Пятигорский, Григорий Павлович

Григорий Павлович Пятигорский
Дата рождения	4 (17) апреля 1903(1903-04-17)
Место рождения	Екатеринослав
Дата смерти	6 августа 1976(1976-08-06) (73 года)
Место смерти	Лос-Анджелес
Страна	Российская империя, СССР, США
Профессии	виолончелист, педагог
Инструменты	виолончель
Коллективы	Большой театр, Берлинский филармонический оркестр

Григо́рий Па́влович Пятиго́рский (в английском варианте Gregor Piatigorsky; 4 [17] апреля 1903, Екатеринослав — 6 августа 1976, Лос-Анджелес) — американский виолончелист российского происхождения.

Биография

Родился одним из шестерых детей в еврейской семье. Его отец, Исаак Абрамович Пятигорский, работал в семейном книготорговом предприятии А. Н. Пятигорского на Троицком бульваре, 49, играл на скрипке и альте в местном оркестре. Приняв православие и сменив имя на Павел Иванович, он покинул семью и, поселившись в Петербурге, пытался брать уроки у Леопольда Ауэра; впоследствии, разочаровавшись в музыкальной карьере, он вернулся в Екатеринослав. Мать, Бася (впоследствии Мария) Амчиславская, происходила из ремесленной семьи, её отец был столяром.

Обучался игре на скрипке и фортепиано под руководством отца, с семи лет перешёл на виолончель, а через два года поступил на младшее отделение Московской консерватории, где учился у Альфреда фон Глена, затем брал частные уроки у Анатолия Брандукова. В 1919 году стал членом струнного квартета имени Ленина, возглавляемого Львом Цейтлиным, а также концертмейстером группы виолончелей оркестра Большого театра. Через два года Пятигорский покинул СССР, уехав сначала в Варшаву, затем в Лейпциг, где совершенствовался у Юлиуса Кленгеля. В 1924 Вильгельм Фуртвенглер пригласил музыканта в Берлинский филармонический оркестр, где он работал в течение последующих четырёх лет, после чего покинул коллектив, решив начать сольную карьеру. В Берлине Пятигорский познакомился с пианистом Артуром Шнабелем и скрипачом Карлом Флешем, сформировал с ними трио, которое пользовалось большой популярностью. Мировую известность как солист Пятигорский получил в 1929, когда впервые выступил в США с Нью-Йоркским филармоническим оркестром.

В 1930-х — 1950-х годах Пятигорский также сотрудничал с Яшей Хейфецем, Натаном Мильштейном, Сергеем Рахманиновым, Артуром Рубинштейном, Владимиром Горовицем и другими выдающимися музыкантами своего времени.

В 1941—1949 преподавал в Кёртисовском институте (Филадельфия), с 1957 — в Бостонском университете. Поселившись в 1961 году в Калифорнии, совместно с Хейфецем дал ряд концертов камерной музыки, многие из которых были записаны. Пятигорский продолжал играть до преклонного возраста, выступив, в частности, на концертах по случаю своего 70-летия в 1973 году.

В 1962 и 1966 входил в состав жюри Конкурса имени Чайковского в Москве.

Похоронен в Мемориальном парке Вествуд (англ. Pierce Brothers Westwood Village Memorial Park & Mortuary)

Творчество

Пятигорский считается одним из лучших виолончелистов своего поколения. В его игре сочетались блестящая виртуозность и отменный исполнительский вкус, оригинальная фразировка, особое звучание инструмента. Наиболее ярко исполнительское искусство музыканта проявлялось при исполнении романтических сочинений. Рихард Штраус, услышав в исполнении Пятигорского соло виолончели в своей симфонической поэме «Дон Кихот», сказал: «Это звучало именно так, как я и задумывал». В исполнении музыканта впервые прозвучали концерты Кастельнуово-Тедеско, Хиндемита и Уолтона. Сам Пятигорский является автором ряда оригинальных сочинений для виолончели и переложений. Его записи считаются классикой виолончельного исполнительства.

Учеником Пятигорского был виолончелист Димитрий Маркевич.

Семья

Братья — советские виолончелисты, профессор Александр Павлович Стогорский (1910—1987) и заслуженный артист РСФСР, дирижёр Леонид Павлович Пятигорский (9 ноября 1900 — 21 июня 1973).

Первым браком (1924—1933) был женат на выпускнице Петроградской консерватории Лиде Антик (впоследствии жена виолончелиста Пьера Фурнье).

С 1937 года был женат на Жаклин Ребекке Луизе де Ротшильд, дочери Эдуарда Ротшильда, американской теннисистке и шахматистке. У них родились дочь Ефта (1937) и сын Джорам (1940).

Шахматы

Пятигорский был большим любителем шахмат, а его жена Жаклин представляла США на женской шахматной олимпиаде в 1957 году. Пятигорские организовали два шахматных турнира, получивших название Кубок Пятигорского и собравших исключительно сильный состав участников. В первом турнире в 1963 году в Лос-Анджелесе первое место разделили Пауль Керес и Тигран Петросян, во втором (1966 год, Санта-Моника) Борис Спасский на пол-очка опередил Роберта Фишера.

Ссылки

• [www.allmusic.com/cg/amg.dll?P=amg&sql=41:7837~T1 Григорий Пятигорский] (англ.) на сайте Allmusic

Отрывок, характеризующий Пятигорский, Григорий Павлович

– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.