Пятьдесят копеек

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Пятьдесят копеек, полти́нник или полти́на — русская монета достоинством в половину рубляXVII века — 50 копеек) или казначейский бумажный знак России (до 1917), Кубани (1918), Войска Донского (1918), треста Арктикуголь (Шпицберген) (1961), Внешторга СССР (1961), Литвы (1991), Белоруссии (1992) и других эмитентов номиналом 50 копеек.

Этимология слова не вполне ясна — по одной из версий, слово «тин» означало рубль.





История

Древнерусский период

Полтины появились в русских княжествах одновременно с рублями-гривнами, в XIII — XIV веке. Рубль представлял собой серебряный (как правило) слиток вытянутой формы; разрубленный пополам, он делился на две полтины.

С возобновлением на Руси в конце XIV века собственной монетной чеканки (см. деньга), рубль и полтина становятся используемыми для крупных торговых сделок счётными единицами (1 полтина = 100 денег = 16 алтынам + 4 денги). Как реальная монета полтина не появляется вплоть до второй половины XVII века.

Реформа Алексея Михайловича

В 1654 году, в правление Алексея Михайловича, в рамках конфискационной денежной реформы чеканились медные полтинники, которые предписано было принимать по курсу 50 серебряных копеек. Реформа привела к быстрому вымыванию из обращения полноценной монеты и закончилась так называемым Медным бунтом, после которого все медные деньги были изъяты из обращения. В 1655 году была введена еще монета полуефимок, разрубленный пополам талер с надчеканом, достоинством полрубля (полуефимок).

Реформа Петра I

При Петре I была проведена денежная и монетная реформа, в ходе которой в обращение были введены также серебряные монеты крупных номиналов — в том числе полтинники, которые чеканились начиная с 1699 года. На протяжении XVIII-XIX веков полтина чеканилась регулярно по весовой норме, привязанной к весу серебряного рубля.

Серебряный полтинник

В 1718 году именным указом для серебряных монет от гривенника до рубля была установлена проба в 70 золотников при весовой норме 14 рублей 40 копеек из 1 фунта серебра. Эта норма со временем менялась как в сторону понижения, так и в сторону повышения. В 1885 году утверждённым мнением Государственного Совета стандарты чеканки крупной серебряной монеты были изменены в последней раз: из 1 фунта серебра 900/1000 пробы было предписано чеканить монеты на 20 рублей 4714/25 копейки.

Как и серебряный рубль, который считался банковской монетой, полтинник имел такую же пробу.

Золотая полтина

Известны предназначавшиеся для «дворцового» обращения золотые полтины 917 пробы, выпускавшиеся при Елизавете в 1756 году и Екатерине II в 1777 и 1778 годах. Полтина 1756 года имела нормативный вес 0,8 г, а при Екатерине II — 0,65 г.

Медная полтина

В 1654 году при Алексее Михайловиче чеканилась медная полтина штемпелем, сходным со штемпелем рубля, только царь на идущем коне, а не на скачущем. Оборотная сторона имела двуглавого орла в орнаменте, дату буквами и наименование достоинства «ПОЛТИННИК». Надпись на полтиннике вокруг всадника на идущем коне: «Божиею милостию царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси». На полтинниках присутствовала дата славянской цифирью (буквами) в переводе «лета 7162», то есть по летоисчислению от Сотворения Мира.

Имперский полтинник, отчеканенный или литой в бронзе или латуни — это фальшивый полтинник, который был покрыт серебром.

Специальный выпуск, полтина-плата

В 1726 году из-за нехватки серебра в Екатеринбурге был осуществлён специальный выпуск медных номиналов от копейки до рубля на квадратных заготовках — так называемых «плат» (пластин); в том числе была выпущена медная полтина. По углам полтины-платы чеканили одним штемпелем двуглавого орла, а в середине круглый штемпель с надписью (легендой) в пять строк «ЦЕНА ПОЛТИНА 1726 ЕКАТЕРІНЪ БУРХЪ».

Полтина-плата 1725 года является пробной и не описанной. В коллекции Фарука была плата-полтина 1725 года, которую он описал как новодел, сделанный для мануфактурной выставки в Санкт-Петербурге. Центральный штемпель содержал легенду в четыре строки «ЦЕНА ПОЛТІНЯ ЕКАТЕРІНЬБУ РХЬ1725». Странно, что некоторые эксперты определили эту плату с датой «1726». «ПОЛТІНЯ» читалось как «полтина», то есть «Я» читалась как «А», я у буквы «Я» было своё написание «Ѧ».

Советская эпоха

В 1924 г. произошла первая советская денежная реформа. Декрет ЦИК и СНК СССР от 22 февраля 1924 г. «О чеканке и выпуске в обращение серебряной и медной монеты советского образца» предусматривал выпуск новых серебряных и медных монет. В обращении появились, в частности, полновесные серебряные рубли и полтинники с датами «1921», «1922» и «1924», «1925», «1926», а также «1927».

Серебряные монеты имели достоинство в 1 рубль, 50, 20, 15 и 10 копеек, на реверсе у них изображался герб РСФСР. С августа 1921 г. эти монеты чеканились на Монетном дворе в Петрограде, полтинники 1922 и 1924 годов изготавливались под руководством Петра Латышева. Затем заказ на чеканку серебряных полтинников (а также медных пятаков) был передан в Великобританию. Они имеют обозначение «Т·Р» (Томас Роуз) на гурте. Пробные полтинники с надписью через фиту («Ѳ·Р») являются раритетом.

В 1967 г. были выпущены юбилейные 50 копеек, посвященные 50-летию советской власти.

Постсоветский период

Во время гиперинфляции 1991—1993 годов 50-копеечные монеты, до этого бывшие второй по достоинству монетой в СССР, резко обесценились, став одной из самых мелких разменных монет.

История

Другие значения

Библиография

  • [www.redkie.ru Редкие.ру Библиотека антиквара, карты старинные и современные, кладоискательство]

Напишите отзыв о статье "Пятьдесят копеек"

Ссылки

  • [web-collection.ru/collection/view/503/ 50 копеек 1896 года] в [web-collection.ru/collection/ Интернет-музее]
  • [www.tomovl.ru/money_poltinnik.html Один полтинник образца 1924 года. Первые серебряные монеты СССР.]
  • [monety-rossii.com/monety-sssr/monety-1921-1923-godov-rsfsr/50-kopeek/ 50 копеек 1921-1923 года выпуска (РСФСР)]
  • [monety-rossii.com/monety-sssr/monety-1924-1931-godov/50-kopeek-monety-1924-1931-godov/ 50 копеек 1924-1931 года выпуска]

Отрывок, характеризующий Пятьдесят копеек

«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.