Шафиров, Пётр Павлович

Пётр Павлович Шафиров<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Президент Коммерц-коллегии
с 2 апреля 1733
Монарх:	Анна Иоанновна
Предшественник:	Илья Иванович Исаев
Президент Коммерц-коллегии
1725 — 1727
Монарх:	Екатерина I
Глава Посольского приказа
1706 — 1708
Монарх:	Пётр I
Предшественник:	Фёдор Алексеевич Головин
Преемник:	Гавриил Иванович Головкин
Рождение:	1669(1669)
Смерть:	1 марта 1739(1739-03-01) Санкт-Петербург
Отец:	Павел Филиппович Шафиров
Супруга:	Анна Степановна (Самойловна) Копьева
Дети:	Екатерина, Марфа, Наталья, Исайя, Анна, Мария
Награды:

Барон Пётр Па́влович Шафи́ров (1669 — 1 марта 1739, Санкт-Петербург) — второй по рангу после Гаврилы Головкина дипломат петровского времени, вице-канцлер. Кавалер ордена св. Андрея Первозванного (1719). В 1701—1722 годах фактически руководил российской почтой. В 1723 году приговорён к смертной казни по обвинению в злоупотреблениях, но после смерти Петра смог вернуться к дипломатической деятельности. Его именем назван Шафировский проспект Санкт-Петербурга.

Биография

Происходил из семьи польских евреев, поселившихся в Смоленске и наряду с Аршеневскими и Веселовскими перешедших в православие после взятия города русскими. Его отец — Павел Филиппович Шафиров (до крещения — Шая Сапсаев; 1648—1706). Происхождение Шафирова пытались использовать против него враги; например, Г. Г. Скорняков-Писарев писал про его брата Михаила: «Михайла Шафиров не иноземец, но жидовской природы, холопа боярского, прозванием Шаюшки, сын, а отец Шаюшкин был в Орше у школьника шафором, которого родственник и ныне обретается в Орше, жид Зелман».

Начал службу в 1691 году в том же посольском приказе, где служил и его отец, переводчиком. Впервые выдвинул его, дав титул тайного секретаря (1704), Ф. А. Головин, преемник которого Г. И. Головкин переименовал его в вице-канцлера. В этом звании он в основном и управлял посольским приказом. Сопровождая Петра Великого во время его путешествий и походов, Шафиров принимал участие в заключении договора с польским королём Августом II (1701 год) и с послами седмиградского князя Ракоци. 16 июня 1709 года пожалован в тайные советники и произведён в вице-канцлеры. В 1711 году Шафиров заключил с турками Прутский мирный договор и сам вместе с графом M. Б. Шереметевым остался у них заложником.

По возвращении в 1714 году в Россию заключил договоры:

• в 1715 году с Данией, о взаимном содействии против шведов;
• в 1716 году, относительно бракосочетания царевны Екатерины Иоанновны с мекленбург-шверинским герцогом Карлом-Леопольдом
• в 1717 году, с Пруссией и Францией, о сохранении мира в Европе (Амстердамский договор).

Около 1716 года Шафиров, по поручению Петра Великого, написал знаменитое «[rarebook.mgimo.ru/book/073818/index.php Рассуждение о причинах войны]», которое было дважды напечатано (в 1716 и в 1722 годах) и в котором борьба со шведским королём была представлена как необходимость, вызванная существенными потребностями государства. В «заключении» к нему Пётр I проводил мысль о необходимости довести дело до конца и не мириться, прежде чем не обеспечено будет обладание Балтийским морем. Шафиров написал около этого времени и «Дедикацию, или Приношение царевичу Петру Петровичу о премудрых, храбрых и великодушных делах его величества государя Петра I».

В 1722 году получил чин действительного тайного советника, назначен сенатором. «Он очень мал ростом и так неестественно толст, что едва может двигаться», — характеризовал его в эти годы Ф. В. Берхгольц. Дом Шафирова на берегу Большой Невки считался одним из лучших в Петербурге. По словам Берхгольца, в этом доме была «необыкновенная большая зала, если не самая обширная и лучшая в Петербурге, то, наверное, одна из лучших».

Опала

В 1723 году Шафиров рассорился с могущественным князем А. Д. Меншиковым и обер-прокурором Скорняковым-Писаревым. Он выяснил, что вокруг подаренного светлейшему князю Почепа тот «начал прирезать себе соседние участки, а казаков, которые этому противились, сажал за решетку», причём его сподручником выступал полковник Богдан Скорняков-Писарев, брат обер-прокурора. В ответ обер-прокурор обвинил в казнокрадстве брата самого Шафирова, служившего в ревизион-коллегии; притом указывал, что даже после ликвидации этого учреждения он продолжал получать жалование. Дело дошло до пьяных драк между двумя сановниками: «Оной Шафиров… на безгласно шумнаго [мертвецки пьяного] меня вынимал шпагу и хотел заколоть, но не допустили до того тут будущие», — подавал жалобу Скорняков-Писарев.

Когда дело Шафирова о злоупотреблениях по почтовому ведомству, выявленных Скорняковым-Писаревым, рассматривал Правительствующий сенат, обвиняемый в нарушение регламента отказался покинуть зал и вступил в шумную перебранку со своими врагами Меншиковым и Головкиным. В результате комиссией из 10 сенаторов он был лишён чинов, титула и имения и приговорён к смертной казни; последнюю Пётр I заменил ссылкой в Сибирь, но на пути туда позволил ему остановиться «на жительство» в Нижнем Новгороде «под крепким караулом», где ему со всей семьей отпускалось на содержание в день 33 копейки.

Императрица Екатерина I по восшествии на престол возвратила Шафирова из ссылки, вернула ему баронский титул, присвоила чин действительного статского советника (1725), сделала президентом коммерц-коллегии и поручила составление истории Петра Великого. В 1730—1732 гг. — посол (полномочный министр) в Персии, в Гиляни заключил торговый и мирный трактат с персидским шахом. В 1732 г. получил чин тайного советника. В 1733 году снова сделан сенатором и президентом Коммерц-коллегии; в 1734 году участвовал с графом Остерманом в заключении торгового трактата с Великобританией; в 1737 году участвовал в работе Немировского конгресса.

Вклад в развитие русской почты

П. П. Шафиров внёс большой вклад в развитие русской почты, которую возглавлял с 1701 года по 1723 год. В Табеле о рангах Шафиров отмечен в 1722 году как генерал-почт-директор, первый в России.

Семья

Жена — Анна Степановна (Самойловна) Копьева. Дети (носили баронский титул):

• Анна, замужем за князем Алексеем Матвеевичем Гагариным, сыном сибирского наместника, у них сын Матвей и дочь Анна;
• Мария, замужем за Михаилом Михайловичем Салтыковым, сенатором, президентом Коммерц-коллегии; у них сын Александр.
• Екатерина, замужем за князем Василием Петровичем Хованским (22.1.1694 — 9.1.1746), шталмейстером Елизаветы Петровны, обер-президентом Главного магистрата;
• Марфа (1697—1762), замужем за князем Сергеем Григорьевичем Долгоруковым (казнён в Новгороде 8.11.1739); их правнуком был поэт П. А. Вяземский;
• Наталья (1698—1728), замужем за графом Александром Фёдоровичем Головиным (1694—1731), сыном петровского канцлера;
• Исайя (1699—1756) — обучался за границей, служил в герольдмейстерской конторе, затем переводчиком при отце, советником в вотчинной и коммерц-коллегиях (до 1740 г.); за пристрастие к спиртным напиткам и карточной игре содержался, по повелению императрицы Елизаветы Петровны, несколько лет в московском Донском монастыре, где, вероятно, и умер; с 1721 года был женат на Евдокии Андреевне Измайловой (1704—1750), дочери А. П. Измайлова; их дети
  • Анна (1726—1783), замужем за Петром Михайловичем Власовым (1726—1799), капитаном гвардии, основателем усадьбы Горушки;
  • Василий
  • Павел
  • Марфа (1729—1786), с 1756 года фрейлина, с 1759 года замужем за Александром Григорьевичем Петрово-Соловово, генерал-лейтенантом, действительным тайным советником, была его первой женой; «сухая, дурнолицая, с журавлиной шеей», как отзывалась о Шафировой императрица Елизавета Петровна, была одно время предметом увлечения троюродного брата её мужа — великого князя Петра Фёдоровича.
  • Наталья (1740 — 21.7.1796), замужем за Петром Богдановичем Пассеком, генерал-губернатором Могилёвского и Полоцкого наместничеств,
  • Пётр (ум. 1820), женат на княжне Елизавете Кропоткиной,
  • Мария (1736—1799), замужем (с 1763 г.) за князем Николаем Ивановичем Ромодановским-Ладыженским (1746—1803);
  • Екатерина, замужем за князем Михаилом Сергеевичем Волконским (1745—1812);

Награды

• орден Великодушия (Пруссия)
• орден Белого орла
• Орден Андрея Первозванного (30.5.1719)

В литературе

• Исторический роман Д. Маркиша «Еврей Петра Великого»

Ссылки

• В. Р—в. Шафиров // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Шафиров Пётр Павлович // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
• [www.eleven.co.il/article/14760 Шафиров Петр] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• Дудаков С. Ю. [imwerden.de/pdf/dudakov_petr_shafirov_i_dr_2011.pdf Пётр Шафиров и другие…]. — М.; Иерусалим: Э. Б. Ракитская, 2011. — 434 с. — ISBN 978-5-905016-13-4.
• Турбин С. И. [www.memoirs.ru/rarhtml/PtPtVl_RS72_5_6.htm Птенцы Петра Великого. 1701—1725. [Материалы]] // Русская старина. — 1872. — Т. 5, № 6. — С. 903-951.

При написании этой статьи использовался материал из Русского биографического словаря А. А. Половцова (1896—1918).

Отрывок, характеризующий Шафиров, Пётр Павлович

– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.