Пятнадцатая годовщина царствования (яйцо Фаберже)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
«15-я годовщина царствования»
Яйца Фаберже

Пасхальное яйцо «15-я годовщина»
Год изготовления

1911

Заказчик

Николай II

Первый владелец

Александра Фёдоровна

Текущий владелец
Владелец

Россия Россия, Москва, Фонд Виктора Вексельберга «Связь времён»

Год получения

2004

Дизайн и материалы
Мастер

Генрих Вигстрем

Материалы

золото, прозрачная зелёная эмаль, непрозрачная белая эмаль, переливчатая эмаль, алмазы, горный хрусталь и акварель на слоновой кости.

Высота

132 мм

«Пятнадцатая годовщина царствования»ювелирное яйцо, одно из пятидесяти двух императорских пасхальных яиц, изготовленных фирмой Карла Фаберже для русской императорской семьи. Яйцо было создано по заказу Николая II в 1911, который подарил его своей жене Александре Фёдоровне на Пасху 1911 года. С 2004 года хранится фондом Виктора Вексельберга «Связь времён», Москва, Россия[1][2][3].





Описание

Императорское пасхальное яйцо ювелирного дома Фаберже «Пятнадцатая годовщина царствования» изготовлено из золота, украшено прозрачной зелёной эмалью, непрозрачной белой эмалью, переливчатой эмалью, алмазами, горным хрусталём и акварелью на слоновой кости. Ювелирное пасхальное яйцо разделено на восемнадцать секторов с шестнадцатью миниатюрами, выполненными миниатюристом Василием Зуевым. Семь овальных миниатюр изготовлены в виде портретов семьи императора в алмазных рамах. На остальных девяти миниатюрах изображаны важные события из жизни Николая II, включая коронацию, торжественное открытие музеев и памятников, обретение мощей Серафима Саровского. Ниже миниатюр с портретами Николая II и Александры Фёдоровны в двух алмазных рамках размещены даты: «1894» — дата свадьбы Николая и Александры, и «1911» — пятнадцатая годовщина с момента коронации. На вершине ювелирного пасхального яйца расположена монограмма императрицы Александры Фёдоровны под крупным бриллиантом, окруженным мелкими бриллиантами. В основании яйца — закреплен крупный бриллиант в окружении мелких[2][3].

На семи портретах-миниатюрах изображены[2]:

Девять миниатюр, отражающих важнейшие события из жизни Николая II[2]:

Владельцы

Ювелирное пасхальное яйцо «Пятнадцатая годовщина царствования» подарено императором супруге императрице Александре Фёдоровне на Пасху 1911 года. Каким образом данное императорское пасхальное яйцо ювелирного дома Фаберже прибыло на Запад доподлинно не известно. Согласно одной из версий, ювелирное яйцо было продано высокопоставленным российским чиновником своему другу в Соединенных Штатах. В 1966 году пасхальное яйцо «Пятнадцатая годовщина царствования» оказалось в коллекции Форбса, Нью-Йорк. В 2004 году выставлено на аукцион Сотбис, Нью-Йорк, где приобретено Виктором Феликсовичем Вексельбергом. Хранится фондом Виктора Вексельберга «Связь времён», Москва[1][2][3].

Напишите отзыв о статье "Пятнадцатая годовщина царствования (яйцо Фаберже)"

Примечания

  1. 1 2 [www.equal.lv/rus/eggskolection/5489.html Коллекция яиц Фаберже: «Пятнадцатая годовщина царствования», 1911]. Коллекция яиц Фаберже. equal.lv. Проверено 16 мая 2014.
  2. 1 2 3 4 5 [www.mieks.com/eng/1911-15th-Anniversary-Egg.htm Mieks: 15th-Anniversary-Egg, 1911] (англ.). Mieks Faberge Eggs. mieks.com. Проверено 16 мая 2014.
  3. 1 2 3 [faberge-eggs.info/pjatnadcataja_godovwina_carstvovanija_1911.html Яйца Фаберже: «Пятнадцатая годовщина царствования», 1911]. Яйца Фаберже. faberge-eggs.info. Проверено 16 мая 2014.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Пятнадцатая годовщина царствования (яйцо Фаберже)

– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!