Пятая французская республика

Пятая республика (фр. Cinquième République) — период французской истории с 1958 года по настоящее время; определяется принятой в 1958 новой конституцией Франции.

По сравнению с Четвёртой республикой (1946—1958) в ней значительно усилены полномочия президента республики, который имеет право роспуска парламента и избирается всенародно на пять лет (с 2000 года), с 1962 по 2000 — на семь лет. Если в первом туре ни один из кандидатов не наберёт 50 % +1 голос, требуется второй тур голосования (на практике второй тур требовался всегда).

Особенностью конституции Пятой республики является то, что, поскольку она составлялась профессиональными политиками, её положения, прежде всего, адресуются на практику функционирования политической системы.

По словам де Вильпена, сущность действующих французских государственных институтов заключается в том, что «… президент — руководит, правительство — управляет, парламент — законодательствует …»

История Пятой республики

Зарождение

Отправной точкой к учреждению Пятой республики стал алжирский кризис, с которым республика на протяжении четырёх лет не могла совладать, а именно события 13 мая 1958 года, когда верхушка французской армии, подавляющая алжирское национальное восстание, вышла из повиновения гражданским властям и, более того, начала открыто диктовать им свои условия (Coup d'état du 13 mai 1958).

На этот вызов Франции и Республике, когда армия посягнула на священный французский принцип беспрекословного подчинения армии государству — законная власть не смогла дать решительный ответ, и саморазрушающейся постоянными правительственными кризисами Четвёртой республике был нанесен последний удар, заставивший произвести радикальную перестройку организации и функционирования органов государственной власти в целом. Основанная конституцией 1946 года, Четвёртая республика практически сохранила в неприкосновенности дискредитированую за годы Третьей республики схему «парламентского абсолютизма»: бессильный глава государства, всесильный парламент, и целиком зависящее от его воли правительство.

При этом Четвёртая республика стала «достойной наследницей» своей предшественницы: за 12 отведённых ей Историей лет сменилось 22 состава Совета министров, находившихся у власти в среднем 6 месяцев, и 12 премьер-министров, — государственная власть работала в режиме «от кризиса к кризису».

Весной 1958 года, на пороге гражданской войны из-за военных действий французской армии в Алжире (с 1954 г.), когда военное руководство в Алжире — опасаясь, что центральное правительство откажется от «французского Алжира» и передаст власть повстанцам — разработало и уже готовилось осуществить военный переворот в Париже, Франция призвала к власти генерала де Голля, руководителя французского Сопротивления в годы Второй мировой войны и бывшего главу Временного правительства.

Получив, в полном соответствии с конституцией 1946 года, власть из рук Национального собрания, генерал де Голль поставил три условия, на которых согласился бы взять бразды правления:

• предоставление правительству неограниченных полномочий в урегулировании алжирского кризиса;
• управление страной в течение шести месяцев декретами правительства и, соответственно, роспуск парламента на каникулы на этот же срок;
• и, наконец, главное, делегирование правительству учредительной власти с тем, чтобы оно в срочном порядке разработало новую Конституцию.

Все эти условия были выполнены.

Развитие

Инициатором конституционной реформы был пришедший в мае 1958 года на волне алжирского кризиса к власти Шарль де Голль, который 21 декабря 1958 года был избран первым президентом Пятой республики. 19 декабря 1965 года Шарль де Голль был переизбран на второй срок, но 28 апреля 1969 года ушёл в отставку (после Майских событий 1968). Президентом республики был избран его близкий сподвижник Жорж Помпиду, скончавшийся 2 апреля 1974 года. После смерти Помпиду на выборах победил центрист Валери Жискар д’Эстен, пробывший у власти один полный срок (до 1981), когда уступил социалисту Франсуа Миттерану. Миттеран (переизбранный в 1988 на второй срок) находился у власти 14 лет, дольше, чем какой-либо другой президент Франции; в 1986—1988 и 1993—1995 при нём действовали правые кабинеты министров (политика «сожительства»). В 1995 году (когда Миттеран уже не баллотировался) социалисты потерпели поражение, и к власти пришёл мэр Парижа, премьер в 1974—1977 и 1986—1988, голлист Жак Ширак. В 1997—2002, в свою очередь, премьером при Шираке был левый Лионель Жоспен.

Выборы 2002 года стали сенсацией: все кандидаты набрали менее 20 % голосов, а во второй тур вместе с Шираком вышел ультраправый националист Жан-Мари Ле Пен, набравший чуть менее 17 % голосов. Всё общество, включая оппонентов Ширака, объединилось в коалицию против Ле Пена, и во втором туре Ширак одержал сокрушительную победу, набрав более 80 % голосов. Весь второй срок Ширака (2002—2007) правительства формировали правые, популярность которых снижалась после ряда социально-экономических решений.

Выборы 2007 года, протекавшие при большом накале общественной борьбы и высокой явке избирателей, принесли во втором туре победу лидеру правой партии «Союз за народное движение» (преемницы голлистских партий), министру внутренних дел в 2002—2007 Николя Саркози.

6 мая 2012 года в результате второго тура президентских выборов 24-м президентом Франции был избран Франсуа Олланд.

Основополагающие институты

Конституция

Конституционные идеи де Голля

В основу конституции 1958 г. были положены взгляды Шарля де Голля на государственную систему Франции: предположение «сильной власти» во главе с «авторитетным арбитром, … которому народ дал мандат и средства поддерживать национальный интерес, независимо от того, что могло бы произойти», при сохранении принципа «разделения и баланса властей», демократии, прав и свобод личности. Государство во Франции должно быть «властной структурой, способной принимать серьёзные решения и осуществлять решительные действия, выражающие исключительно национальные интересы и служащие только им». Автор «Военных мемуаров», изданных после Второй мировой войны, так обрисовывает идеальный, по его мнению, проект республиканского государства для Франции:

«С моей точки зрения, необходимо, чтобы у государства был глава, то есть руководитель, в котором нация могла бы видеть человека, ответственного за основу государства и гаранта её судьбы. Необходимо также, чтобы осуществление исполнительной власти, служащей исключительно интересам всего сообщества, не происходило от парламента, объединяющего представителей разных партий, выражающих интересы узких групп. Эти условия требуют, чтобы глава государства не принадлежал ни к одной партии, назначался народом, сам назначал министров и имел право консультироваться со страной, либо путём референдума, либо путём учреждения ассамблей, и, наконец, чтобы он имел полномочия в случае опасности для Франции обеспечить целостность и независимость страны. Помимо обстоятельств, при которых президент обязан вмешаться, правительство и парламент должны сотрудничать, парламент имеет право контролировать правительство и смещать его, но при этом высшее должностное лицо страны является третейским судьей и имеет возможность прибегнуть к суду народа.»

В выступлении в г. Байё, в 1946 году, де Голль изложил хартию голлизма касательно государственных институтов: «Демократические принципы и опыт требуют, чтобы все ветви власти — и исполнительная, и законодательная, и судебная — были чётко разграничены и полностью уравновешены и чтобы над возможной политической несогласованностью верховенствовал национальный арбитр, способный обеспечить дух преемственности в условиях существования разношерстных по партийному составу правительств…» (т. н. «Конституция Байе»)

Четвёртая республика, несмотря на призыв де Голля «обеспечить власть, авторитет и достоинство правительства», была образцом «парламентского всевластия», когда правительство было полностью подчинено парламенту. В результате Франция находилась во власти перманентного «министерского кризиса», сделавшего страну неспособной решительно и последовательно осуществлять «деколонизацию» Французской империи и форсированную модернизацию страны. Поэтому, как считал генерал, «несмотря на то, что Республика спасена, она всё ещё должна быть восстановлена».

Подготовка и принятие

Согласно закону о пересмотре конституции, в помощь правительству был создан Конституционный консультативный комитет, призванный восполнить парламентский контроль за разработкой конституции, но основная работа по составлению нового основного закона Франции была поручена команде молодых членов Государственного совета под руководством министра юстиции Мишеля Дебре.

Голлист «первого часа», непримиримый противник государственной системы Четвёртой республики, Дебре, горячо одобрявший идеи, высказанные де Голлем в речи в Байё, и одновременно сторонник британских парламентских традиций, настоял на введении поста премьер-министра, возглавляющего правительство, как автономного, в том числе и по отношению к президенту Республики, государственного органа. Таким образом, была сохранена политическая ответственность правительства перед парламентом.

Впоследствии это позволило обеспечить «сосуществование» на самом высоком этаже государственной власти, когда парламентское большинство и президент Республики не принадлежали к одному и тому же политическому движению. Во избежание повторения сценария рождения Четвёртой республики, когда написание конституции было отдано на откуп Учредительного собрания, в результате чего представленные в нём партии превратили процесс её разработки в политическое игрище, конституция Пятой республики составлялась в тайне.

Окончательная версия конституционный реформы была опубликована 4 сентября того же года. Как и предписывал Конституционный закон от 3 июня 1958 года, референдум по проекту новой конституции состоялся 18 сентября, как в метрополии, так и в «заморских территориях». В день референдума на избирательные участки пришли более 22 миллионов французских граждан из 26 млн, обладающих избирательными правами. «Да» ответили свыше 17 миллионов французов и француженок, то есть 79,3 % голосовавших избирателей; Пятая республика была установлена подавляющим большинством французского народа.

Конституционная практика

Конституция 1958 года учредила пост президента как арбитра, воплощающего государство. Должен ли глава государства отойти от политики, затворившись в Елисейском дворце и осуществляя свою власть лишь в случае, когда государственная машина летит под откос, или же, наоборот, обязан быть на первых ролях для защиты национальных интересов, не дать Франции сбиться с правильного пути, чего нельзя достичь без вмешательства в политику? Спор двух концепций разрешила конституционная практика первых лет жизни Пятой республики, которая складывалась под прямым влиянием алжирского конфликта.

Если президент Республики взял в свои руки скальпель, чтобы удалить на теле Франции язву, — алжирскую проблему, парламент и правительство согласились на роль ассистента при руководящем удалением хирурге, а партии и вовсе уподобились сторонними наблюдателями, ожидающими исход операции у порога операционной, то каждый институт пожал плоды своего труда. Верховная ответственность, а значит и верховная власть, сконцентрировалась в руках президента Республики. Ибо демократия не знает власти без ответственности, без поддержки и одобрения народа! Референдум 1962 года, одобривший предложение главы государства впредь избирать президента страны непосредственно народом, окончательно утвердил президента Республики в ранге национального вождя, ибо он, в противовес депутатам, избираемым по округам, и назначаемым министрам, является отныне единственным избранником всей нации.

Пятая республика эволюционировала из парламентского режима с усиленной президентской властью в режим полупрезидентский, вернее, изобрела последний.

Своеобразие полупрезидентской республики в том, что она смешивает лучшие элементы парламентского и президентского режимов: от первого она берет парламентскую ответственность правительства, активное участие последнего на всех стадиях законодательной и бюджетной процедуры, от второго — президента, избираемого прямым и всеобщим голосованием, обладающего соответствующей властью.

Однако отличие от того и другого состоит в том, что президент Республики отвечает за долгосрочное развитие нации, смотря вдаль, за горизонт, тогда как правительство, вдохновляясь общими направлениями, определёнными президентом, решает проблемы дня сегодняшнего. Другими словами, глава государства курирует вопросы внешней политики, обороны и вооружённых сил, а правительство — экономическую, социальную, финансовую и т. д. политику.

Власть президента простирается так широко, как его поддерживает Национальное собрание. Если он опирается на парламентское большинство, контролирует Национальное собрание, то премьер-министру уготована судьба директора кабинета президента Республики со всеми вытекающими отсюда последствиями. Реальным главой правительства становится президент, определяющий линию государства, а премьеру остаётся подчиниться его воле. Президент может «попросить» главу кабинета подать в отставку. Так покинул в 1962 году свой пост создатель институтов Пятой республики Мишель Дебре, разошедшийся с де Голлем по вопросу урегулирования алжирского конфликта.

Ясно, что премьер-министр становится главой парламентского большинства, координирующего его деятельность с политикой правительства. Однако баланс сил кардинально меняется, когда парламентские выборы выигрывает оппозиция. Так уже было в 1986—1988, 1993—1995, 1997—2002 годах, когда президент и парламентское большинство принадлежали к различным политическим силам. В этом случае власть президента сокращается до буквального следования положениям конституции, хотя его прерогативы в «зарезервированной» сфере, куда входят дипломатия, оборона и армия, по большей части сохраняются. Он вынужден назначить премьер-министром человека, устраивающего парламентское большинство, в противном случае ему будет вынесен вотум недоверия. Правительство действительно «определяет и проводит политику», опираясь на поддержку Национального собрания.

Эта исключительная ситуация именуется французами как «сосуществование» на государственном Олимпе.

Президент

Защищая перед Государственным советом проект новой конституции, Мишель Дебре сравнивал новую роль президента Республики с «замком свода» государственного здания, предназначенного цементировать его опоры.

Из номинальной фигуры, «конституционного калеки» (Р. Пуанкаре), президент Республики становится истинным главой государства, хранителем конституции, гарантом Республики, верховным арбитром, который «обеспечивает нормальное функционирование публичных властей». Отныне Франция будет отождествляться со своим президентом, ибо он, как гарант «независимости, территориальной целостности и международных договоров», воплощающий в своём лице преемственность в её государственной власти, будет нести ответственность за Францию, за её существование и будущее, защищать её высшие национальные интересы.

Чтобы президент Республики смог в полной мере осуществлять свои функции третейского судьи, стоящего над триадой государственных властей, ему необходимы широкие полномочия, и конституция его наделяет таковыми. Продолжая председательствовать в Совете министров, президент Республики будет по своему усмотрению назначать и смещать премьер-министра и, по предложению последнего, других членов правительства. Здесь же, после обсуждения в единственной коллегии министров, выносящей решения именем правительства, он подписывает декреты.

Хотя президент по-прежнему не имеет права законодательной инициативы, принадлежащего премьер-министру и членам парламента, он утверждает законы, принятые парламентом, оставляя за собой право вето. Он может передать закон в Конституционный совет, чтобы тот проверил его содержание на соответствие конституции.

Но главное, что отныне президент Республики может, по предложению правительства или парламента, вынести на референдум любой законопроект, касающийся «организации публичных властей, реформ в экономической и социальной политике нации и публичных служб, которые к этой политике имеют отношение, или законопроект, разрешающий ратификацию какого-либо международного договора, который, не противореча конституции, отразился бы на функционировании государственных институтов». То есть, глава государства становится отныне связующим звеном между французской нацией и её властью, ибо только он имеет право напрямую обращаться к народу, источнику суверенитета при демократическом режиме, чтобы тот сам выразил свою волю. Кроме того, президент Республики может призывать нацию вынести свой вердикт, пользуясь принадлежащим лишь ему правом роспуска Национального собрания, получив консультацию премьер-министра и председателей палат парламента. Единственное условие, которое обязан соблюсти президент — прождать год с момента предыдущего роспуска.

Все эти властные полномочия французского президента венчает прерогатива, предоставленная ему статьей 16 конституции. Когда Франция оказывается ввергнутой в тяжелейший национальный кризис, существует опасность военного вторжения, или республиканские институты находятся под угрозой, а «нормальное функционирование конституционных государственных властей прекращено», президент Республики после консультации с премьер-министром, председателями палат парламента, а также с Конституционным советом, облекает себя полнотой власти, чтобы «обеспечить в кратчайшие сроки конституционным государственным властям средства для выполнения их задач».

Речь не идёт о «президентской диктатуре», ибо конституция обязывает президента созвать парламент и запрещает распускать Национальное собрание, пока чрезвычайное положение не будет отменено. Это полномочие президента не может быть употреблено против Республики, ибо в противном случае ответной реакцией парламента, преобразуемого в Верховный суд, станет его отрешение от должности. Напротив, его цель — защитить Францию, когда испробованные пути выхода из национального кризиса окончатся провалом. Так, соратник де Голля ещё с лондонской поры, юрист Рене Капитан (René Capitant) называл статью 16 «конституционализацией призыва 18 июня [1940 года]». Сам де Голль в «Мемуарах надежды» так высказывается по этому поводу: «Каково оправдание статьи 16, — спрашивали вручающей главе государства власть во имя спасения Франции в случае, если ей грозит катастрофа?» И напомнил, именно из-за отсутствия такой статьи в июне 1940 года президент Лебрен, вместо того, чтобы переехать с государственным аппаратом в Алжир, призвал маршала Петена и открыл, тем самым, путь к капитуляции, и что президент Коти, наоборот, действовал в духе статьи 16 (ещё до её принятия), когда во избежание гражданской войны потребовал от парламента прекращения всякой оппозиции против возвращения генерала де Голля к власти.

В итоге президент Франции становится верховной инстанцией, стоящей над политическими битвами, объединяющий во имя Франции разнородные политические силы, он будет человеком, говорящим от имени всей Франции, а потому будет самостоятельно действовать, назначать, управлять, вести переговоры и, наконец, вызволять её, в случае необходимости, из национального кризиса.

Президенты Пятой республики

• Шарль де Голль (1959-1969)
• Жорж Помпиду (1969-1974)
• Валери Жискар д'Эстен (1974-1981)
• Франсуа Миттеран (1981-1995)
• Жак Ширак (1995-2007)
• Николя Саркози (2007-2012)
• Франсуа Олланд c 2012 года

Правительство и парламент

Помимо президента Республики, коренной перестройке подверглись основополагающие институты Республики — правительство и парламент. Творцы конституции 1958 года вырвали корень зла, из-за которого так плохо кончили Третья и Четвёртая республики — всевластие парламента, ведущее к смене правительств, что несовместимо с эффективностью, стабильностью и преемственностью власти, — выработав «рационализированный парламентаризм».

В первую очередь, правительству возвращалась полнота исполнительной власти, а вместе с ней и центральная роль в отношениях между исполнительным и законодательным органом. Правительство отныне «определяет и проводит политику нации». Оно перестает быть ещё одним комитетом, производимым на свет палатой депутатов, целиком зависящим от малейшего дуновения ветерка в политической жизни, ибо назначается, начиная с премьер-министра, каждый член правительства, назначенный президентом Республики, не может совмещать министерский портфель с парламентским мандатом. А потому изменяется и предназначение парламента. Теперь «политическое выражение всеобщего голосования» (Ж. Ширак) будет не навязывать правительству свою волю, но, контролируя действия министерства, поддерживать его, законодательствовать и обсуждать вектора развития нации.

Главная функция полномочий парламента, функция, которую делегирует нация избранным ею народному представительству — это составление законов, обязательных для всех и каждого правил, регулирующих важнейшие сферы жизни страны. Исполнительная власть проводит законы в жизнь, издавая регламентарные акты, чтобы в точности обеспечить их исполнение. Поэтому конституция выделяет «домен» закона, в пределах которого парламент может принимать акты и за границы которого он не может преступать. Все вопросы, не входящие в область законодательства, регулируются регламентарной властью, разделённой, согласно конституции, между президентом Республики и правительством.

С новыми ролями, предписанными конституцией парламенту и правительству, качественно преображается законодательный процесс. Красная нить, проходящая через все положения Конституции 1958 года, касающиеся законодательной процедуры, — те, кто несут высшую ответственность за применение закона, не только имеют право, но и обязаны принимать активное участие во всех этапах его составления. Отныне правительство будет выступать в принятии закона на первых ролях, обладая обширными средствами для того, чтобы навязать парламенту свою точку зрения. Законопроекты и законодательные предложения, одобренные правительством, рассматриваются по его требованию палатой в приоритетном порядке и в том, котором оно установит. Оно может снять с обсуждения любой законопроект, пока он не принят парламентом. Правительство также имеет право требовать в любую минуту от палаты единого голосования по всему или части обсуждаемого в ней текста, сохранив лишь те поправки, с которыми оно согласно.

Права парламентариев сужаются: конституция запрещает принимать законопредложения и поправки, предложенные депутатами и сенаторами, «если следствием их принятия было бы либо сокращение государственных средств, либо создание или увеличение расходов государства». Сужаются, чтобы стать препятствием на пути к демагогии, столь часто захватывающей парламентские ассамблеи, и заставить народных избранников подлинно служить Франции. Хотя конституция требует обоюдного согласия Национального собрания и Сената по тексту будущего закона, правительство может ускорить ход законодательного механизма, чтобы урегулировать миром разногласия между палатами, созвав паритетную смешанную комиссию, коей поручается выработать компромиссный вариант, приемлемый как для депутатов, так и сенаторов. Однако только правительство решает, следует ли выносить результаты работы комиссии на суд палат парламента, причем ни одна поправка к ним не может быть принята без его согласия. Если и это заводит в тупик, правительство вправе, после ещё одного чтения в каждой палате, обратиться к Национальному собранию, чтобы оно приняло окончательное решение. Исключение составляют лишь органические законы, касающиеся Сената, которые не могут быть приняты без согласия верхней палаты.

Проект или предложение закона принимается Национальным собранием без обсуждения и голосования, если правительство разрешит с ним вопрос о доверии к проводимой им политике, а резолюция порицания не будет внесена в течение последующих 24 часов или принята Национальным собранием.

Конституция вооружает правительство арсеналом средств для вмешательства в законодательный процесс, подразумевая, что оно прибегает к ним тогда, когда законодатели пребывают в состоянии коллапса, либо в случае разлада между палатами, либо когда народным представителям нужно напомнить об ответственности, которую они несут перед страной.

Кульминацией очищения французского парламентаризма от примесей режима собрания стал новый порядок смещения правительства. Кабинет министров продолжает нести коллективную и солидарную ответственность перед Национальным собранием, что обеспечивает соответствие состава исполнительного органа балансу сил в нижней палате — иначе оно его же и свергнет, выразив вотум недоверия, однако конституция ограждает правительство на пути вынесения ему резолюции порицания, влекущей за собой его отставку:

• 1) резолюция порицания может быть выдвинута как минимум 1/10 частью депутатов, и голосуется нижней палатой только через 48 часов по её внесении;
• 2) при голосовании о выражении вотума недоверия подсчитываются лишь голоса, поданные за резолюцию порицания: кто голосовал против или воздержался, не выясняется; вотум недоверия может быть вынесен большинством депутатов, составляющих Национальное собрание;
• 3) депутат не может подписывать более трёх резолюций порицания в течение одной и той же очередной сессии и более одной резолюции в течение одной и той же внеочередной сессии;
• 4) наконец, премьер-министр, после обсуждения в Совете министров, может поставить перед Национальным собранием вопрос о доверии к правительству в связи с голосованием по его программе, декларации об общей политики или парламентскому акту; и в этом случае, чтобы отказать правительству в доверии, оппозиции необходимо добиться принятия Национальным собранием резолюции порицания.

Если правительству выражен вотум недоверия, то премьер-министр обязывается статьей конституции вручить президенту Республики заявление об отставке возглавляемого им кабинета.

Сплочённое правительство руководит Францией, парламент поддерживает его, не забывая о контроле над его политикой, и сохраняет ранг высшей трибуны, с которой Франция говорит о своих надеждах, устремлениях и чаяниях.

Конституционный совет

Одним из самых удачных нововведений Пятой республики было создание Конституционного совета, призванного блокировать законы, принятые парламентом, если те не соответствуют конституции.

Изначально Конституционный Совет учреждался как государственный орган, который должен сдерживать парламентские поползновения взять да и «откусить» часть компетенции исполнительной власти, то впоследствии он утвердил себя как высшую инстанцию, независимую в своих суждениях, в спорах между законодателем и исполнителем, и, что особенно важно в глазах французов, стражем прав и свобод личности. Так, Совет в 1971 году подтвердил юридическое равенство Декларации прав человека и гражданина 1789 года и преамбулы конституции 1946 года с конституцией, которая к ним отсылает, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Конституционный совет состоит из 9 членов, назначаемых по третям президентом Республики, председателем Национального собрания, председателем Сената. Председатель назначается декретом президента Республики.

Все бывшие президенты Франции становятся пожизненными членами Конституционного совета.

Девятилетний мандат членов Конституционного совета, обновляемых каждые три года на одну треть, невозможность повторного назначения на этот пост, несовместимость пребывания в Совете с функциями министра или члена Парламента или отзыва со стороны назначавших должностных лиц, обеспечивают независимость Конституционного совета и беспристрастность его решений.

Конституционный совет осуществляет только предварительный конституционный контроль за принятыми парламентом законами, то есть до их промульгации президентом Республики.

Правом обращения в Конституционный совет наделены президент Республики, премьер-министр, председатели палат парламента и, с 1974 года, 60 депутатов или 60 сенаторов. Кроме того, органические законы и регламенты палат парламента проверяются Советом на соответствие конституции в обязательном порядке.

Конституционный совет выполняет также обязанности центральной избирательной комиссии: следит за правильностью избрания президента Республики и объявляет результаты выборов, выносит вердикт о правильности избрания парламентария, если оно оспаривается, наконец, следит за правильностью проведения референдума, предусмотренного статьями 11 и 89 конституции, и объявляет его результаты. Если Конституционный совет признает в своём решении неконституционность тех или иных положений закона, то они не могут быть ни промульгирован президентом Республики, ни применены. Решения Конституционного совета не подлежат обжалованию и обязательны для всех публичных властей, административных и судебных органов.

Ссылки

• [www.conseil-constitutionnel.fr/conseil-constitutionnel/root/bank_mm/anglais/constiution_anglais_juillet2008.pdf Конституция с поправками на 2008 г.] (англ.)

Отрывок, характеризующий Пятая французская республика

Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.