Пятая печать (фильм)
| Пятая печать | |
| Az ötödik pecsét | |
 | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Автор сценария | |
| В главных ролях | |
| Оператор | |
| Композитор | |
| Кинокомпания |
Mafilm, Budapest Filmstúdió |
| Длительность |
111 мин (исходный венгерский вариант, в сов. прокате — 105 мин) |
| Страна | |
| Год | |
| IMDb | |
«Пятая печать» (венг. Az ötödik pecsét) — кинофильм режиссёра Золтана Фабри, вышедший на экраны в 1976 году. Экранизация одноимённой повести Ференца Шанты.
В названии повести и фильма использован образ из Откровения Иоанна Богослова (Отк. 6:9-10)
9. И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. 10. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на Земле за кровь нашу?
Содержание
В ролях
- Лайош Эзе — часовщик Миклош Дьюрица (дублировал Зиновий Гердт)
- Ласло Маркуш — книготорговец Ласло Кираи (дублировал Роман Ткачук)
- Шандор Хорват — столяр Ковач (дублировал Константин Тыртов)
- Ференц Бенце — трактирщик Бела (дублировал Николай Граббе)
- Иштван Деги — фотограф Кесеи (дублировал Олег Голубицкий)
- Золтан Латинович — человек в штатском (дублировал Феликс Яворский)
- Дьёрдь Черхальми — «Иисус»
Фильм дублирован на киностудии «Союзмультфильм»
- Перевод — Зинаиди Целиковской
- Режиссёр — Майя Мирошкина
- Звукооператор — Борис Фильчиков
- Редактор — Аркадий Снесарёв
Сюжет
Действие фильма происходит осенью 1944 года, после салашистского переворота.
Каждый вечер в маленьком кабачке собираются четыре приятеля — часовщик Дюрица, книготорговец Кираи, столяр Ковач и хозяин заведения, Бела. За стенами кабачка бушует Вторая Мировая война, свирепствует тайная полиция, по ночам бесследно исчезают соседи с «неправильными» политическими взглядами, или с «неправильным» расовым происхождением… Но друзья утешают себя тем, что, хотя они, «маленькие люди», не в силах ничего изменить, но у них, по крайней мере, чистые руки и к творящимся вокруг злодеяниям они не причастны.
Часовщик Дюрица, самый образованный из четверых, постоянно заводит с друзьями разговоры на разные непривычные темы. Вот и в тот вечер, с которого начинается действие фильма, он предлагает трём своим собеседникам непростую задачку: «Представьте себе остров, которым правит жестокий тиран, мучитель и убийца. И есть раб по имени Дюдю, которого тиран каждый день подвергает жестоким истязаниям: вырывает язык, выкалывает глаза, насилует и убивает дочь и сына раба. Раб утешает себя тем, что он никому не причиняет зла, и совесть его чиста. А тирану даже и в голову не приходит, что он делает что-то плохое, совесть его не мучает, да он и слова-то такого не знает… И вот вам предстоит выбор — стать либо этим тираном, либо этим рабом. Только эти две возможности, никаких других вариантов. Что вы выбираете?» После некоторого замешательства все трое признают, что выбрали бы жизнь тирана — да и кто же сам добровольно выберет долю несчастного раба?
Этот разговор слышит случайный посетитель кабачка, бродячий фотограф Кесеи, самолюбивый и страдающий от комплекса неполноценности человек. Он заявляет, что вот он-то бы выбрал стать рабом, а не тираном. Но четверо друзей ему не верят, и уязвлённый фотограф решает отомстить — и донести в тайную полицию о том, что четверо друзей ведут разговоры, в которых нелестно отзываются о властях. На следующий день всех четверых арестовывают и доставляют в тайную полицию.
Там они оказываются перед выбором, аналогичным вышеописанному. Тюремщики, желая подавить личность и уязвить человеческое достоинство своих заключённых (чтобы они даже не думали вести борьбу с режимом), предлагают сделку: каждый, кто два раза ударит избитого до полусмерти человека («Иисуса»), будет немедленно отпущен на свободу. Ковач вызывается первым, но, подойдя к жертве, падает, не в силах поднять руку на «Иисуса». Его уводят на очередные пытки, он кричит: "Я хотел, но не мог… " Вторым пытается совершить сложный поступок Кираи, но Бела не даёт ему и сам бросается на мучителей, его расстреливают. И только Дюрица превозмогает себя и ударяет дважды, хотя это и даётся ему нелегко.
Дюрицу тут же выпускают, и он бредёт в шоке по улицам. Он видит, как бомба попадает в какое-то здание (видимо, тюрьму) и сносит его полностью.
Парадоксальность сюжета состоит в том, что трое отказавшихся ударить «Иисуса» до ареста действительно вели жизнь маленьких людей и ни во что не вмешивались. Смелее всех повёл себя Бела, который в начале показан расчётливым человеком, старавшимся угодить и фашистским властям и русским, которые, по его мнению, скоро войдут в Венгрию. Сопротивлялся преступному режиму только сломавшийся часовщик Дюрица. Он прятал дома детей тех самых исчезнувших соседей, с «неправильными» политическими взглядами, или с «неправильным» расовым происхождением. Это одновременно служит и оправданием его падению — часовщик не мог не вернуться, ведь дети без него пропадут.
Награды и номинации
- 1977 — Первая премия (Золотой приз) Московского международного кинофестиваля
- 1977 — номинация на приз «Золотой медведь» Берлинского кинофестиваля
Напишите отзыв о статье "Пятая печать (фильм)"
Ссылки
- «Пятая печать» (англ.) на сайте Internet Movie Database
- [www.allmovie.com/movie/v122021 Пятая печать] (англ.) на сайте allmovie
- [marx.org.ua/2008-04-23-09-06-29/1-articles/672-2010-03-31-08-32-12 Рецензия на фильм «Пятая печать: антифашизм — приговор аполитичности»]
Отрывок, характеризующий Пятая печать (фильм)
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
