Пюви де Шаванн, Пьер Сесиль

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Пюви де Шаванн Пьер»)
Перейти к: навигация, поиск
Пьер Сесиль Пюви де Шаванн

С фотографии Этьена Каржа
Имя при рождении:

фр. Pierre Cécile Puvis de Chavannes

Дата рождения:

14 декабря 1824(1824-12-14)

Место рождения:

Лион

Дата смерти:

24 октября 1898(1898-10-24) (73 года)

Место смерти:

Париж

Гражданство:

Франция Франция

Жанр:

историческая живопись

Стиль:

символизм

Влияние:

Эжен Делакруа
Теодор Шассерио
Макс Клингер

Влияние на:

Сергей Дягилев
Гастон Ла Туш

Работы на Викискладе

Пьер Сеси́ль Пюви́ де Шава́нн (фр. Pierre Cécile Puvis de Chavannes) (14 декабря 1824, Лион — 24 октября 1898, Париж) — французский художник.





Биография

Пюви де Шаванн родился в Лионе, в старинной бургундской семье. Отец — горный инженер, хотел, чтобы сын продолжил его дело. По болезни не поступил в Политехническую школу. Учился в Лионском колледже и Лицее Генриха IV[fr] в Париже.

Однако после окончания учёбы Пьер Сесиль увлекается живописью. Писать начинает самостоятельно, одновременно и обучаясь живописи в процессе работы, опять же самостоятельно. Некоторые уроки он получил под руководством Ари Шеффера и Тома Кутюра в Париже, а в течение двух недель был учеником Эжена Делакруа. В наставниках разочаровался. Будучи материально обеспеченным, в 1852 году вместе с друзьями создает собственную мастерскую на площади Пигаль, много работает, ежедневно штудируя модель. Дружеские советы и собственный опыт дали, по словам художника, больше, чем пребывание в трёх школах[1].

Наибольшее влияние на развитие индивидуальной творческой манеры Пюви де Шаванна оказали фрески мастеров Раннего Возрождения (произведения которых он изучал во время своего пребывания в Италии) и творчество Энгра. Работал он преимущественно в области монументально-декоративной живописи[2]. Как правило, его работы представляет собой стилизацию под античность в духе итальянских живописцев XV столетия, произведения которых он изучал во время своего пребывания в Италии. Многие полотна Пюви де Шаванна — это монументальные вещи, написанные маслом в мастерских и закреплявшиеся затем на стенах у заказчиков[3].

Первые его картины в этом роде, обратившие на себя внимание, «Bellum» и «Concordia», были написаны в 1861 году для амьенского музея. За ними следовали: «Покой» (1862), «Работа» (1863), «Осень» (1865), «Ave Picardia» (1865) с символическим изображение сельской жизни в Пикардии и «Массилия, греческая колония» (1869) — идиллическая сцена из древнегреческой жизни. Самая лучшая картина Пюви де Шаванна в том же роде, «Pro patria ludus», была написана в 1882 году и также для амьенского музея. В ней художник представил пикардийских юношей, упражняющихся в метании копий. В композициях Пюви де Шаванна пейзаж и человеческие фигуры играют одинаково важную роль и как бы взаимно дополняют друг друга, производя в высшей степени целостное впечатление[4].

Настоящая известность пришла к Пюви де Шаванну после создания двух композиций под одинаковым названием «Надежда» (1871—1872). На обеих картинах на фоне скромного весеннего пейзажа изображена молодая девушка, аллегория Надежды (обнажённая в варианте 1871 года и одетая в белое платье в варианте 1872 года). Фигура девушки помещена на переднем плане, а пейзаж создаёт ощущение плоского фона, из-за чего находящаяся в руках обнажённой девушки оливковая ветвь (символ мира) воспринимается скорее как дерево на заднем плане картины[2].

Не будучи безукоризненным рисовальщиком и даже умышленно избегая точно моделировать фигуры, Пюви де Шаванн ставил себе задачей главным образом передавать дух эпохи, из которой черпал сюжеты. Из его монументальных работ лучшими считаются фрески в парижском Пантеоне, изображающие две сцены из жизни святой Женевьевы (1874—1877), «Священная роща» (на лестнице дворца искусств в Лионе), «Науки и искусства» (1887—1889, в амфитеатре Сорбонны), «Inter artes et naturam» (на лестнице Руанского музея), «Четыре времени года» (в парижской ратуше, 1889—1893), «Музы» (1893—1895, библиотека университета, Бостон)[4].

Менее удачны его патриотические аллегории[4]:

  • «Вооружённая богиня-покровительница города Парижа следит глазами за воздушным шаром»,
  • «Богиня, принимающая письмо от почтового голубя»,
  • «Париж, приветствующий Виктора Гюго».

Сам художник лучшей своей работой считал полотно «Девушки у моря» (1879), представляющее собой живописную аллегория гармонии человека и природы. Здесь блестяще проявилось умение Пюви де Шаванна превратить любой незатейливый сюжет в символическую композицию. Все фигуры на полотне написаны с удивительным мастерством, а холодный колорит, основанный на игре серо-голубых тонов, придаёт интимной сцене «глубокое дыхание» монументальной росписи[2].

В манере художника заметно также влияние Эжена Делакруа и Теодора Шассерио. Пюви де Шаванн был одним из наиболее значительных французских символистов, оказавших впоследствии большое влияние на развитие французской живописи в стиле ар-нуво.

В России большим поклонником художника был С. П. Дягилев, что, безусловно, сказалось и на развитии художественной группы «Мир искусства».

В 1897 году В. Э. Борисов-Мусатов, покорённый искусством Пюви де Шаванна, пытался поступить к нему в ученики, но опоздал. Художник закрыл своё ателье[5].

Женился Пюви де Шаванн в 75 лет на Марии Кантакузен. Но семейная жизнь продолжалась совсем не долго — через год после свадьбы жена умерла, а через два месяца умер и сам мастер[5].

Галерея

Напишите отзыв о статье "Пюви де Шаванн, Пьер Сесиль"

Литература

  • Vachon, Marius.  Puvis de Chavannes, un maǐtre de ce temps. — Paris: Société d'Edition Artistique, 1895. — 258 p.
  • Werth, Leon.  Puvis de Chavennes. 2st ed. — Paris: Les Editions G. Cres & Cie, 1926. — 126 p.
  • Тугендхольд Я.  Пювис де Шаванн. — СПб.: Огни, 1911. — 92 с.

Примечания

  1. Алёхин, 1989, с. 30.
  2. 1 2 3 [artclassic.edu.ru/catalog.asp?cat_ob_no=22246&ob_no=22267 Пюви де Шаванн Пьер (1824—1898)]. // Российский общеобразовательный портал. Проверено 19 июля 2015.
  3. [allpainters.ru/pjuvi-de-shavann-per.html Пьер Пюви де Шаванн: жизнь и творчество художника]. // Сайт Allpainters.ru. Проверено 19 июля 2015.
  4. 1 2 3 Пювис де-Шаванн, Пьер // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  5. 1 2 Алёхин, 1989, с. 30—34.

Напишите отзыв о статье "Пюви де Шаванн, Пьер Сесиль"

Литература

Ссылки

Отрывок, характеризующий Пюви де Шаванн, Пьер Сесиль

С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.