Пяст, Владимир

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Пяст Владимир»)
Перейти к: навигация, поиск
Владимир Пяст
Имя при рождении:

Владимир Алексеевич Пестовский

Дата рождения:

18 (30) июня 1886(1886-06-30)

Место рождения:

Санкт-Петербург, Российская империя

Дата смерти:

19 ноября 1940(1940-11-19) (54 года)

Место смерти:

Голицыно,
Московская область, РСФСР

Гражданство:

Российская империя Российская империяСССР СССР

Род деятельности:

поэт, переводчик, литературный критик, прозаик, мемуарист, детский писатель

Язык произведений:

русский

[az.lib.ru/p/pjast_w_a/ Произведения на сайте Lib.ru]

Владимир Алексеевич Пяст (настоящая фамилия Пестовский, 18861940) — русский поэт-символист, прозаик, литературный критик, переводчик, теоретик литературы, один из биографов поэта Александра Блока, с которым много лет дружил.





Биография

Владимир Пяст происходил, по семейной легенде, из польского рода Пястов, родился в семье потомственного дворянина, коллежского асессора, актёра-любителя, энтомолога по образованию. Окончил с золотой медалью 12-ю Петербургскую гимназию и поступил на физико-математический факультет Петербургского университета. В 1906 перевёлся на романо-германское отделение ввиду своих литературных увлечений (художественные взгляды с тех пор не изменял: всю жизнь оставался «западником» и «воинствующим символистом»).

Со стихами начал выступать с 1900, начал печататься в 1905 году, среди первых опубликованных стихотворений были переводные.

В 1905 отправился в поездку в Мюнхен, где в 1906 с ним произошёл первый психический срыв, после которого он шесть недель провёл в психиатрической клинике. В дальнейшем был подвержен попыткам самоубийства.

В студенческие годы Пяст был одним из лидеров «Кружка молодых» (объединение поэтов-символистов при университете), посещал литературные собрания Вяч. Иванова, З. Гиппиус, Ф. Сологуба. В 1909 году выходит первый стихотворный сборник В. Пяста «Ограда».

В 1910—1917 гг. он переводит с испанского, пишет статьи на литературные темы и выступает с лекциями о футуризме и символизме, увлекается декламацией.

Во время Первой мировой войны его призвали на фронт, но из-за психического заболевания, вспышки которого мучили В. Пяста всю жизнь, он был комиссован.

После Октябрьской революции занял антибольшевистскую позицию, прервал отношения с Блоком после поэмы «Двенадцать».

В годы революции и Гражданской войны пишет романы (оставшиеся неопубликованными: «Роман без названия», «Возрождение»), много работает как журналист и переводчик, занимается теорией декламации и стиховедением. Служил в Институте живого слова в Петрограде.

В 1926 году переехал в Москву. Активно занимался переводами с немецкого — в частности, переводил поэтов-экспрессионистов в антологии Г. Петникова «Молодая Германия» (Харьков, 1925) и с испанского — преимущественно поэтической драматургии Тирсо де Молины, Лопе де Вега и т. д. В РГАЛИ хранятся его неизданные переводы из главного латиноамериканского поэта начала XX века — Рубена Дарио. Также переводил Сервантеса, Альфреда Вольфенштейна (нем.), Эрнста Толлера и др.

6 февраля 1930 года арестован, приговорён по статье 58-10 и 58-11 (контрреволюционная агитация и участие в контрреволюционной организации) к трём годам высылки, которые провёл сначала в Архангельске, затем в Кадникове Вологодской области. По окончании срока в 1933 году сослан в Одессу, где женился на К. Стояновой. В 1936 благодаря хлопотам Мейерхольда, Пришвина и других смог вернуться в Москву, жил в подмосковном Голицыне.

Скончался в 1940 году от рака лёгких (по другим данным, покончил с собой), похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище (3 уч.).

«Литературная газета» опубликовала некролог, в котором говорилось: «В трудной своей жизни Пяст никогда не снижал своего мастерства. Он написал не очень много, но то, что он оставил, сделано хорошо»[1].

Лирика его религиозна. Он говорит о Божественном происхождении бытия и воздействии духовного начала на повседневность. Картины природы и пейзажи становятся в са­мом лучшем смысле выражением духовности[2].

Сборники стихов

  • «Ограда». Изд. Вольф, 1909; Берлин, изд. Гржебина, 1922
  • «Поэма в нонах» М., Пегас,1911.
  • «Львиная пасть» (Берлин, изд. Гржебина 1922),
  • «Третья книга лирики» (Берлин, изд. Гржебина,1922).

Книги

  • «Современный декламатор» (1926),
  • «Встречи» М. Федерация, 1929.
  • «Современное стиховедение. Ритмика» - Л., Издательство писателей,1931. Первая часть задуманной монографии; вторая должна была быть посвящена «тембромелодике».

Для детей

  • Кузнечик, цикада и птица корморан. - М., Молодая гвардия, 1929
  • Моя первая шах-книга, - М., Молодая гвардия, 1930

Напишите отзыв о статье "Пяст, Владимир"

Примечания

  1. Номер от 24 ноября 1940. Подписи: И. Андроников, К. Чуковский, Н. Павлович, А. Ивич, С. Бернштейн, В. Тренин, В. Шкловский, П. Антокольский, Вс. Иванов, К. Федин, Ю. Верховский.
  2. Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917 / [пер. с нем.]. — М. : РИК «Культура», 1996. — XVIII, 491, [1] с. — 5000 экз. — ISBN 5-8334-0019-8.. — С. 334.</span>
  3. </ol>

Ссылки

  • [web.archive.org/web/20100329164344/poets-necropol.narod.ru/pyast.html Могилы ушедших поэтов]
  • slova.org.ru/piast/index/
  • www.vekperevoda.com/1855/piast.htm
  • www.newizv.ru/news/2007-04-13/67844/
  • www.silverage.ru/memory/piast_mem.html
  • Дойков Юрий. [dojkov.livejournal.com/52671.html «Борис Зубакин и Владимир Пяст. Письма из ссылки в ссылку»]

Отрывок, характеризующий Пяст, Владимир

Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.