Гамельнский крысолов

Га́мельнский крысоло́в (нем. Rattenfänger von Hameln), гамельнский дудочник — персонаж средневековой немецкой легенды. Согласно ей, музыкант, обманутый магистратом города Гамельна, отказавшимся выплатить вознаграждение за избавление города от крыc, c помощью колдовства увёл за собой городских детей, сгинувших затем безвозвратно.

Легенда о крысолове, предположительно возникшая в XIII веке, является одной из разновидностей историй о загадочном музыканте, уводящем за собой околдованных людей или скот. Подобные легенды в Средние века имели весьма широкое распространение, при том, что гамельнский вариант является единственным, где c точностью называется дата события — 26 июня 1284 года, и память о котором нашла отражение в хрониках того времени наряду c совершенно подлинными событиями. Всё это вместе взятое заставляет исследователей полагать, будто за легендой о крысолове стояли некие реальные события, уже со временем приобретшие вид народной сказки, однако не существует единой точки зрения, что это были за события или даже когда они произошли. В позднейших источниках, в особенности иностранных, дата по непонятной причине замещается иной — 20 июня 1484 года или же 22 июля 1376 года. Объяснения этому также не найдено.

Легенда о крысолове, изданная в XIX веке Людвигом Иоахимом фон Арнимом и Клеменсом Брентано, служила источником вдохновения для многочисленных писателей, поэтов, композиторов, среди которых стоит назвать Роберта Браунинга, Иоганна Вольфганга Гёте, братьев Стругацких, братьев Гримм и Марину Цветаеву.

Легенда о крысолове

Легенда о крысолове в самом известном варианте читается так: однажды город Гамельн подвергся крысиному нашествию. Никакие ухищрения не помогали избавиться от грызунов, наглевших с каждым днём вплоть до того, что стали сами нападать на кошек и собак, а также кусать младенцев в люльках. Отчаявшийся магистрат объявил о награде любому, кто поможет избавить город от крыс. «В день Иоанна и Павла, что было в 26-й день месяца июня», появился «одетый в пестрые покровы флейтист». Неизвестно, кем он был на самом деле и откуда появился. Получив от магистрата обещание выплатить ему в качестве вознаграждения «столько золота, сколько он сможет унести», он вынул из кармана волшебную флейту, под звуки которой все городские крысы сбежались к нему, он же вывел околдованных животных прочь из города и утопил их всех в реке Везере.

Магистрат, однако же, успел пожалеть о данном им обещании, и когда флейтист вернулся за наградой, отказал ему наотрез. Музыкант через какое-то время вернулся в город уже в костюме охотника и красной шляпе и вновь заиграл на волшебной флейте, но на этот раз к нему сбежались все городские дети, в то время как околдованные взрослые не могли этому помешать. Так же, как ранее крыс, флейтист вывел их из города — и утопил в реке (или, как гласит легенда, «вывел из города сто и тридцать рожденных в Гамельне детей на Коппен близ Кальварии, где они и пропали»)..

Ещё позднее этот последний вариант был переделан: нечистый, притворившийся крысоловом, не сумел погубить невинных детей, и перевалив через горы, они обосновались где-то в Трансильвании, в нынешней Румынии.

Вероятно, несколько позднее к легенде было добавлено, что от общего шествия отстали два мальчика — устав от долгого пути, они плелись позади процессии и потому сумели остаться в живых. Позднее, якобы, один из них ослеп, другой — онемел.

Ещё один вариант легенды рассказывает об одном отставшем — хромом ребёнке, который сумел вернуться в город и рассказать о произошедшем. Именно этот вариант положил позднее в основу своей поэмы о Крысолове Роберт Браунинг.

Третий вариант рассказывает, что отставших было трое: слепой мальчик, заблудившийся в пути, ведший его глухой, который не мог слышать музыки и потому избежал колдовства, и, наконец, третий, выскочивший из дома полуодетым, который, устыдившись затем собственного вида, вернулся и потому остался жив.

Город Гамельн

Гамельн располагается на берегу реки Везер в Нижней Саксонии и в настоящее время является столицей района Хамельн-Пирмонт. Гамельн разбогател на торговле хлебом, который выращивали на окрестных полях; это получило отражение даже в древнейшем городском гербе, на котором изображены были мельничные жернова. С 1277 года, то есть за год до времени, указываемого легендой, он превратился в вольный город.

Полагают, что именно зависть соседей к богатому купеческому Гамельну во многом обусловила изменение первоначальной легенды, так что в неё был добавлен мотив обмана, которому подвергся герой со стороны местных старшин.

Исторические свидетельства

XIV век

Самое раннее упоминание о Крысолове, как полагают, восходит к витражу церкви на Рыночной площади (Маркткирхе) в Гамельне, выполненному около 1300 года. Сам витраж был уничтожен около 1660 года, но остались его описание, сделанное в XIV—XVII веках, а также рисунок, выполненный путешественником — бароном Августином фон Мёрспергом. Если верить ему, на стекле был изображён пёстрый дудочник и вокруг него дети в белых платьях.

Современная реконструкция выполнена в 1984 году Гансом Доббертином.

Около 1375 года в хронике города Гамельна кратко было отмечено:

В 1284 году в день Иоанна и Павла, что было в 26-й день месяца июня, одетый в пёструю одежду флейтист вывел из города сто и тридцать рождённых в Гамельне детей на Коппен близ Кальварии, где они и пропали.

В той же хронике, в записи о 1384 годе, американская исследовательница Шейла Харти обнаружила краткую запись: «Сто лет тому назад пропали наши дети».

Отмечается также, что для гамельнцев эта дата — 26 июня, «от ухода детей наших» была началом отсчёта времени.

Существуют также сведения, будто у декана местной церкви Иоганна фон Люде (ок. 1384) сохранился молитвенник, на обложке которого его бабушка (или, по другим сведениям, мать), своими глазами наблюдавшая увод детей, сделала краткую рифмованную запись о произошедшем на латинском языке. Молитвенник этот был утерян около конца XVII века.

XV век

Около 1440—1450 годов в написанную на латинском языке Хронику княжества Люнебургского тот же текст вошёл в несколько обогащённом виде. Отрывок читается следующим образом:

Молодой человек тридцати лет, красивый и нарядный, так что все, видевшие его, любовались его ста́тью и одеждой, вошёл в город через мост и Везерские ворота. Тотчас же начал он повсюду в городе играть на серебряной флейте удивительных очертаний. И все дети, слышавшие эти звуки, числом около 130, последовали за ним <…> Они исчезли — так, что никто никогда не смог обнаружить ни одного из них.

XVI век

В 1553 году бургомистр Бамберга, оказавшийся в Гамельне в качестве заложника, записал в своём дневнике легенду о флейтисте, который увёл детей и запер их навсегда в горе Коппенбург. Уходя, он якобы пообещал вернуться через триста лет и вновь забрать детей, так что его ждали к 1583 году.

В 1556 году появился более полный отчёт о произошедшем, изложенный Йобусом Финцелиусом в его книге «Чудесные знамения. Правдивые описания событий необыкновенных и чудесных»:

Нужно сообщить совершенно необыкновенное происшествие, свершившееся в городке Гамельне, в епархии Минденер, в лето Господне 1284, в день святых Иоанна и Павла. Некий молодец лет 30, прекрасно одетый, так что видевшие его любовались им, перешёл по мосту через Везер и вошёл в городские ворота. Он имел серебряную дудку странного вида и начал свистеть по всему городу. И все дети, услышав ту дудку, числом около 130, последовали за ним вон из города, ушли и исчезли, так что никто не смог впоследствии узнать, уцелел ли хоть один из них. Матери бродили от города к городу и не находили никого. Иногда слышались их голоса, и каждая мать узнавала голос своего ребёнка. Затем голоса звучали уже в Гамельне, после первой, второй и третьей годовщины ухода и исчезновения детей. Я прочитал об этом в старинной книге. И мать господина декана Иоганна фон Люде сама видела, как уводили детей.

Около 1559—1565 годов граф Фробен Кристоф фон Циммерн и его секретарь Иоганнес Мюллер привели в написанной ими Хронике графов фон Циммерн уже полную версию легенды, причём не называли точной даты события, ограничиваясь упоминанием, что оно произошло «несколько сотен лет назад» (нем. vor etlichen hundert Jarn).

Если верить этой хронике, флейтист был «бродячим школяром» (нем. fahrender Schuler), который обязался избавить город от крыс за несколько сотен гульденов (огромную сумму по тем временам). С помощью волшебной флейты он вывел зверьков из города и запер их навсегда в одной из ближайших гор. Когда же муниципалитет, ожидавший захватывающего зрелища, посчитал себя обманутым и отказался платить, он собрал вокруг себя детей, большая часть из которых «была моложе восьми или девяти лет», и так же уведя их за собой, запер внутри горы.

XVII век

Ричард Роландс (настоящее имя — Рихард Вестерган, ок. 1548—1636), английский писатель голландского происхождения, в своей книге «Возрождение угасшего разума» (англ. A Restitution of Decayed Intelligence, Антверпен, 1605) кратко упоминает историю Крысолова, называя его (по всей вероятности, впервые) «пёстрым флейтистом из Гаммеля» (в орфографии того времени — the Pied Piper of Hammel). Повторяя версию, будто дети были уведены из города мстительным крысоловом, он, однако, заканчивает историю тем, что пройдя сквозь некую пещеру или туннель в горах, они оказались в Трансильвании, где и стали в дальнейшем жить. Другое дело, что вслед за фон Циммерном он приводит дату события 22 июля 1376 года, при том что никоим образом не мог пользоваться в качестве источника «Хроникой…», обнаруженной и впервые опубликованной в конце XVIII века.

Дальнейшую путаницу в хронологию события привнёс английский автор Роберт Бёртон, который в своём труде «Анатомия меланхолии» (1621) использует историю крысолова из Гамельна как пример происков дьявольских сил:

В Гаммеле, что в Саксонии, в год 1484, 20 июня, дьявол в обличье пёстрого флейтиста увёл из города 130 детей, которых больше никто не видел.

Источник его сведений также остаётся неизвестным.

В дальнейшем история была подхвачена Натаниэлем Уонли, который в своей книге «Чудеса малого мира» (1687) повторяет историю вслед за Роландсом, её же воспроизводит Уильям Рэмси в 1668 году:

…Стоит упомянуть также об удивительной истории, рассказанной Вестерганом, о пестром флейтисте, каковой 22 июля 1376 года от Рождества Христова увлёк с собой прочь из города Гамеля, что в Саксонии, 160 детей. Вот пример чудесного попущения Божиего, и ярости дьявольской.

Дом Крысолова

Дом Крысолова, представляющий собой старинное здание городской ратуши, расположен по адресу Остерштрассе, 28. Фасад выполнен в 1603 году гамельнским архитектором Иоганном Хундельтоссеном в стиле везерского ренессанса, однако старейшие части дома датируются XIII веком, и в последующем он неоднократно перестраивался. Дом получил своё название из-за того, что во время ремонта, проводившегося в XX столетии, была найдена знаменитая табличка с историей похищения детей крысоловом, которая затем была вызолочена и вновь прикреплена к фасаду так, что прохожие могут легко её прочесть.

Параллели в других регионах

Немецкая исследовательница Эмма Бухайм обращает внимание на бытующую во Франции легенду о таинственном монахе, который освободил некий город от крыс, но обманутый магистратом, увёл за собой весь скот и всех домашних животных.

Ирландия также знает историю о волшебном музыканте, впрочем, не флейтисте, но волынщике, уведшем за собой молодёжь.

Иногда предполагается также, что крысы, пришедшие в легенду позднее, навеяны не только реальными обстоятельствами, так как в Средние века они действительно представляли собой бедствие для многих городов, хотя и не в столь драматической форме, как рассказывает легенда, но и древними германскими верованиями, будто души умерших переселяются именно в крыс и мышей, собирающимися на зов бога Смерти. В виде последнего, при такой интерпретации, представляется дудочник.

История о неизвестном, который появился ниоткуда и без каких-либо объяснений увёл за собой городских детей, есть и в Бранденбурге. Единственное отличие состоит в том, что колдун играл на органиструме и, выманив свои жертвы, навсегда скрылся с ними в горе Мариенберг.

В городе Нойштадт-Эберсвальде также бытовала легенда о колдуне-крысолове, избавившем от нашествия грызунов городскую мельницу. Если верить рассказу, он спрятал внутри «нечто» и такое же «нечто» положил в одному ему известном месте. Околдованные крысы немедленно покинули прежние жилища и ушли из города навсегда. Эта легенда, впрочем, заканчивается мирно — колдун получил свою плату и также исчез из города навсегда.

Известна история о том, как поля в окрестностях города Лорха подверглись нашествию муравьёв. Епископ Вормса организовал шествие и молился об избавлении от них. Когда процессия достигла озера Лорха, ей навстречу вышел отшельник и предложил избавить от муравьёв и попросил за это возвести часовню, потратив на неё 100 гульденов. Получив согласие, он достал свирель и заиграл на ней. Насекомые сползлись к нему, он повёл их к воде, куда погрузился и сам. Затем он потребовал вознаграждения, но ему отказали. Тогда он опять заиграл на своём инструменте, к нему сбежались все свиньи в округе, он повёл их к озеру и скрылся в воде вместе с ними.

На острове Умманце (Германия) есть свой рассказ о крысолове, с помощью колдовства утопившем в море всех местных крыс и мышей. Место, где это случилось, с того времени получило название Rott, и земля, взятая оттуда, якобы, долгое время служила надёжным средством против грызунов.

В Корнойбурге вблизи Вены (Австрия) есть собственный вариант истории о Крысолове. Действие в этом случае разворачивается в 1646 году, в разгар Тридцатилетней войны, когда разорённый шведами город кишел крысами и мышами. Флейтист в костюме охотника также вызвался избавить город от беды. В отличие от гамельнского, этот персонаж имел имя — Ганс Мышиная Нора, и, по его собственным словам, был родом из Магдаленагрунд (Вена), где исполнял должность городского крысолова. Обманутый магистратом, отказавшимся платить на основании того, что не желал иметь дела с «безродным бродягой», Ганс, играя на дудочке, выманил из города детей и отвёл их к Дунаю, где на пристани ожидал их корабль, готовый к отплытию. Впрочем, в этот раз дети не исчезли никуда, но прямиком отправились на невольничьи рынки Константинополя. Считается, что до недавнего времени в память об этом в Корнойбурге на улице Pfarrgässchenstraße находился мраморный барельеф, изображавший крысу, поднявшуюся на задние лапы, в окружении затейливой готической надписи, повествовавшей о случившемся, и обозначения года, с течением времени совершенно стёршегося, так что различить стало возможно лишь IV римскими цифрами. По местной традиции, пастухи отказались от употребления рожков для сбора стад, но вместо этого щёлкали кнутом.

Существует предположение, что речь в этом случае идёт о военном наборе, который производил некий горнист или дудочник, причём никто из рекрутов не смог вернуться домой.

Легенда, весьма схожая с историей Гамельнского крысолова, бытует также в городе Ньютоне на английском острове Уайт. Здесь, пытаясь избавиться от нашествия крыс, обнаглевших настолько, что мало кто из городских детей смог избегнуть укусов, магистрат нанял в помощь «странного типа в костюме всех цветов радуги», представившегося как Пёстрый флейтист. Крысолов, договорившись, что плата за его услуги составит 50 фунтов стерлингов — то есть внушительную сумму, благополучно выманил из города и утопил в море крыс и мышей, но, обманутый магистратом, начал наигрывать на дудочке иную мелодию. Тогда же к нему сбежались все городские дети, и в их сопровождении крысолов навсегда исчез в дубовом лесу.

В горах Гарца однажды появился музыкант с волынкой: каждый раз, когда он начинал играть, умирала какая-то девушка. Таким образом он погубил 50 девушек и исчез с их душами.

Похожая история существует в Абиссинии — в поверьях фигурируют злые демоны по имени Хаджиуи Маджуи, которые играют на дудках. Они разъезжают верхом на козлах по деревням и при помощи своей музыки, которой невозможно сопротивляться, уводят детей, чтобы их убить.

Мифические истоки

Как полагает немецкая исследовательница Эмма Бухайм, в основе своей легенды о крысолове восходят ещё к языческим повериям о гномах и эльфах, имевших пристрастие к похищению детей и ярким костюмам, которые специально надевались, чтобы привлечь детское внимание. Исследователь мифологии Сабин Баринг-Гоулд указывает, что в германской мифологии душа имеет сходство с мышью. Кроме того, известны случаи, когда смерть человека объяснялась тем, что неподалёку играла какая-то музыка, и душа покидала тело, когда музыка затихала (по его мнению, такое суеверие связано с трактовкой ранними христианами Иисуса как Орфея). Пение эльфов, предвещающее смерть, немцы называют «песней духов» и «хороводом эльфов» и предупреждают детей не слушать их и не верить их обещаниям, а то «их заберёт фрау Холле» (древняя богиня Хольда). В скандинавских балладах описано, как юношей завлекают сладкие напевы эльфийских дев. Эта музыка называется ellfr-lek, на исландском языке liuflíngslag, на норвежском — Huldreslát. Исследователь указывает на параллели этих северных мифов с историей о волшебном пении сирен, обольщавшем Одиссея. Кроме того, для понимания сложения истории о крысолове надо учитывать, что душа, связанная с дыханием, также живёт в завываниях ветра (ср. Дикая охота); души умерших на тот свет водил в греческой мифологии Гермес Психопомп (связанный с ветром: летящий плащ, крылатые сандалии), в египетской — бог Тот, в индийской — Сарама. Бог-музыкант Аполлон имел эпитет Сминфей («истребитель полевых мышей»), потому что он избавил Фригию от нашествия. Орфей своими мелодиями заставлял зверей собираться вокруг себя. Санскритская легенда о поэте Гунадхье рассказывает о том, как он своими притчами собрал в лесу множество животных. В финской мифологии волшебного музыканта зовут Вяйнямёйнен, а в скандинавской мифологии пением рун прославился бог Один. Следы мифа об Одине прослеживаются в древнем немецком героическом эпосе «Кудруна», где власть подчинять музыкой животных приписывается Хоранту (норвеж. Хьярранди).

Существуют аналоги истории о музыкальном инструменте, который заставляет всех танцевать, пока звучит музыка (валашская сказка о волынке, данной Богом; новогреческая сказка о Бакале и его дудочке; исландская сага об арфе Сигурда, убитого из-за неё Боси; рог Оберона из средневекового романа «Гюон Бордосский»; испанская сказка о фанданго; ирландская сказка о слепом музыканте Морисе Конноре и его волшебной дудочке, заставившей танцевать рыб; легенда гватемальского народа киче из книги «Пополь-Вух»), а также, наоборот, об инструменте, заставляющем засыпать (гусли в славянских сказках; волшебная арфа Джека, поднимавшегося по бобовому стеблю).

Попытки объяснения

Легенды такого типа достаточно распространены как в Европе, так и на Ближнем Востоке. Другое дело, что легенда о крысолове — единственная, где с точностью называется дата события — 26 июня 1284 года. В источниках XVII века она, впрочем, сменилась другой: 22 июля 1376 года, но всё же столь точное хронологическое утверждение позволяет предполагать, что за легендой стояли некие реальные события. Среди исследователей нет единства, о чём именно может идти речь, но основные предположения выглядят так:

Крестовый поход детей

Под именем детского крестового похода принято обозначать религиозное движение, в 1212 году охватившее одновременно Францию и Германию. В последней во главе крестоносного войска встал некий мальчик по имени Николай, как полагают, подученный своим отцом и неким работорговцем, который «вместе с другими обманщиками и преступниками кончил, как говорят, виселицей».

Убеждение Николая, как и его французского соратника — пастушка Этьена, состояло в том, что Христос не желает, чтобы Иерусалим освободили взрослые, отягчённые грехами, но позволит это сделать невинным детям, причём мирным путём. Николай появлялся со станком, на котором был укреплён крест в форме греческой буквы «тау» (Τ), объявляя, что по его слову Бог совершит чудо и море расступится, как ранее перед Моисеем, детское же воинство бескровно утвердит своё господство в Иерусалиме.

Николай сумел собрать под свои знамёна около 20 тысяч детей, молодёжи и простолюдинов и повести их в поход вопреки противодействию властей. Впрочем, лишь несколько тысяч из них сумели добраться до Бриндизи, где из-за энергичного противодействия местного епископа вынуждены были повернуть назад. Большая часть крестоносной армии погибла в пути.

Сторонники этой версии предполагают, что некий монах-проповедник сумел увлечь гамельнских детей, уговорив их примкнуть к армии Николая.

Однако принять эту теорию мешает то, что между детским крестовым походом и исчезновением гамельнских детей, как это событие описывают хроники, прошло 72 года, при том что память о крестовом походе продолжала существовать совершенно отдельно от гамельнской легенды. Противоречит предположению о монахе также мотив пёстрой одежды, известный уже в самых ранних версиях легенды.

Битва при Зедемунде

Ещё одним «милитаристским» объяснением легенды следует полагать попытку возвести её к битве при Зедемунде (1259), когда гамельнское ополчение вышло на бой против армии епископа Минденского в попытке с помощью военной силы закрепить за собой спорное земельное владение. Гамельнцы в этой битве проиграли, причём предполагается, что на поле боя остались около 30 погибших, пленные были уведены прочь «через горы» — что совпадает с легендой, и в дальнейшем вернулись домой через Трансильванию.

Однако битва при Зедемунде зафиксирована во многих хрониках, произошла она раньше зафиксированной в гамельнской хронике истории о крысолове, количество погибших не совпадает с названным в хронике, и трудно поверить, будто в одном и том же городе в течение такого небольшого промежутка времени сумели перепутать два разных события.

Чёрная смерть

Как полагают, впервые чума пришла в Европу вместе с торговыми караванами, двигавшимися из Китая по Великому шёлковому пути, в начале XIV века. В 1347—1348 годах она превратилась в пандемию, от которой погибло до трети тогдашнего населения, от чумы вымирали целые деревни. Пришедшая с Востока эпидемия, как полагают, началась в Кафе, осаждённой войсками крымского хана Джанибека, откуда распространилась по всей Европе, по другим сведениям — в Италии, бывшей в то время центром торговли между Европой и странами Востока. Болезнь распространяли чёрные крысы, во множестве проникавшие в города из корабельных трюмов, в дальнейшем болезнь уже распространялась от человека к человеку при контакте с заболевшим или его вещами.

В Германию чума пришла осенью 1349 года, причинив страшные опустошения.

Предполагают^[кто?], что именно гибель огромного количества молодёжи и детей стала основой легенды о пёстром дудочнике — то есть демоне смерти, уведшем их за собой. Сторонники этой версии указывают на возникший в Средние века символизм Пляски смерти (нем. Totentanz), причём изображающий смерть скелет иногда обряжался в разноцветные лохмотья или пёстрые одежды (подобные рисунки известны, в частности, по немецким манускриптам того времени).

Были также попытки увидеть в «пёстром одеянии» флейтиста, о котором упоминают даже самые ранние варианты легенды, чёрные и синие пятна, которые появляются на теле больного бубонной чумой. В книгах, посвящённых мистериям смерти, часто изображались менестрели и дудочники, аккомпанирующие безудержной пляске, иногда сама Смерть принимала вид трубадура, музыканта.

Полагают, что именно жестокая эпидемия, ставшая причиной гибели большого количества детей и подростков в средневековом Гамельне, могла в народном сознании превратиться в легенду о таинственном дудочнике, уводящем с собой танцующих детей в царство смерти, «за гряду холмов» (нем. Coppen), откуда никто из них уже не смог вернуться назад.

Однако и эта версия, кажущаяся убедительной, приходит в противоречие с легендой, так как описанные в хронике события произошли более чем за полвека до эпидемии Чёрной смерти, в то время как в конце XIII века крупных эпидемий не зафиксировано.

Горный оползень

Интересную теорию выдвинула в 1961 году немецкая исследовательница Вальтраут Вёллер. Обратив внимание на то, что по легенде несчастье случилось в день Св. Иоанна и Павла, в то время как в день летнего солнцестояния, 21 июня, по древней традиции, восходящей ещё к языческим временам, в средневековых немецких городах или их окрестностях было принято устраивать танцы и игрища.

Опираясь на предание о двух мальчиках, отставших от общего шествия и видевших, как открылась гора и дети в неё зашли, исследовательница предположила, что место гибели детей должно было быть расположено достаточно далеко от города и представлять собой некий природный «капкан» — болото или ущелье, известное частыми оползнями.

Такая местность действительно нашлась в 15 км от города, неподалёку от современного посёлка Коппенбрюгге (в древности — Коппенбург, по имени замка, построенного здесь в 1303 году). Путь к Коппенбургу лежит мимо горы Кальвариенберг, о которой упоминают описывающие данное событие хроники. И здесь же рядом с посёлком располагается местность, издавна известная под именем Чёртова дыра — болотистая котловина, путь к которой лежит через узкое горное ущелье.

Исследовательница предположила, что дети направлялись на праздник, причём вести их действительно мог флейтист или шпильман в пёстром костюме по моде того времени, и здесь, в Чёртовой дыре, шествие было накрыто внезапным оползнем или попало в трясину, причём никто из детей не спасся, за исключением двух, отставших от остальных.

В доказательство своей теории Вальтраут Вёллер приводит местные предания о гибели неких людей в Чёртовой дыре, предполагая также, что тела погибших в болоте должны были мумифицироваться и тем самым сохраниться до наших дней.

Однако иных подтверждений пока не найдено; обращает на себя внимание также расхождение в датах — 1284 год (в городской летописи) и 1303 год — основание замка Коппенбург, и разница в дате с той, что приводится в легенде (исчезновение детей — 26 июня, день летнего солнцестояния — 21 июня). Вёллер, попытавшаяся получить от правительства ФРГ субсидию на раскопки в Чёртовой дыре, получила отказ.

Эмиграция

Теория, пользующаяся на 2010 год наибольшей поддержкой, состоит в том, что легенда о крысолове отразила в себе историю немецкого движения на Восток, обусловленного перенаселением и действовавшим в Средние века законом майората, при котором наследство отца полностью переходило старшему сыну, в то время как младшим предлагалось самим устраивать свою судьбу. Действительно, в Трансильвании, Саксонии и т. д. есть определённое количество местечек, чьи имена лингвистически связаны с Гамельном (ср. Квергамельн (нем. Querhameln) в Нижней Саксонии). Подобный взгляд на легенду предполагает, что флейтист был на самом деле вербовщиком, задача которого состояла в том, чтобы уговорить юношей, девушек, а также молодые семьи с детьми переселиться в ещё необжитые регионы. Основой подобного взгляда служит то, что в немецком языке слово Kinder может обозначать не только «детей», то есть малышей, но и при поэтическом употреблении — уроженцев некоей местности (ср. «мы дети твои, Россия»).

В этом случае полагается, что инициатором переселения выступил Николас фон Шпигельберг, местный знатный сеньор, он же якобы повёл колонну переселенцев к морю.

Журналист С. Макеев уверяет, что нашёл свидетельства тому — рисунок путешественника, барона Августина фон Мёрсперга, скопировавшего витраж гамельнской церкви, на котором на дальнем плане, рядом с фигурами дудочника и детей изображены три оленя. Эти же три оленя имелись и на гербе фон Шпигельбергов. С. Макеев утверждает также, что ему удалось отыскать некую хронику, где якобы упоминается об отъезде переселенцев в количестве 130 человек из Гамельна в июне 1284 года в Кольберг, где они погрузились на корабль, и гибели их во время шторма 26 июня 1284 года. К сожалению, своего источника журналист не называет, потому проверить эти сведения не представляется возможным.

О том же говорят в своём исследовании новозеландский писатель Морис Шедболт и немецкий криптолог Ганс Доббертин, полагающие реальной основой легенды эмиграцию в восточные земли. Они также полагают, что в роли загадочного дудочника выступил немецкий колонизатор граф Николас фон Шпигельберг, уговоривший недовольных жизнью безработных подростков попытать счастья в восточных землях. Доббертин уверен, что Шпигельберг с детьми отправились на северо-восток на корабле, который затонул, унеся с собой всех бывших на борту, недалеко от польской деревушки Копань. А бросавшийся в глаза наряд крысолова весьма похож на одежды, которые носила знать уровня Шпигельберга. Что касается избавления города от крыс, то Шедболт настаивает на том, что это очевидный пример реагирования крыс на высокочастотный звук, издаваемый оловянными дудочками, повсеместно используемыми ловцами крыс.

Ещё одна версия той же гипотезы, опубликованная в газете Saturday Evening Post, предполагает инициатором переселения Бруно фон Шаубурга, епископа Оломоуцкого, чьим агентом собственно и выступал пёстрый флейтист. Задача состояла в том, чтобы найти достаточно эмигрантов, желающих переселиться в Моравию (нынешняя Чехия). Епископ же, в свою очередь, исполнял приказ богемского короля Оттокара II.

Американская исследовательница Шейла Харти, в свою очередь, выдвигает гипотезу о том, что легенда о пёстром флейтисте служит на самом деле эвфемизмом малопочтенной сделки — по её мнению, речь идёт о продаже в рабство некоему вербовщику из прибалтийских земель большой партии незаконнорождённых, сирот или нищих, не имевших возможности защитить себя. Действительно, подобная практика была достаточно распространена в названное время, а сам факт того, что легенда лишь отрывочно и глухо упоминается в городской хронике, по мнению исследовательницы, свидетельствует о её незаконном характере.

Вольфганг Мидер, в свою очередь, обращает внимание на то, что существуют документы той эпохи, свидетельствующие о заселении Трансильвании саксонцами, в том числе жителями Гамельна, причём переселение осуществлялось именно в то время, о котором рассказывает легенда, и было вызвано необходимостью вновь заселить Трансильванию, опустошённую монгольским нашествием.

Крысы, как полагают защитники эмиграционной теории, были добавлены в легенду позднее под влиянием факта, что в средневековых городах они действительно представляли собой большую проблему, причём для борьбы с грызунами иногда нанимались профессиональные крысоловы.

Урсула Сауттер со ссылкой на Юргена Удольфа выдвигает гипотезу о том, что легенда о флейтисте исторически связана с германской колонизацией прибалтийских земель, широко развернувшейся после поражения датчан при Борнховеде (1227). В это время епископы и герцоги Померании, Бранденбурга, Укермарка, и Пригница, заинтересованные в распространении на эти земли, в то время принадлежавшие славянам, германского влияния, направляли в города многочисленных вербовщиков, призванных сулить награды всем, кто пожелает переселиться туда. Призыв не остался без ответа, и тысячи колонистов из Нижней Саксонии и Вестфалии устремились на Восток. Память о переселении хранят 12 деревень с характерными вестфальскими именами, вытянувшихся по прямой по направлению к Померании (пять из них носят имя Гинденбург, три — Шпигельберг и три — Беверинген). Последнее представляется особенно важным, если вспомнить, что к югу от Гамельна расположено местечко Беверунген.

Дик Истмен, также опираясь на исследования Удольфа, обращает внимание на то, что в польских землях до сих пор живёт множество людей с типично саксонскими фамилиями. Пёстрый флейтист был, по его мнению, всего лишь ярко одетым вербовщиком, у которого, как у всех людей его профессии, имелся хорошо подвешенный язык. Поражение датчан в 1227 году положило конец их гегемонии в Восточной Европе, и, таким образом, для немцев открылся путь в Померанию и Прибалтику. Особенно велико было количество переселенцев во второй половине XIII века, что в достаточной мере согласуется с легендой. Истмен также обращает внимание, что в современной Польше можно найти людей с фамилиями Гамелин, Гамель и Гамелинков, что прямо отсылает нас к имени их прежней родины.

Впрочем, несмотря на внешнюю убедительность, эмиграционная теория не лишена изъянов. Отмечается, что цеховая организация, существовавшая в городах в то время, препятствовала исходу молодёжи. Нет также никаких доказательств, что именно она легла в основу легенды. Непонятен и механизм, способный преобразовать столь ясное и недвусмысленное событие, как эмиграция, в мистическую легенду о флейтисте.

Хореомания

Неизвестного происхождения танцевальная эпидемия охватила Европу вскоре после окончания эпидемии Чёрной смерти. Сотни людей были охвачены исступлённой пляской, причём их ряды постоянно пополнялись. Толпы одержимых пляской Св. Иоанна, или Св. Витта, как её называют документы того времени, срывались с места, переходя из города в город, и, бывало, день напролёт кричали и прыгали до полного изнеможения, затем падали на землю и засыпали прямо на месте, чтобы, проснувшись, вернуться к нормальной жизни.

Большая бельгийская хроника (Magnum Chronicum Belgium, запись за 1374 год) свидетельствует:

В этом году в Ахен прибыли толпы диковинных людей и отсюда двинулись на Францию. Существа обоего пола, вдохновленные дьяволом, рука об руку танцевали на улицах, в домах, в церквах, прыгая и крича безо всякого стыда. Изнемогши от танцев, они жаловались на боль в груди и, утираясь платками, причитали, что лучше умереть. Наконец, в Люттихе им удалось избавиться от заразы благодаря молитвам и благословениям.

Хореомания свирепствовала в Европе в XIV—XV веках, затем исчезла окончательно, чтобы никогда уже не повториться. Механизм возникновения этого заболевания остался неизвестным, впрочем, предполагается, что подобным образом выплеснулись потрясение и ужас, вызванные эпидемией Чёрной смерти.

Но если в позднейшее время хореомания охватила почти всю Западную Европу, локальные вспышки наблюдались и ранее. Так, в 1237 году в Эрфурте около сотни детей по непонятной причине оказались одержимы безумной пляской, после чего, крича и прыгая, отправились вон из города по дороге в Армштадт и, добравшись туда, рухнули в изнеможении, погрузившись в сон. Родители сумели их разыскать и вернуть домой, однако никто из одержимых так окончательно и не смог прийти в себя, многие из них умерли, у других до конца жизни остались тремор и судорожные подёргивания конечностей.

Несколькими десятилетиями позднее, 17 июня 1278 года около сотни человек, поражённых той же болезнью, принялись плясать и прыгать на Мозельском мосту в Утрехте, вследствие чего мост обрушился, и все они утонули в реке. Последующая легенда приписала эту катастрофу тому, что мимо прошёл пастор, нёсший Святые Дары, которые предназначались некоему тяжелобольному. Дьявольские чары при том немедленно развеялись, и мост рухнул в реку, увлекая за собой одержимых.

Средневековое сознание, приписывавшее любое нервное расстройство чарам ведьм или самого дьявола, легко могло трансформировать нечто подобное в легенду о Крысолове, причём на реальную основу позднее наложился известный фольклорный мотив о дьявольской музыке, противиться которой не могут ни люди, ни животные.

Эта теория представляется убедительной, однако подтверждений ей пока не найдено.

Маргинальные и неподтверждённые теории

Дьявольское наваждение

Как обычно бывает, подлинные события с течением времени многократно переосмысливались и приукрашались. Полагается, что в XVI—XVII веках, когда легенда и была записана, её воспринимали уже как притчу о дьявольском наваждении. По этой версии нечистый, приняв облик крысолова, вывел прочь из города детей, но, если верить версии братьев Гримм, записавших этот вариант легенды, не сумел их погубить. Пройдя через горы, дети основали некий город в Трансильвании, где и стали жить.

Маньяк-педофил

Теория выдвинута Уильямом Манчестером в его книге «Мир, освещённый лишь огнём» (1992—1993). По предположению этого автора, крысолов был на самом деле помешанным педофилом, который сумел выманить из города 130 детей и затем «использовать их для извращённых удовольствий». Манчестер предполагает, что часть детей затем бесследно исчезла, других же нашли искалеченными или «подвешенными на деревьях». Никаких доказательств тому автор не приводит. Теория интереса к себе не вызвала.

Эрготизм

Эрготизмом называется отравление спорыньёй, грибом, паразитирующим на ржаных колосьях и содержащим алкалоид, подобный ЛСД. Действительно, эрготизм был весьма распространён в Средние века, особенно среди городской и сельской бедноты, питавшейся ржаным хлебом и вынужденной, в особенности в голодные годы, молоть в муку зерно вместе с выросшим на нём паразитом. Потребление в пищу спорыньи среди прочего вызывает подавленное состояние, галлюцинации, страх.

На этом основании была выдвинута теория, будто «месть крысолова» была на самом деле результатом массового психоза, когда один человек увлекает за собой остальных, и потерявшая рассудок и вместе с ним чувство самосохранения толпа вполне способна попасть в опасную или гибельную ситуацию.

Цыганская теория

Предполагается, что детей увлекли за собой пёстро одетые цыгане, с песнями и плясками сумевшие увести их прочь от города. Впрочем, эта точка зрения не имеет большого количества приверженцев.

НЛО

Ещё одна весьма экзотическая теория состоит в том, что пёстрый дудочник был НЛОнавтом, который по неизвестной причине заинтересовался гамельнскими детьми. Теория является чисто умозрительной и подтверждений не имеет.

Память о крысолове в современном Гамельне

Современный Гамельн — «город Крысолова» — хранит память о древней легенде. В первую очередь стоит упомянуть о Bungelosenstraße («Улица, где запрещено бить в барабан», «Улица Молчания»), на которой по сию пору законодательно запрещено исполнять любую музыку, танцевать и веселиться. Согласно легенде, Крысолов вёл заколдованных детей прочь из города именно по этой улице, и траур о погибших сохраняется до сих пор. Запрещение распространяется также на свадебные кортежи, которые по этой причине стараются обходить Бунгелозенштрассе стороной.

Для туристов в Гамельне организованы экскурсии под предводительством Крысолова.

Знаменитый Дом Крысолова (Остерштрассе, 28), выходящий фасадом на Бунгелозенштрассе, на 2010 год является гостиницей и рестораном, принадлежащими семье Фрике. Помещения ресторана, расположенные на нескольких этажах, носят экзотические названия «Комната Флейтиста», «Гамельнская комната» и, наконец, «Крысиная нора». Здесь находится также вырезанная из дерева скульптурная группа, изображающая Крысолова и детей. В меню ресторана входят блюда с экстравагантными названиями, например, фламбе «Крысиные хвосты», «Шнапс истребителя крыс» и полный «Обед флейтиста». Можно попробовать также и специально выпеченные булочки-мышки.

Город украшают многочисленные скульптуры крыс, часто разрисованные узорами или цветочками. По местному законодательству, любой горожанин имеет право за собственные деньги выкупить 1 метр городской земли и, украсив его очередной крысиной статуей, разрисовать её по собственному вкусу.

На местном вокзале есть панно с изображением Крысолова. Указатели к центру города от вокзала выполнены в форме крысиных силуэтов.

Той же теме посвящён «Фонтан Крысолова» с чугунными изображениями флейтиста и детей, созданный по проекту архитектора Карла-Ульриха Нусса в 1972 году. Фонтан располагается возле городской ратуши. О том же напоминает восстановленный витраж в церкви на рыночной площади — Маркткирхе. Ещё один фонтан с тем же мотивом, подаренный городу в 2001 году издательством C. W. Niemeyer, располагается на Остерштрассе, неподалёку от Дома Крысолова.

В механических часах на местном Дворце бракосочетания три раза в день (в 13:05, 15:35 и 17:35) разыгрывается небольшой спектакль — флейтист, появившись из открывшихся дверок, уводит за собой крыс, затем толпу детей. Те же часы в 9:35 утра исполняют «Песню Крысолова» и в 11:35 — «Песню реки Везер». Свой современный вид часы приобрели в 1964 году, фигурки выполнены Вальтером Фолландом по эскизам брауншвейгского профессора Гарри Зигеля. Впрочем, в отличие от древней легенды, всё заканчивается хорошо, Крысолов получает деньги, и дети возвращаются домой.

Лайстхаус (нем. Leisthaus), то есть дом Лайста, выстроенный в стиле везерского ренессанса архитектором Кордом Тёнисом, принадлежал когда-то зажиточному купцу Герду Лайсту. В настоящее время в нём располагается Музей города, где одна из экспозиций посвящена истории Крысолова.

Rattenkrug — «Крысиная таверна» — каменное здание, датируемое XIII веком, было перестроено и снабжено каменным фасадом в 1568 году Кордом Тёнисом в стиле везерского ренессанса. Изначально Раттенкруг был домом купца Иоганна Райка, ныне ресторан, один из старейших в городе, где посетителю предлагают баварское пиво и блюда традиционной кухни.

Дворец Крысолова — Rattenfänger-Hall — представляет собой здание современной постройки, где проходят спортивные состязания, фестивали и выставки.

В городском саду Bürgergarten присутствует барельеф, изготовленный профессором Иле в 1961 году, также посвящённый истории Крысолова.

С 1956 года и по нынешнее время с начала мая по начало сентября на террасе Дворца бракосочетаний каждое воскресенье разыгрывается пьеса о Крысолове, поставленная на основе сказки братьев Гримм. В спектакле заняты около 80 актёров — взрослых и детей. Последние, кроме самих себя, изображают крыс, причём для них шьются специальные серые или коричневые мохнатые комбинезончики с крысиными масками.

Юмористическую интерпретацию старой легенды даёт мюзикл «Крысы» на музыку Найджела Хесса и слова Джереми Брауна, исполняемый в центре Старого Города. Вход для всех желающих свободный.

И наконец, 26 июня 2009 года в ознаменование 725-летия событий, о которых рассказывает легенда, в городе состоялся Фестиваль Крысолова. Среди прочего, он сам вновь вывел детей из города по улице Бунгелозенштрассе и далее, вплоть до горы Коппен, по маршруту, указанному легендой.

Гамельнский крысолов как имя нарицательное

• «Гамельнский Крысолов» — эти слова стали нарицательными в отношении людей злобных, жестоко мстящих за любую несправедливость по отношению к себе.
• «Дудка Крысолова» — так называют лживые обещания, увлекающие на погибель.
• «Гамельнский Крысолов» было одним из прозвищ Дина Коррла, маньяка, убившего не менее 27 мальчиков в 70-х годах в США.

В политике

Политизация старой легенды началась уже в XIX веке, когда Крысоловом именовали Наполеона, затем — Гитлера и коммунистических лидеров. Крысолов превратился в героя карикатур; так, в Германской Демократической Республике распространено было изображение нациста, ностальгирующего о прошлом, в виде Пёстрого Флейтиста, увлекающего за собой толпу серых личностей. В Федеративной Республике Германии, соответственно, образ Крысолова принимал коммунист, из дудочки которого выпархивали белые голубки Пикассо.

В культуре

В фольклоре

В 1805 году в Гейдельберге появился первый том издания «Волшебный рог мальчика» (нем. Des Knaben Wunderhorn), сборника народной немецкой поэзии, собранной усилиями двух поэтов-романтиков — Людвига Иоахима фон Арнима и Клеменса Брентано. Второй и третий тома вышли из печати во Франкфурте в 1808 году. Среди более чем 700 народных песен и сказаний — любовных, религиозных, нравоучительных и т. д. — нашлось место и для баллады «Крысолов из Гамельна». На русский язык её перевёл в 1971 году Лев Гинзбург:

Кто там в плаще явился пёстром, Сверля прохожих взглядом острым, На чёрной дудочке свистя?.. Господь, спаси моё дитя!

Народная баллада построена в форме нравоучительной истории об алчности, которая и явилась в конечном счёте причиной гибели гамельнских детей в реке Везер. Современные исследователи полагают, что этот мотив родился позднее, вместе с присоединением к исходной легенде истории о крысах. Причиной его появления называют зависть, которую вызывал у соседей процветающий купеческий Гамельн.

Всем эту быль запомнить надо, Чтоб уберечь детей от яда. Людская жадность — вот он, яд, Сгубивший гамельнских ребят.

В авторском творчестве

В литературе XIX века

• Иоганн Вольфганг Гёте, в 1802 году прочитав балладу в готовящемся к изданию сборнике, заметил: «Смахивает на уличную песню, однако не лишена изящества». Однако уличная песня привлекла его внимание, и Гёте написал на её основе собственную балладу с тем же названием «Крысолов» (Der Rattenfänger). Впрочем, сюжет её несколько отличается от оригинала: Крысолов возвращается в город трижды — уводя за собой вначале крыс, затем «непослушных детей» и, наконец, девушек и женщин, которых очаровывает своей игрой на флейте.

Ещё раз мотив Крысолова появляется у Гёте в «Фаусте», где Мефистофель именует его «своим старым приятелем из Гамельна» (нем. Von Hameln auch mein alter Freund), здесь же самого Мефистофеля брат Маргариты Валентин называет «проклятым Крысоловом» и угрожает ему расправой.

• Брентано использовал мотив волшебной флейты, музыки, которой невозможно противостоять, в «Сказке о Рейне и мельнике Радлауфе».
• В обработке Карла Зимрока сюжет о Крысолове принял вид, характерный для народной поэзии — бургомистр обещает за избавление от крыс руку своей дочери, но едва лишь дело сделано, отказывается от собственных слов, в то время как члены городской управы обвиняют флейтиста в связи с Сатаной. Он же, затаив злобу, возвращается в город и, уведя с собой детей, топит их в реке Везер.

• Генрих Гейне обратился к тому же сюжету в своей балладе «Бродячие крысы».

• Вильгельм Раабе в 1863 году выпустил повесть «Гамельнские дети», где отошёл от сюжета легенды ещё дальше. В его интерпретации флейтиста Кицу едва не убивает из ревности его гамельнский друг; тот же, поклявшись отомстить, выманивает из города 130 сыновей местной знати.
• Почётный гражданин Гамельна Юлиус Вольф в 1876 году положил на стихи древнюю легенду, превратив её в поэму «Крысолов из Гамельна» (нем. Der Rattenfänger von Hameln: eine Aventiure).

• Однако одной из самых известных обработок легенды стала сказка братьев Гримм «Крысолов из Гамельна», изданная в составе сборника «Немецких сказаний» (1816—1818). В основу её положен вариант сюжета, в котором дьявол-Крысолов не смог погубить детей и вывел их сквозь горы в далёкую местность, где с того времени им предстояло жить.

• В англоязычных странах легенда о Крысолове известна в первую очередь по стихотворному переложению Роберта Браунинга — «Флейтист из Гамельна». На русский язык поэму перевёл Самуил Маршак:

Крысы Различных мастей, волосаты и лысы, Врывались в амбар, в кладовую, в чулан, Копченья, соленья съедали до крошки, Вскрывали бочонок и сыпались в чан, В живых ни одной не оставили кошки, У повара соус лакали из ложки, Кусали младенцев за ручки и ножки, Гнездились, презрев и сословье и сан, На донышках праздничных шляп горожан, Мешали болтать горожанкам речистым И даже порой заглушали орган    Неистовым писком,    И визгом,    И свистом.

• В историческом романе «Хроника царствования Карла IX» французского писателя Проспера Мериме в главе 1 «Рейтары» женщина по имени Мила рассказывает собравшимся в трактире эту легенду.

В литературе XX века

• Чешский политик и писатель Виктор Дык также заинтересовался сюжетом о Крысолове. Его короткая новелла «Krysař» превращает крысолова в мстителя за бездуховность, глупость и алчность. В интерпретации Дыка флейта увлекает прочь из города всех его жителей, которые затем погибают в горах. В живых остаётся лишь бедный рыбак и младенец, которого тот забирает с собой.

• Сельма Лагерлёф в своём произведении «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» обыгрывает сюжет о крысолове. Мальчику Нильсу, главному герою книги, достаётся волшебная дудочка, с помощью которой он, подобно гамельнскому крысолову, выманивает крыс из замка.

• Бертольт Брехт в своей «Правдивой истории Крысолова из Гамельна» несколько изменяет финал легенды. В его интерпретации заблудившийся крысолов вместе с детьми возвращается в город и кончает жизнь на виселице.

• Марина Цветаева в 1925 году создала собственную версию приключений крысолова, истолковав их как «лирическую сатиру». Крысолов в её интерпретации приобретает черты диктатора, сладкими речами увлекающего за собой людей. На Западе это произведение было понято как сатира, направленная против коммунистических идеалов.

• Гийом Аполлинер переносит действие легенды во Францию, в маленький городок Сен-Мерри. «Музыкант из Сен-Мерри», чьё имя носит и стихотворение, уводит за собой женщин и девушек в пустой заброшенный дом. Бросившиеся за ними в погоню никого не находят внутри.

• Александр Грин в рассказе «Крысолов» превратил сюжет легенды в притчу о гибельной силе тоталитаризма. Герой, которому чудом удалось спастись, рассказывает о непобедимых крысах-оборотнях, которые научились принимать человеческий облик, подчиняя всех вокруг своей власти.

• Георгий Шенгели вначале назвал свою балладу «Гамельнский волынщик», затем, после знакомства с поэмой Цветаевой, переменил название на «Искусство» (1926). Он видит в крысолове спасителя, который уводит грызунов и детей из мира, «где им лучше не быть»:

И крысы к нему подошли, раскрыв Черные бусинки глаз, И, встав на задние лапки, вдруг Начали мерный пляс.

• Анджей Заневский в первых двух книгах своей «животной трилогии» «Крыса» и «Тень крысолова» предпочёл вести повествование от имени нескольких крыс из тех, что встретились с крысоловом.

• Невил Шют в романе «Крысолов» (1942) представляет под этим именем пожилого англичанина, который, рискуя жизнью, ведёт детей через оккупированную Францию к морю, чтобы затем попытаться переправить на Британские острова.

• Роберт Макклоски практически полностью повторяет сюжет в рассказе «Сентербергский мышелов» (1943), но концовка рассказа сводит всё к забавному бытовому происшествию в духе О’Генри. Дети добровольно уходят вслед за таинственным мышеловом, просто для того, чтобы поглядеть, как он будет выпускать тысячи мышей за городом.

• Эрик Рассел в рассказе «Крысиный ритм», опубликованном в 1950 году в составе сборника «Странные истории», трактует легенду о крысолове в стиле «страшной сказки».

• Гамельнский крысолов или, по крайней мере, его флейта фигурирует в рассказе Фредерика Брауна и Карла Онспо «Eine Kleine Nachtmusik» (1965).

• Братья Стругацкие упоминают гамельнского крысолова в повести «Гадкие лебеди» (1967), в которой фигурирует событие массового добровольного исхода детей из города в близлежащий лепрозорий, где в результате генетической мутации больные шагнули на более высокий уровень интеллектуального развития.

Также, в фантастическом романе Стругацких «Жук в муравейнике» (1979), рассказывается о планете, которую покинуло население, и о том, как оставшихся детей пытаются заманивать непонятные существа, похожие на людей и одетые в пёстрое.

• Своеобразное преломление сюжет легенды нашёл в стихотворении Л. Мартынова «Лукоморье» (1940; герой, играя на волшебной флейте, увлекает жителей города на поиски таинственного Лукоморья) и в сказочной повести Ф. Кнорре «Капитан Крокус» (1967; герой спасает обречённых на смерть зверей и детей на речной барже).

• Иосиф Бродский написал «Романс Крысолова», в котором обращался, скорее, к истории России и установившемуся в ней коммунистическому режиму:

Как он выглядит — брит или лыс, Наплевать на прическу и вид. Но счастливое пение крыс, Как всегда, над Россией звенит!

• Андре Нортон. «Угрюмый дудочник» (Dark Piper), 1968. В др. изд. — «Темный трубач»
• Шел Сильверстайн в лирическом стихотворении «Оставшийся» (англ. The One Who Stayed), включённом в сборник «Там, где кончается тротуар» (1974), излагает историю с точки зрения мальчика, отставшего от прочих и потому сумевшего вернуться домой.

• Харлан Элиссон делает героем своей повести «Эмиссар из Гамельна» (1978) потомка Крысолова, который возвращается в город семьсот лет спустя, чтобы увести прочь взрослое население в наказание за жестокость и лживость его существования.

• В рассказе Стивена Кинга «Крауч-Энд» (англ. The Crouch End, 1980), а также в снятом позднее по нему фильме, упоминается о «Слепом Дудочнике», мифическом существе, которое заманивало к себе людей.
• Владимир Ланцберг написал на сюжет легенды о крысолове песню «Старая история» (1980), по словам автора — «попытка взглянуть на историю крысолова из Гаммельна немножко другими глазами, с другой стороны»:

Но деньги — крысами куплен мир, Ты прав, а они правей… Да, дети!.. Знаешь, детей возьми: Им нечего тут, поверь!

• Сондра Сайкс в рассказе «Цифертон» (1981) описывает электронную игру, в которой требовалось повторить последовательность звуков. Дети, игравшие и добивавшиеся успеха, постепенно отдалялись от родителей. Один из героев вспоминает стихотворение Роберта Браунинга о Крысолове: цвета, сопровождающие игру, звуки, складывающиеся в мелодию, и их воздействие на детей — все очень схоже с историей о гамельнском крысолове.

• Святослав Логинов использует сюжет в рассказе «Ганс Крысолов» (1988), но полностью меняет его интерпретацию. Крысолов в его рассказе — человек, который учит детей доброте, но из-за обвинения в колдовстве вынужден бежать из Гамельна, и полюбившие его дети уходят вместе с ним.

• Дэвид Ли Стоун в пародии на исходную легенду «Крысостофическая катастрофа» (1990) превращает Крысолова в полупомешанного мальчишку по имени Дик, уводящего из города детей, так как это повелел ему сделать звучавший в галлюцинациях «голос».

• Вольфганг Хольбайн в повести «Тринадцать» (нем. Dreizehn, 1995) видит в Крысолове приспешника дьявола и антагониста главного героя.
• Марина и Сергей Дяченко используют сюжет легенды и главного героя — Крысолова, как некоего существа нечеловеческой природы, в повести Горелая Башня (1998). Этот же главный герой эпизизодически появляется в более позднем романе Алена и Аспирин (2006), одним из главных героев, похоже, является один из детей, некогда уведенных Крысоловом.
• Джанни Родари переработал легенду о крысолове и превратил её в шуточную сказку из серии «Сказки, у которых три конца». В его интерпретации вместо крысолова речь идёт о простом дудочнике, который пытался избавить город от огромного количества автомобилей (из-за машин прохожие не могли нормально ходить по улицам и чуть не оглохли от шума). Существуют три альтернативные концовки.

• Дудочник утопил все машины в реке, разрушив мост, по которому они ехали. По иронии судьбы, первой оказалась машина городского головы, с которым разговаривал дудочник. Разъярённая толпа пытается устроить расправу над дудочником, но он успевает сбежать в лес.
• Дудочник опять же утопил все автомобили (в этот раз машина городского головы тонет последней). Разъярённые жители требуют от дудочника вернуть им автомобили, и в этот раз он поддаётся их требованиям. Машины возвращаются в город, а дудочник исчезает навсегда.
• Дудочник увозит машины очень далеко и рассказывает, что прорыл подземную магистраль, по которой теперь будут ездить машины. Его слова оказываются правдивыми, благодарный городской голова устанавливает два памятника дудочнику — в центре города и в подземной магистрали.

В литературе XXI века

• Билл Ричардсон в детской книге «После Гамельна» (2000) рассказывает о том, что случилось после того, как дети исчезли внутри горы. Рассказчицей выступает глухая девочка по имени Пенелопа.
• Легенду о Гамельнском крысолове использовали Терри Пратчетт при создании детской книги «Удивительный Морис и его учёные грызуны» (2001) из цикла о Плоском мире и Дмитрий Скирюк в «Осеннем лисе».

• Писатель-фантаст Чайна Мьевиль в повести «Крысиный король», написанной в жанре городского фэнтези, представляет персонажа (арестованного якобы за убийство отца), которого освобождает из тюрьмы наделённый сверхъестественной мощью крысиный король. Он же предупреждает освобождённого, что по их следам уже идёт крысолов.

• Гарт Никс в семитомной саге «Ключи к королевству» (2003) превращает Флейтиста в противника главного героя.
• Мэри Хиггинс Кларк в детективной истории «Две девочки в голубом» (2003) выводит похитителя детей, называющего себя Флейтистом.

• Отец и сын Адам и Кейт Маккюн, в книге «Гамелинские крысы» (2005) вывели в качестве одного из героев восемнадцатилетнего Флейтиста, которому предстоит схватиться с врагом, не уступающим ему в магической силе.
• Во второй книге сериала «Сёстры Гримм» (автор Майкл Бакли) одним из персонажей является Гамельнский крысолов, ставший директором начальной школы. Его сын Венделл наследует магические таланты отца.
• Джейн Йолен и Питер Стемпл в книге «Заплатить Крысолову. Сказка в стиле рок-н-ролл» (2005) также обращаются к сюжету древней легенды.
• Билл Виллингем в сборнике «Питер и Макс» (2009) вновь пересказывает историю Крысолова в форме детской сказки.
• Хелен Маккабе в триллере «Флейтист» (2008) создаёт ещё одну вариацию древней легенды.
• В книге Мариам Петросян «Дом, в котором…» (2009) обыгрывается легенда о музыканте, уводящем доверчивых детей в лучшие края. В ночь перед выпуском флейтист Горбач становится проводником для «неразумных» (умственно отсталых воспитанников интерната) на «изнанку Дома», где те превращаются в младенцев; Горбача сопровождает девушка по кличке Крыса. Кроме того, в книге указано произведение, которое должен играть Гамельнский крысолов, по мнению одного из персонажей. Это «Мадригал Генриха VIII».
• Лин Гарднер, автор детской книги в стиле фэнтези «В леса» (2009), делает Флейтиста предком трёх своих героинь.
• Сесилия Дарт-Торнтон в своей фэнтези трилогии «Горькие узы» использует сюжет о Крысолове.
• Игорь Пронин в своем романе «Свидетели Крысолова» использует сюжет о Крысолове, выводя некое существо (Крысолова), подрядившееся вывести из Москвы 22 века расплодившихся мутантов, угрожающих существованию мегаполиса.
• В апокалиптическом романе Виталия Трофимова-Трофимова «Трехрукий ангел» действует агент ООН по борьбе с терроризмом Шухрат Мухаррам по прозвищу «Крысолов». Его хобби — играть на флейте. Крысы как эвфемизм маргинальных слоев человечества — один из центральных образов романа.
• Нина Силаева: поэма «Гамельнский крысолов».
• В книге писателей Дмитрия Громова и Олега Ладыженского, пишущих под псевдонимом Генри Лайон Олди, «Богадельня» (2001), Пёстрый флейтист является отцом одной из главных героев романа - Матильды Швебиш (Глазуньи). В сюжете книги упоминается, что в прошлом он спас детей от чумы, выведя их с помощью свое магии из заражённого Гамельна.

В драматургии

• Пьеса Роберта Томаса Нолла под названием «Пёстрый флейтист» (The Pied Piper, 1983).

• Хореографический спектакль «Флейтист» (порт. O Flautista), поставленный Компанией современного танца (CeDeCe, Португалия) под руководством Иоланды Родригес. В том же году появилась DVD-версия в записи Жуана Точа.
• Мартин Макдонах в пьесе «Человек-подушка» (англ. The Pillowman) выводит писателя, сочиняющего собственную версию жизни хромого мальчика — единственного, кто смог уцелеть при встрече с Крысоловом. По этой версии, мальчишка был единственным добрым ребёнком в городе и потому, ранее встретившись с голодным и усталым Крысоловом, поделился с ним обедом. В благодарность тот счёл за лучшее повредить мальчику ноги, чтобы тот в будущем не смог успеть за остальными детьми.
• Мюзикл Харви Шилда и Ричарда Джарбота под названием «Пёстрый флейтист» (1984). Первоначально назывался «1284 год». Поставлен на сцене театра Олио (Лос-Анджелес), выпущен на DVD компанией Panda Digital.
• Балет «Контракт» («Пёстрый флейтист»), написанный к 50-летнему юбилею Национального балета Канады, 2002 год. Композитор Микаэль Торке, либретто Роберта Сирмана, хореография Джеймса Куделки. Крысолов здесь превращается в таинственную «Еву», которая сумела избавить городских детей от загадочной болезни, но, получив отказ в обещанном вознаграждении, мстит горожанам. Запись на DVD выполнена в мае 2003 года при участии оркестра Национального балета Канады.

На оперной сцене

• Опера в пяти актах «Крысолов из Гамельна» (нем. Der Rattenfänger von Hameln). Музыка Виктора Несслера, либретто Фридриха Гофмана по мотивам поэмы Юлиуса Вольфа. Впервые показана в театра Лейпцига 19 марта 1879 года.
• Опера с тем же названием на музыку австро-американского композитора Адольфа Нойендорфа. Была поставлена в 1880 году, но довольно быстро сошла со сцены. Известной стала лишь одна ария «Wandern, ach, Wandern» в исполнения Фрица Вундерлиха, вошедшая в запись «Fritz Wunderlich — Der Grosse Deutsche Tenor».
• «Пёстрый флейтист из Гамельна». Музыка и либретто Николаса Флагелло (1970) по мотивам поэмы Роберта Браунинга. Конец изменён — флейтист, поблуждав вместе с детьми некоторое время, возвращается в город, где сполна получает свою плату.
• «Крысолов». Композитор и автор либретто Фридрих Церха (1987) по мотивам одноимённой пьесы Карла Цукмайера (1975).
• «Пёстрый флейтист из Гамельна» (2004). Композитор и автор либретто Марк Альбургер по мотивам поэмы Роберта Браунинга. Поставлена в Сан-Франциско в 2006 году, причём главный герой выступал в гриме Дж. Буша, а под видом крыс были выведены террористы.

• «В маленький холмик». Композитор Джордж Бенджамин, либретто Мартина Кримпа; впервые показана во время Осеннего фестиваля в Париже, 22 ноября 2006 года.

В музыке

• Романс С. Рахманинова «Крысолов» на слова В. Брюсова, для голоса и фортепиано, написан в сентябре 1916 года.
• Песня «Pied Piper» («Пёстрый флейтист») — один из известнейших хитов (1966) английского автора и исполнителя Crispian St Peters.
• Песня «Pied Piper» («Пёстрый флейтист») вошла в альбом All The Way From Tuam (1992) ирландской группы The Saw Doctors.
• «Фантазия Пёстрого Флейтиста» Джона Корильяно (1979—1982), концерт для флейты с оркестром. Впервые исполнен 4 февраля 1982 года в Лос-Анджелесе. Солист — Джеймс Голвей, оркестр лос-анджелесской филармонии.
• Крысолов упоминается в песне «Symphony of Destruction» из альбома Countdown to Extinction трэш-метал группы Megadeth (1992).
• Песня Донована — шотландского музыканта и поэта «People Call Me Pied Piper» («Меня называют Пёстрым флейтистом»), вошедшая в его альбом «Pied Piper» (2002).
• Песня Йена Андерсона «Pied Piper» с альбома Too Old to Rock ’n’ Roll: Too Young to Die! (1976).
• «Крысолов» — песня Ханнеса Вадера, в составе альбома «Крысолов» (1974).
• Песенный альбом Эдоардо Беннато «È arrivato un bastimento», посвящённый легенде о пёстром флейтисте (1983).
• «Пёстрый флейтист из Гамельна» по мотивам поэмы Роберта Браунинга. Композиция для тенора и баса, в сопровождении хора и оркестра. Композитор Губерт Х. Перри, 1905 год. Впервые исполнена в том же году на музыкальном фестивале в Норвиче.
• «Дудочник» в состава альбома «Поколение X» группы «Алиса». В ней о крысолове рассказывает один из уводимых им детей.
• Песня Варклауда «Курительная комната» в составе альбома «Чёрная Смерть из Синего Неба представляет: Холокост» также посвящена истории Крысолова.
• Песня «Pied Piper» в составе альбома The Mother and the Enemy в исполнении польской метал-группы Lux Occulta (2001).
• Песня «The Piper» в составе альбома Super Trouper шведской группы ABBA (1980).
• Также о Крысолове упоминает Led Zeppelin в композиции «Stairway to Heaven» с альбома Led Zeppelin IV (1970).
• Песня Hameln с одноименного альбома группы In Extremo, а также песня Der Rattenfänger с альбома Sünder ohne Zügel (2001), основанная на мелодии из Hameln.
• Песня «Майстер з міста Hameln» (Мастер из города Hameln) украинской рок-группы «Кому вниз».
• «Песня о Гамельнском крысолове» (также «Гамельн») Ростислава Чебыкина, известного под творческим псевдонимом Филигон. И его же «Песня Гамельнских крыс» (также «Крысы»), от лица «крысиного народа».
• «Последняя песня дудочки крысолова» Нателлы Болтянской.
• По мотивам легенды написана песня «Крысолов» Антона Духовского. Слова песни читаются от лица жителей города, умоляющих музыканта оставить их детей в обмен на любые ценности.
• Песня группы «Унесённые ветки» на слова «Романса Крысолова» Иосифа Бродского.
• Отсылка к легенде существует в тексте песни «Музыка на песке» группы «Наутилус Помпилиус», вошедшей в альбом 1990-го года «Наугад». Автор текста — Илья Кормильцев.
• Явная отсылка к легенде звучит в песне группы In Extremo — «Der Rattenfänger».
• Песня «Pied Piper» из альбома Life ~Today is a very good day to Die~ японской рок-группы Kra (2008).
• «Pied Piper» — песня из сингла «Sanatorium» (2009) японской рок-группы Plastic Tree.
• Отсылка к легенде есть в песне «The Piper Never Dies» группы Edguy.
• Отсылка к легенде есть так же в мюзикле «Елизавета» ария «Die schatten werden länger».
• Крысолову посвящена также песня «Крысолов» («У него есть дудочка в кармане пиджака», «Дудочник» — альбом «Поколение Х»), автор — Святослав Задерий.
• «Крысолов» — песня Тимура Шаова, в составе альбома «Любовное чтиво» (1998).
• «Крысолов» — песня в исполнении Аллы Пугачёвой (1986).
• «Крысолов» — песня проекта Margenta. Альбом «Sic Transit Gloria Mundi», вокал — Дмитрий Борисенков (2013).
• «Legenda o krysaři» — песня в исполнении XIII století, также посвященная Легенде о Крысолове.
• «Крысолов» — песня в исполнении группы «Otto Dix» (Альбом «Анима» 2014 г.)
• «Старый Крысолов» — песня из репертуара группы Северный Флот, альбом «Всё внутри».
• В трэке рэп-исполнителя Oxxxymirona "Йети и дети" есть строчка "дети следуют за мной, как за Флейтистом из Гамельна"

Лирика группы Queen

В песне «My Fairy King» (рус. Мой сказочный король) — музыкальном творении из дебютного альбома группы Queen, написанной Фредди Меркьюри, присутствуют прямые параллели с текстом поэмы Роберта Браунинга, в частности, первые строки песни содержат отсылки к этому произведению.

My Fairy King	The Pied Piper of Hamelin
In the land where horses born with eagle wings And honey-bees have lost their stings There’s singing forever Lion’s den with fallow deer	And their dogs outran our fallow deer, And honey-bees had lost their stings, And horses were born with eagles’ wings
В стране, где кони рождаются с орлиными крыльями, А медоносные пчёлы утратили свои жала, Там поют вечно, А в львином логове живёт лань	И их собаки опережают наших ланей, И медоносные пчёлы утратили свои жала, И кони рождаются с орлиными крыльями.

Лирика группы Rammstein

Песня «Donaukinder» (рус. Дети Дуная) вошла в ограниченную версию альбома Liebe ist für alle da немецкой группы Rammstein. Помимо очевидного «экологического» подтекста, в тексте произведения можно обнаружить параллели с фабулой легенды о Крысолове. Ссылку к ней можно найти во второй строфе второго абзаца песни:

Donaukinder	Дети Дуная
Schwarze Fahnen auf der Stadt, alle Ratten fett und satt. Die Brunnen giftig aller Ort und die Menschen zogen fort… Wo sind die Kinder? Niemand weiss, was hier geschehen Keiner hat etwas gesehen	Чёрные флаги над городом Все крысы жирные и сытые Все источники заражены Люди покидают это место Где дети? Никто не знает что здесь произошло, никто не видел чего-либо…

Лирика группы InExtremo

На слова баллады Иоганн Вольфганг Гёте «Der Rattenfenger» немецкой группой In Extremo написана песня. Исполнение выдержано в традиционном для группы духе народного средневекового исполнения, с использованием оригинальных инструментов, с современной Heavy обработкой;

Der Rattenfänger

Крысолов

Ich bin der wohlbekannte Sänger, Der vielgereiste Rattenfänger Den diese altberühmte Stadt Gewiss besonders nötig hat Und wärens Ratten noch so viele Und wären Wiesel mit im Spiele Von allen säubere ich diesen Ort Sie müssen alle mit mir fort Dann ist der gutgelaunte Sänger Mitunter auch ein Kinderfänger Der selbst die wildesten bezwingt Wenn er die goldenen Märchen singt Und wären Knaben noch so trutzig Und wären Mädchen noch so stutzig In meine Saiten greif ich ein Sie müssen alle hinterdrein Von allen säubere ich diesen Ort Sie müssen alle mit mir fort Greife ich einen Akkord Gehen sie mit mir fort Mit dem ganzen Pack Verlasse ich die Stadt In der Nacht auf der Jagd Dann ist der vielgewandte Sänger Gelegentlich ein Mädchenfänger In keinem Städtchen langt er an Wo er`s nicht mancher angetan Und wären Mädchen noch so öde Und wären Weiber noch so spröde Doch allen wird so liebesbang Bei Zaubersaiten und Gesang Euch zum Spott und Hohn Hole ich nun meinen Lohn

Я — знаменитый певец, Путешествующий крысолов, Этому славному старому городу, Несомненно, нужна помощь! И было много крыс, И ласки очень расплодились, От всех очищу я это место, Все они должны уйти со мной! Веселый певец — Иногда и детишек ловит, Укрощая самых вредных, Когда поёт золотые сказки… И если мальчишки ещё упрямы, И если девчонки ещё насторожены, Я лишь проведу по струнам, И все пойдут за мною следом! От всех очищу я это место, Они все должны уйти за мной Я беру аккорд, Они идут за мной, С целой толпой Покидаю я город. В ночи — на охоте!!! Опытный певец, Ещё и любимец женщин: Нет городишка, Где меня б не знали! И где скромны девицы, И жены неприступны — Всех неизбежно покорит Моё волшебное пение! Осыпая вас насмешками, Я возьму свою награду!!!

В кинематографе

Сюжет о Крысолове лёг в основу художественных и мультипликационных фильмов:

• «Крысолов из Гамельна» (США, 1918). Режиссёр Пауль Вегенер.
• Мультфильм «Дудочник в пёстром костюме» (США, 1933) в мультсериале «Silly Symphonies» студии Уолта Диснея.
• «Пёстрый флейтист» (Великобритания, США, 1972). Режиссёр Жак Деми, в главной роли — Донован.
• Кукольный мультфильм «Пёстрый флейтист из Гамельна» (The Pied Piper from Hamelin, Великобритания, 1981). Режиссёр — Марк Холл. Снят по мотивам поэмы Роберта Браунинга.
• «Крысолов» (Krysař, Чехословакия, 1985). Режиссёр — Иржи Барта.
• Мультфильм «Дудочник крысолов» (Австралия).
• История Крысолова занимает центральное место в канадском фильме «Славное будущее» (1997).
• Флейтист появляется в одной из серий мультсериала «Экстремальные охотники за привидениями».
• Крысолов появляется среди сказочных героев в мультфильмах «Шрек» и «Шрек навсегда».
• «Флейтист» (The Piper, Великобритания, 2005). Режиссёр — Эйб Робинсон.
• История Крысолова упоминается в последней версии «Кошмара на улице Вязов» (США, 2010)
• Персонаж, похожий на Крысолова, появляется в аниме Sailor Moon Supers: The Movie.
• Персонажи аниме Eureca 7: Ao воюют в составе вооружённого подразделения Pied Pipers. В одной из серий есть прямая ссылка на книгу и оригинальную историю Гамельского крысолова.
• В советском мультфильме «Заколдованный мальчик» в одном из приключений Нильса, друзья-птицы просят его помочь избавить замок от крыс. Он находит решение и уводит крыс с помощью флейты.
• "Гость" (Sonnim, Южная Корея, 2015). После Корейской войны хромой музыкант с сыном странствуют по стране. Они случайно забредают в отдаленную деревушку в горах и просят приюта на пару дней. Деревенский староста разрешает им остаться, но, кажется, что он что-то скрывает. Кроме того, деревня терпит настоящее бедствие — по ночам крысы нападают на людей.

На телевидении

• В сериале «Силиконовая Долина» (2014) главный герой Ричард Хендрикс основывает компанию Pied Piper «Крысолов»
• В одном из эпизодов телесериала «Бэтмен» (1968) главный герой, пародируя Крысолова, заманивает в реку полчище механических грызунов.
• Выступает в качестве главного героя музыкального телефильма «Пёстрый флейтист из Гамельна» (США, 1957). В фильме использована музыка Эдварда Грига, в главной роли — Ван Джонсон.
• В телефильме «Сказочный театр Шелли Дювалл» (США, 1985), режиссёр — Николас Мейер. В роли Крысолова Джеймс Хорнер. В основу фильма положена поэма Браунинга.
• В телефильме «День клоуна» (Великобритания, 2008), являющемся частью сериала «Приключения Сары Джейн», Крысолов оказывается инопланетянином, пищей которому служит страх.
• В телесериале «Гримм» сюжет пятого эпизода первого сезона связан с легендой о Крысолове.
• В 19 серии 2 сезона сериала «Обмани меня».
• В сериале «Однажды в сказке» главный антагонист первой половины третьего сезона Питер Пэн выступил в роли Гамельского крысолова

В науке

В синтаксисе имеется термин «эффект крысолова», означающий способность синтаксических правил применяться не к той составляющей, о которой сообщает их формулировка, а к категории, включающей её в себя. Таким образом, затронутая правилом составляющая «увлекает» за собой другие.

См. также

• Гамельн
• Крысиный король

Литература

• [ec-dejavu.ru/r/Ratcatcher.html Малинкович Инесса. Крысолов] // Малинкович И. Судьба старинной легенды. — М.: Синее яблоко, 1999. — С. 4—8.
• Nobert Humburg. Der Rattenfänger von Hameln. Die berühmte Sagengestalt in Geschichte und Literatur, Malerei und Musik, auf der Bühne und im Film. Niemeyer, Hameln 2. ed. 1990, p. 44. ISBN 3-87585-122-6
• Shiela Harty. Pied Piper Revisited // Education at the Market Place. — Routledge, 1994. — 178 p. — ISBN 0-7507-0348-2, ISBN 978-0-7507-0348-2
• Emma S. Buchheim. The Pied Piper of Hameln // The Folklore Journal. — Folklore Society, 1884. — Vol. IV. — P. 207—210

Ссылки

• [www.ega-math.narod.ru/Reid/Tales/Hameln.htm Полный текст сказки с иллюстрациями].
• [kids.lingresource.com/web/guest/diafilm/-/journal_content/56/10192/182536 Диафильм 1979 года. Художник: В. Маркин. Аудиосопровождение к фильму]

Мифология   Средневековье

Отрывок, характеризующий Гамельнский крысолов

Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», – думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.
– Ежели вы спрашиваете меня, – сказал князь Андрей, не глядя на отца (он в первый раз в жизни осуждал своего отца), – я не хотел говорить; но ежели вы меня спрашиваете, то я скажу вам откровенно свое мнение насчет всего этого. Ежели есть недоразумения и разлад между вами и Машей, то я никак не могу винить ее – я знаю, как она вас любит и уважает. Ежели уж вы спрашиваете меня, – продолжал князь Андрей, раздражаясь, потому что он всегда был готов на раздражение в последнее время, – то я одно могу сказать: ежели есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина, которая бы не должна была быть подругой сестры.
Старик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально открыл улыбкой новый недостаток зуба, к которому князь Андрей не мог привыкнуть.
– Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?
– Батюшка, я не хотел быть судьей, – сказал князь Андрей желчным и жестким тоном, – но вы вызвали меня, и я сказал и всегда скажу, что княжна Марья ни виновата, а виноваты… виновата эта француженка…
– А присудил!.. присудил!.. – сказал старик тихим голосом и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: – Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..

Князь Андрей хотел тотчас же уехать, но княжна Марья упросила остаться еще день. В этот день князь Андрей не виделся с отцом, который не выходил и никого не пускал к себе, кроме m lle Bourienne и Тихона, и спрашивал несколько раз о том, уехал ли его сын. На другой день, перед отъездом, князь Андрей пошел на половину сына. Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему на колени. Князь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав, задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике сыне в то время, как он его держал на коленях, а думал о себе. Он с ужасом искал и не находил в себе ни раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления о том, что он (в ссоре в первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и посадив его к себе на колени.
– Ну, рассказывай же, – говорил сын. Князь Андрей, не отвечая ему, снял его с колон и пошел из комнаты.
Как только князь Андрей оставил свои ежедневные занятия, в особенности как только он вступил в прежние условия жизни, в которых он был еще тогда, когда он был счастлив, тоска жизни охватила его с прежней силой, и он спешил поскорее уйти от этих воспоминаний и найти поскорее какое нибудь дело.
– Ты решительно едешь, Andre? – сказала ему сестра.
– Слава богу, что могу ехать, – сказал князь Андрей, – очень жалею, что ты не можешь.
– Зачем ты это говоришь! – сказала княжна Марья. – Зачем ты это говоришь теперь, когда ты едешь на эту страшную войну и он так стар! M lle Bourienne говорила, что он спрашивал про тебя… – Как только она начала говорить об этом, губы ее задрожали и слезы закапали. Князь Андрей отвернулся от нее и стал ходить по комнате.
– Ах, боже мой! Боже мой! – сказал он. – И как подумаешь, что и кто – какое ничтожество может быть причиной несчастья людей! – сказал он со злобою, испугавшею княжну Марью.
Она поняла, что, говоря про людей, которых он называл ничтожеством, он разумел не только m lle Bourienne, делавшую его несчастие, но и того человека, который погубил его счастие.
– Andre, об одном я прошу, я умоляю тебя, – сказала она, дотрогиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами глядя на него. – Я понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали люди. Люди – орудие его. – Она взглянула немного повыше головы князя Андрея тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое место портрета. – Горе послано им, а не людьми. Люди – его орудия, они не виноваты. Ежели тебе кажется, что кто нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы не имеем права наказывать. И ты поймешь счастье прощать.
– Ежели бы я был женщина, я бы это делал, Marie. Это добродетель женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать, – сказал он, и, хотя он до этой минуты не думал о Курагине, вся невымещенная злоба вдруг поднялась в его сердце. «Ежели княжна Марья уже уговаривает меня простить, то, значит, давно мне надо было наказать», – подумал он. И, не отвечая более княжне Марье, он стал думать теперь о той радостной, злобной минуте, когда он встретит Курагина, который (он знал) находится в армии.
Княжна Марья умоляла брата подождать еще день, говорила о том, что она знает, как будет несчастлив отец, ежели Андрей уедет, не помирившись с ним; но князь Андрей отвечал, что он, вероятно, скоро приедет опять из армии, что непременно напишет отцу и что теперь чем дольше оставаться, тем больше растравится этот раздор.
– Adieu, Andre! Rappelez vous que les malheurs viennent de Dieu, et que les hommes ne sont jamais coupables, [Прощай, Андрей! Помни, что несчастия происходят от бога и что люди никогда не бывают виноваты.] – были последние слова, которые он слышал от сестры, когда прощался с нею.
«Так это должно быть! – думал князь Андрей, выезжая из аллеи лысогорского дома. – Она, жалкое невинное существо, остается на съедение выжившему из ума старику. Старик чувствует, что виноват, но не может изменить себя. Мальчик мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким же, как и все, обманутым или обманывающим. Я еду в армию, зачем? – сам не знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того чтобы дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!И прежде были все те же условия жизни, но прежде они все вязались между собой, а теперь все рассыпалось. Одни бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим представлялись князю Андрею.


Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня. Войска первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в укрепленном лагере у Дриссы; войска второй армии отступали, стремясь соединиться с первой армией, от которой – как говорили – они были отрезаны большими силами французов. Все были недовольны общим ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и не думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее западных польских губерний.
Князь Андрей нашел Барклая де Толли, к которому он был назначен, на берегу Дриссы. Так как не было ни одного большого села или местечка в окрестностях лагеря, то все огромное количество генералов и придворных, бывших при армии, располагалось в окружности десяти верст по лучшим домам деревень, по сю и по ту сторону реки. Барклай де Толли стоял в четырех верстах от государя. Он сухо и холодно принял Болконского и сказал своим немецким выговором, что он доложит о нем государю для определения ему назначения, а покамест просит его состоять при его штабе. Анатоля Курагина, которого князь Андрей надеялся найти в армии, не было здесь: он был в Петербурге, и это известие было приятно Болконскому. Интерес центра производящейся огромной войны занял князя Андрея, и он рад был на некоторое время освободиться от раздражения, которое производила в нем мысль о Курагине. В продолжение первых четырех дней, во время которых он не был никуда требуем, князь Андрей объездил весь укрепленный лагерь и с помощью своих знаний и разговоров с сведущими людьми старался составить себе о нем определенное понятие. Но вопрос о том, выгоден или невыгоден этот лагерь, остался нерешенным для князя Андрея. Он уже успел вывести из своего военного опыта то убеждение, что в военном деле ничего не значат самые глубокомысленно обдуманные планы (как он видел это в Аустерлицком походе), что все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля, что все зависит от того, как и кем ведется все дело. Для того чтобы уяснить себе этот последний вопрос, князь Андрей, пользуясь своим положением и знакомствами, старался вникнуть в характер управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном, и вывел для себя следующее понятие о положении дел.
Когда еще государь был в Вильне, армия была разделена натрое: 1 я армия находилась под начальством Барклая де Толли, 2 я под начальством Багратиона, 3 я под начальством Тормасова. Государь находился при первой армии, но не в качестве главнокомандующего. В приказе не было сказано, что государь будет командовать, сказано только, что государь будет при армии. Кроме того, при государе лично не было штаба главнокомандующего, а был штаб императорской главной квартиры. При нем был начальник императорского штаба генерал квартирмейстер князь Волконский, генералы, флигель адъютанты, дипломатические чиновники и большое количество иностранцев, но не было штаба армии. Кроме того, без должности при государе находились: Аракчеев – бывший военный министр, граф Бенигсен – по чину старший из генералов, великий князь цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев – канцлер, Штейн – бывший прусский министр, Армфельд – шведский генерал, Пфуль – главный составитель плана кампании, генерал адъютант Паулучи – сардинский выходец, Вольцоген и многие другие. Хотя эти лица и находились без военных должностей при армии, но по своему положению имели влияние, и часто корпусный начальник и даже главнокомандующий не знал, в качестве чего спрашивает или советует то или другое Бенигсен, или великий князь, или Аракчеев, или князь Волконский, и не знал, от его ли лица или от государя истекает такое то приказание в форме совета и нужно или не нужно исполнять его. Но это была внешняя обстановка, существенный же смысл присутствия государя и всех этих лиц, с придворной точки (а в присутствии государя все делаются придворными), всем был ясен. Он был следующий: государь не принимал на себя звания главнокомандующего, но распоряжался всеми армиями; люди, окружавшие его, были его помощники. Аракчеев был верный исполнитель блюститель порядка и телохранитель государя; Бенигсен был помещик Виленской губернии, который как будто делал les honneurs [был занят делом приема государя] края, а в сущности был хороший генерал, полезный для совета и для того, чтобы иметь его всегда наготове на смену Барклая. Великий князь был тут потому, что это было ему угодно. Бывший министр Штейн был тут потому, что он был полезен для совета, и потому, что император Александр высоко ценил его личные качества. Армфельд был злой ненавистник Наполеона и генерал, уверенный в себе, что имело всегда влияние на Александра. Паулучи был тут потому, что он был смел и решителен в речах, Генерал адъютанты были тут потому, что они везде были, где государь, и, наконец, – главное – Пфуль был тут потому, что он, составив план войны против Наполеона и заставив Александра поверить в целесообразность этого плана, руководил всем делом войны. При Пфуле был Вольцоген, передававший мысли Пфуля в более доступной форме, чем сам Пфуль, резкий, самоуверенный до презрения ко всему, кабинетный теоретик.
Кроме этих поименованных лиц, русских и иностранных (в особенности иностранцев, которые с смелостью, свойственной людям в деятельности среди чужой среды, каждый день предлагали новые неожиданные мысли), было еще много лиц второстепенных, находившихся при армии потому, что тут были их принципалы.
В числе всех мыслей и голосов в этом огромном, беспокойном, блестящем и гордом мире князь Андрей видел следующие, более резкие, подразделения направлений и партий.
Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы, законы облического движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его требовали отступления в глубь страны, отступления по точным законам, предписанным мнимой теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории видели только варварство, необразованность или злонамеренность. К этой партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие, преимущественно немцы.
Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего государя об одной милости – производства его в немцы. Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война, особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте), требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля, изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.
Четвертое направление было направление, которого самым видным представителем был великий князь, наследник цесаревич, не могший забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении. Люди этой партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности. Они боялись Наполеона, видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали это. Они говорили: «Ничего, кроме горя, срама и погибели, из всего этого не выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили Витебск, оставим и Дриссу. Одно, что нам остается умного сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга!»
Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило себе поддержку и в Петербурге, и в канцлере Румянцеве, по другим государственным причинам стоявшем тоже за мир.
Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько как человека, сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили: «Какой он ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю. Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все погибнет, потому что Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году», – говорили люди этой партии.
Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все таки не было никого дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вертись, все таки придешь к нему. И люди этой партии доказывали, что все наше отступление до Дриссы было постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. «Чем больше наделают ошибок, – говорили они, – тем лучше: по крайней мере, скорее поймут, что так не может идти. А нужен не какой нибудь Барклай, а человек, как Бенигсен, который показал уже себя в 1807 м году, которому отдал справедливость сам Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, – и таковой есть только один Бенигсен».
Седьмые – были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых государях, и которых особенно много было при императоре Александре, – лица генералов и флигель адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его обожал Ростов в 1805 м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1 му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели – обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.

Х
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью… – думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа.
– О свышнем мире и о спасении душ наших!
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все таки любит правительствующий Синод и молится за него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:
– «Сами себя и живот наш Христу богу предадим».
«Сами себя богу предадим, – повторила в своей душе Наташа. – Боже мой, предаю себя твоей воле, – думала она. – Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня! – с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот вот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.
– «Господи боже сил, боже спасения нашего, – начал священник тем ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. – Господи боже сил, боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на смиренные люди твоя, и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?
Владыко господи! Услыши нас, молящихся тебе: укрепи силою твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы, начинания и дела; утверди всемогущною твоею десницею царство его и подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его; положи лук медян мышцам, во имя твое ополчившихся, и препояши их силою на брань. Приими оружие и щит, и восстани в помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящий нам злая, да будут пред лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и ангел твой сильный да будет оскорбляяй и погоняяй их; да приидет им сеть, юже не сведают, и их ловитва, юже сокрыша, да обымет их; да падут под ногами рабов твоих и в попрание воем нашим да будут. Господи! не изнеможет у тебе спасати во многих и в малых; ты еси бог, да не превозможет противу тебе человек.
Боже отец наших! Помяни щедроты твоя и милости, яже от века суть: не отвержи нас от лица твоего, ниже возгнушайся недостоинством нашим, но помилуй нас по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих презри беззакония и грехи наша. Сердце чисто созижди в нас, и дух прав обнови во утробе нашей; всех нас укрепи верою в тя, утверди надеждою, одушеви истинною друг ко другу любовию, вооружи единодушием на праведное защищение одержания, еже дал еси нам и отцем нашим, да не вознесется жезл нечестивых на жребий освященных.