муллинер
• Псмит
• Школьные истории
• Укридж

Ссылки

• [wodehouse.ru Российское общество Вудхауза]
• [lib.ru/INPROZ/WUDHAUS/ Вудхаус, Пелам Гренвилл] в библиотеке Максима Мошкова

Отрывок, характеризующий Вудхаус, Пелам Гренвилл

Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.