Валуев, Пётр Александрович

Пётр Александрович Валуев<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет кисти Крамского</td></tr>
Председатель Комитета министров
1879 — 1881
Предшественник:	Павел Николаевич Игнатьев
Преемник:	Михаил Христофорович Рейтерн
Министр государственных имуществ
1872 — 1879
Предшественник:	Александр Алексеевич Зеленой
Преемник:	Андрей Александрович Ливен
Министр внутренних дел
23.04.1861 — 09.03.1868
Предшественник:	Сергей Степанович Ланской
Преемник:	Александр Егорович Тимашев
Курляндский губернатор
27.06.1853 — 28.04.1858
Предшественник:	Христофор Иванович Бреверн
Преемник:	Иоганн Христофорович Бреверн
Рождение:	4 октября 1815(1815-10-04) Царицыно Московская губерния
Смерть:	8 февраля 1890(1890-02-08) (74 года) Санкт-Петербург
Род:	Валуевы

Граф (1880) Пётр Алекса́ндрович Валу́ев (22 сентября 1815 — 27 января 1890) — русский государственный деятель из рода Валуевых: курляндский губернатор (1853—1858), министр внутренних дел (1861—1868), разработчик земской реформы 1864 года, председатель комитета министров (с 1879). Написал несколько романов. Большой интерес для историков представляют его дневники.

Биография

Родился в 1815 году в семье камергера Александра Валуева, одного из сыновей Петра Степановича Валуева, который занимался сносом в Московском Кремле исторических зданий, «помрачавших своим неблагообразным видом прочие великолепнейшие здания». В юности придерживался оппозиционных взглядов, о чём свидетельствует его участие в лермонтовском кружке университетской молодёжи.

Выдержав экзамен при Московском университете, служил в канцелярии московского военного генерал-губернатора, во 2-м отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии. В 1845 году назначен чиновником особых поручений при рижском военном генерал-губернаторе Головине. Благодаря связям, между прочим, через жену, трудолюбию, знанию иностранных языков, умению говорить и писать официальные бумаги, но всего более благодаря искусному лавированию между противоположными течениями, он сделал блестящую карьеру. В 1853 году он был назначен курляндским губернатором. В 1855 году Валуев написал записку: «Дума русского» (напечатана в 1891 году в «Русской Старине», № 5) и разослал её в рукописи великому князю Константину Николаевичу и другим высокопоставленным лицам, считавшимся сторонниками реформ. В этой записке он доказывал, что у нас «сверху блеск, снизу гниль; в творениях нашего официального многословия нет места для истины; самый закон заклеймен неискренностью… Везде пренебрежение и нелюбовь к мысли, движущейся без особого на то приказания; везде опека над малолетними; везде противоположение правительства народу, казенного частному, вместо ознаменования их естественных и неразрывных связей. Пренебрежение к каждому из нас в особенности, и к человеческой личности вообще водворилось в законах…». Все наши ведомства «обнаруживают беспредельное равнодушие ко всему, что думает, чувствует или знает Россия…». «Управление доведено, по каждой отдельной части, до высшей степени централизации; но взаимные связи этих частей малочисленны и шатки. Масса дел, ныне восходящих до главных начальств, превосходит их силы. Они по необходимости должны предоставлять значительную часть этих дел на произвол своих канцелярий. Таким образом судьба представлений губернских начальников и генерал-губернаторов весьма нередко зависит не от господ министров, но от столоначальников того или другого министерства». Записка обратила на себя внимание; великий князь Константин Николаевич официальным приказом по морскому министерству рекомендовал эту «весьма замечательную записку», и, приведя из неё несколько крупных выдержек, предписывал «сообщить эти правдивые слова тем лицам и местам морского ведомства, от которых в начале будущего года мы ожидаем отчетов за нынешний год».

В 1858 году Валуев был назначен директором 2-го департамента министерства государственных имуществ, а затем и статс-секретарем. Не теряя симпатий либеральной партии, он сумел понравиться и своему ближайшему начальнику, реакционеру и крепостнику Муравьеву. Муравьев нередко возлагал на Валуева составление возражений на проекты, вырабатывавшиеся редакционными комиссиями; Валуев по собственному выражению был «пером оппозиции» — то есть оппозиции делу освобождения крестьян. 7 января 1861 г. Валуев был назначен управляющим делами комитета министров, а 23 апреля того же года поставлен во главе министерства внутренних дел вместо Ланского, проведшего крестьянскую реформу и свергнутого интригой крепостников, с Муравьевым во главе. Но положение Муравьева около этого времени было сильно поколеблено, и Валуев быстро изменил ему. В 1863 г. Валуев написал и подал Александру II записку, в которой для предупреждения брожения внутри России и для предотвращения возможного вмешательства европейских держав на защиту Польши рекомендовал произвести реформу в высшем государственном управлении, но такую, которая оставила бы незатронутыми прерогативы верховной власти. Он рекомендовал представителей населения, избранных земскими собраниями по 2 — 4 на губернию, а также городскими думами более крупных городов, приглашать в Государственный совет, но не постоянно, а при обсуждении некоторых определенных дел. Это был проект соединения бюрократической конституции с самодержавием. Записка не имела никаких последствий. В июле 1863 года Валуевым был издан циркуляр, получивший название валуевский циркуляр, которым ограничивалось издание книг на украинском языке.

В бытность Валуева министром внутренних дел проведены две важные реформы: земская 1864 г. и цензурная 1865 г. Обе реформы имели половинчатый характер, и все-таки тотчас же после их проведения сам Валуев начал борьбу как с земством, отстаивая прерогативы администрации, так и с печатью. Уже с 1866 г. начали появляться новеллы к цензурному уставу, которыми печать стеснялась все более и более; новые журналы и газеты разрешались Валуевым с крайним трудом, а из ранее существовавших даже органы Каткова и Аксакова, не говоря уже о либеральных, подвергались предостережениям и запрещениям. В сочетании свободы с порядком, как его понимал Валуев, первая должна была постоянно уступать второму. 9 марта 1868 г. он был уволен от должности министра внутренних дел. Ближайшим поводом к тому было непринятие мер для борьбы с голодом.

Оставаясь членом Государственного совета, Валуев, однако, еще был на виду. В 1872 г. был назначен министром государственных имуществ. В этой должности Валуев возбудил вопрос о положении сельского хозяйства в России и стал во главе так называемой валуевской комиссии, имевшей целью его изучение. Комиссия издала несколько томов трудов, но практических результатов не имела. Во время управления Валуева министерством в широких размерах шла раздача даром или за ничтожную цену казенных (башкирских) земель в Оренбургской и Уфимской губерниях. Тем не менее учрежденная позднее Комиссия для расследования злоупотреблений в раздаче оренбургских и уфимских земель установила, что сам П.А. Валуев к этим злоупотреблениям был не причастен . Среди главных достижений министерства при Валуеве можно назвать осушение Полесья, то есть бассейна реки Припять в треугольнике Брест — Могилев — Киев. Пост товарища министра при Валуеве занимал А. А. Ливен.

В 1879 г. Валуев был назначен председателем комитета министров и одновременно главноуправляющим канцелярии Его Величества по принятию прошений. В 1879 г. Валуев вновь подал Александру II свой конституционный проект 1863 г., но и на этот раз без положительных результатов. 19 февраля 1880 г. Валуев пожалован графским достоинством. До этих пор Валуев в качестве председателя комитета министров пользовался значительным влиянием, но возвышение графа Лорис-Меликова, его решительного противника, положило конец этому влиянию. К тому же ревизия сенатора М. Е. Ковалевского обнаружила злоупотребления при раздаче башкирских земель Уфимской губернии; сам Валуев остался не заподозренным в корыстных целях, но как министр он был ответствен за действия своих подчиненных. 4 октября 1881 г. Валуев получил отставку от должности председателя комитета министров, но сохранил звание члена Государственного совета. Этим государственная деятельность Валуева окончилась.

Получив неожиданный досуг, Валуев занялся литературной деятельностью, которой не был чужд и раньше. В 1858 г. он напечатал в официозном заграничном органе русского правительства «Nord»: «Lettres sur l’affranchissement des paysans dans les provinces Baltiques» (эти письма переведены в «Русском Вестнике», 1858, № 1 и 2). В 1876 году (в бытность министром государственных имуществ) Валуев издал в Берлине, за подписью «Русский», брошюру «Русские заграничные публицисты», посвященную резкой полемике с Самариным , Дмитриевым, князем Васильчиковым и Кошелевым. В 1882 году появился роман Валуева из великосветской жизни, «Лорин». В 1887 г. в «Вестнике Европы» напечатана его повесть «Черный вор», в 1891 г. в «Русском Вестнике» — «Княгиня Татьяна». Художественный талант Валуева крайне незначителен, но у него есть некоторая наблюдательность и некоторая сатирическая жилка; его повести интересны по крайне отрицательному отношению к великосветской среде, в которой Валуев вращался всю жизнь. Кроме того, Валуев поместил в «Вестнике Европы» (1888, № 3) статью «Религиозные смуты и гонения от V до XVII в.». Ему принадлежит еще «Сборник кратких благоговейных чтений на все дни года». Некоторые его произведения религиозного содержания были запрещены духовной цензурой как близкие к протестантизму.

Наиболее важное из литературных произведений Валуева — его дневник, который он вел с очень раннего времени почти до смерти. Напечатана в «Русской Старине» 1891 года часть дневника, относящаяся к 1847—1860 годам, в «Вестнике Европы» 1907 года — к 1880 году, в сборнике «О минувшем» 1908 года — к 1881-1884 годам. Дневник очень ценен как исторический материал. Валуев обнаруживает здесь критический ум, строго осуждает деятельность правительства за очень и очень многое, и притом как раз за то, в чем он сам был повинен в весьма сильной степени — за стеснения мысли, бюрократизм, излишнюю централизацию и т. п. В 1879 году, то есть когда он сам был председателем комитета министров, Валуев писал в своем дневнике: «Не вижу правительственного сознания, хотя и вижу правительствование. Мне кажется, что все-таки по частям все крушится и рушится, и я бессилен крушению и обрушению ставить преграды. Все одно и то же чувство: вижу, чего другие как будто не видят». В 1881 году он писал:

«Жалки наши государственные фарисеи, даже наиболее умные, как Абаза и Сольский». «Чувствуется, что почва зыблется, зданию угрожает падение, но обыватели как будто не замечают этого, — а хозяева смутно чуют недоброе, но скрывают внутреннюю тревогу»

Семья

Был дважды женат:

1. жена с 22 мая 1836 года княжна Мария Петровна Вяземская (1813—1849), дочь поэта Петра Андреевича Вяземского и Веры Фёдоровны, урождённой княжны Гагариной. По словам князя А. М. Мещерского, она «вышла замуж за Валуева по любви. Была замечательно миловидна, свежа, стройна и умственно развита, её портил только курносый носик, полученный ею по наследству от отца. Вследствие этого недостатка, в свете, где она считалась в числе львиц, её прозвали миловидной дурнушкой. Я не менее других её поклонников находился под влиянием её оригинальной красоты и чарующих голубых глаз». Умерла в феврале 1849 года от холеры, проболев всего три дня, её едва успели исповедовать и причастить. В браке имела дочь и двух сыновей:
   • Елизавета Петровна (1839—1916), с 1859 года супруга князя Александра Васильевича Голицына (1828—1869), сына В. С. Голицына. Дед, князь П. А. Вяземский, посвятил ей стихотворение «Эсмеральда (Воспоминания о Венеции)».
   • Пётр Петрович (1839—1886).
   • Александр Петрович (1841—1864), поручик, умер в Бадене.
2. жена Анна Ивановна Вакульская (1830—1883), дочь Ивана Петровича Вакульского (1794—1837), рижского полицмейстера и полковника, от его брака с Луизой Диреен. В браке имела сына:
   • Николай Петрович (1856—1893)

Награды:

1. Орден Андрея Первозванного.
2. Орден Святого Владимира 1 степени.
3. Орден Святого Александра Невского с алмазами.
4. Орден Белого орла.
5. Ордена св.св. Анны и Станислава 1 степени.

Литература

• Валуев, Петр Александрович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Гетманский Александр Эдуардович. Политические взгляды и государственная деятельность П. А. Валуева, 70-80-е гг. XIX в. : диссертация … кандидата исторических наук : 07.00.02.- Саратов, 2001.- 226 с.: ил. РГБ ОД, 61 01-7/683-1
• Дневник графа П. А. Валуева 1861—1865 гг. — М.: «Канон+», РООИ «Реабилитация», 2014. — 520 с., 1000 экз., ISBN 978-5-88373-349-8

Ссылки

• [ru.rodovid.org/wk/Запись:266636 Валуев, Пётр Александрович] на «Родоводе». Дерево предков и потомков

Отрывок, характеризующий Валуев, Пётр Александрович

– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.