Шейн, Павел Васильевич

Поделись знанием:
(перенаправлено с «П. В. Шейн»)
Перейти к: навигация, поиск
Павел Васильевич Шейн
Дата рождения:

1826(1826)

Место рождения:

Могилёв, Российская империя

Дата смерти:

14 августа 1900(1900-08-14)

Место смерти:

Рига, Российская империя

Страна:

Российская империя Российская империя

Научная сфера:

этнография, фольклористика, лингвистика, белорусистика

Известен как:

один из основателей белорусской этнографии

Павел Васильевич Шейн (часто ошибочно Шеин) (белор. Павел Васільевіч Шэйн; 1826, Могилёв12 (25) августа 1900, Рига) — русский этнограф, лингвист, фольклорист, знаток быта и говоров Северо-Западного края, продолжатель работ Афанасьева, Бессонова, Гильфердинга, Даля, Киреевского, Рыбникова, Якушкина.





Детство и учёба

Родился в 1826 году в семье могилёвского купца-еврея Мофита Шейна.[1] Слабый от рождения, перенесший в раннем детстве несколько серьёзных болезней, вследствие которых он остался калекой на всю жизнь, мальчик не мог окончить даже еврейской школы и учился почти самостоятельно, пользуясь советами меламеда, дававшего уроки его младшему брату. Под влиянием учителя «берлинера» («либерала»), будущий этнограф заинтересовался древнееврейским языком (познакомился с грамматикой) и литературой.

Вследствие изданного в то время закона, ограничившего черту еврейской оседлости, отец Шейна не мог подолгу оставаться в Москве, с которой у него были торговые сношения. В 1843 г. он поместил сына в одну из городских больниц города Москвы (Ново-Екатерининскую); а так как больничные правила разрешали больным инородцам не пользоваться общим столом, то отец оставался при сыне для приготовления ему кошерной пищи. Здесь Шейн провёл три года. Один еврей из кантонистов выучил мальчика говорить и читать по-русски, доставал ему от студентов произведения русских писателей; ординаторы-немцы обучили его немецкому языку, и вскоре он познакомился с лучшими немецкими поэтами. К этому времени относятся первые писательские опыты Шейна. В подражание немецким поэтам он сочинял стихи на идише, проводя взгляды, примиряющие еврейство с христианством. Последствием этого знакомства был вполне сознательный переход Шейна в лютеранство, оторвавший его навеки от семьи и среды. Поступив в сиротское отделение школы при лютеранской церкви св. Михаила, он оказал такие успехи, что по окончании школы сам мог преподавать русский язык в подготовительном отделении.

Деятельность

Сближение его с учителем Ф. Б. Миллером дало толчок культурным стремлением Шейна; он вступил в кружок живших в Москве писателей и художников (Ф. Глинка, М. Дмитриев, Раич, Рамазанов, Авдеев и др.), затем познакомился с Шевыревым, Аксаковым и Хомяковым, научившими его понимать и ценить произведения народного творчества. Сношения с писателями прерывались в 1851—1860 годах поездками Шейна по средней России; здесь он давал уроки в семьях помещиков, знакомился с русским крестьянином и, поддавшись всеобщему увлечению народной литературой, сам стал собирать песни, сначала в Симбирской губернии. Бодянский предложил ему опубликовать этот материал, и к 1859 г. относится первый печатный труд Шейна: «Русские народные былины и песни» («Чтения в Обществе Истории и Древностей», кн. III, 121—170 с.).

Дальнейшая жизнь Шейна полна скитаний, материальных невзгод и семейных неудач; он преподавал в воскресной школе в Москве, затем в Яснополянской школе Л. Толстого, в уездных училищах (1861—1881 годы) в Туле и Епифани, наконец, получил место в витебской гимназии, затем в Шуе, Зарайске, Калуге и т. д.

Одновременно с этим шло собирание этнографических материалов. Шейн работал почти один, поддерживаемый незначительными субсидиями академии наук (с 1871 года он работал в Русском географическом обществе), а впоследствии пенсией от министерства финансов. В 1890-х гг. Шейн имел возможность собирать этнографические материалы не только лично, но и при посредстве нескольких корреспондентов, в основном учителей, которых учил приёмам записывания и для которых составил программу. Среди них были Адам Богданович, Евфимий Карский, Юлиан Крачковский, Янка Лучина. В «Виленском Вестнике» за 1877 г. он напечатал приглашение к содействию ему в собирании памятников народного творчества, встреченное сочувственно. С 1876 г. по 1900 г. на страницах издававшегося Всеволодом Миллером «Этнографического обозрения» Шейн печатал свои заметки и статьи.

В 1881 году вышел в отставку и поселился в Петербурге. По поручению Я. Грота с 1886 г. участвовал в составлении академического словаря русского литературного языка. Ввёл в него народную фразеологию.

Умер 12 (25) августа 1900 года в рижской городской больнице. Похоронен на немецком кладбище в Риге.

Лучшая биография Шейна написана В. Миллером («Этнографическое Обозрение», кн. XL VI, с портретом и списком трудов, составленным А. Грузинским; «Русский Филологический Вестник», 1900, № 3-4; «Филологические Записки», 1900, кн. VI, 1-5).

Труды

При недостатке филологического образования, благодаря энергии и любви к делу, Шейн мог издать при жизни семь больших книг материалов, обнимающих всю духовную жизнь русского крестьянина, от колыбели до могилы. Сам собиратель называл себя только «чернорабочим» в науке, а свои труды — «крохоборными», что объясняется скорее его скромностью.

Кроме упомянутого раньше труда, появившегося в 1859 г., записи Шейна послужили материалом для первой серии его собрания «Русских народных песен» в 7 частях: песни детские, хороводные, плясовые и беседные, голосовые или протяжные, обрядовые, свадебные и похоронные («Чтения в Обществе Истории и Древностей», 1868, кн. I, II, IV; 1869, кн. I, III, IV; 1870, кн. I; и отдельно, М., 1870). Песни, собранные Шейным, дали материал для статьи Н. И. Костомарова: «Великорусская народная песенная поэзия» («Вестник Европы», 1872, май). Через семь лет вышло в тех же «Чтениях» (кн. III) начало второй серии «Русских народных песен»; но продолжению его не суждено было появиться в свет при жизни собирателя. Здесь предполагалось поместить песни рекрутские, солдатские, былины, исторические, бурлацкие, острожные и духовные стихи. Через несколько лет Шейн задумал издать весь свой разросшийся в несколько томов материал, принятый для напечатания академией наук. Первый выпуск вышел в 1898 г. под заглавием «Великорус в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах и т. п.»; второй вышел после смерти собирателя, в 1900 г. Для второго тома была намечена следующая программа: песни исторические, преимущественно военного характера, кончая Крымской кампанией, рекрутские, казацкие, бурлацкие, извозчичьи, воровские, разбойничьи, ссыльнокаторжные, затюремные и чернеческие, духовные стихи, заводские, фабричные, лакейские и т. д.

В связи с собиранием народных песен шло у Шейна изучение прозаических народных произведений и говоров. Записи его по этому предмету вошли целиком в «Материалы для изучения быта и языка русского населения Северо-западного края» (т. I, ч. 1, 1887 г., ч. 2, 1890; т. II, 1893), где нашли себе место сказки, анекдоты, легенды, предания, воспоминания, пословицы, загадки, приветствия, пожелания, божба, проклятия, ругань, заговоры, духовные стихи и т. д. Смерть застала Шейна за корректированием III тома его «Материалов», которые вышли в «Сборнике» академии наук (т. LXXII); он состоит из двух больших отделов: I. Описание жилища, одежды, пищи, занятий, препровождения времени, игр, верований, обычного права наследства и проч. II. Обряды и обычаи земледельческие, чародейство, колдовство, знахарство, ведьмарство, лечение болезней, средства от разным напастей, поверья, суеверия, приметы и т. д. Из этих наблюдений и сообщений, обнимающих собой все почти стороны материальной культуры современных белорусов и их интеллектуальной жизни, наиболее ценны в этнографическом отношении следующие отдельные очерки: Рождественские «свята» (щедрый вечер, колядки, святки «вертеп» или «бетлейки», разыгрываемые в лицах сцены и т. д.; стр. 112—154), народные рассказы о «вовкулаках» (стр. 253—257), суеверия, относящиеся к постройке дома (стр. 317—335), подробное описание свадебного ритуала в уездах Мозырском, Слуцком и Новогрудском Минской губернии («Ж. М. Н. Пр.», 1903, июль, 308—309).

Шейн интересовался также мелодиями великорусских и белорусских песен. Напевы песен не записывались им, не знавшим музыки, но с его голоса некоторые записаны были другими лицами. Между прочим, от него узнал Д. А. Агренев-Славянский напев и текст популярной песни «Спится мне, младешенькой», которую Н. Некрасов вставил в третью часть поэмы «Кому на Руси жить хорошо». По словам В. Добровольского, Шейн был мастер петь белорусские песни и особенно хорошо исполнял «Научить тебя, Ванюша, как ко мне ходить» («Смоленский Этнографический Сборник», ч. IV, М., 1903, стр. XIII). Как уроженец Северо-западного края, Шейн интересовался народным творчеством белорусов. Начало собирания белорусских материалов относится к 1870-м годам, когда Шейн жил в Витебске. За эти материалы, когда они были ещё в рукописи, Шейн получил от Русского географического общества в 1873 г. малую золотую медаль, а в следующем году они были напечатаны под заглавием: «Белорусские народные песни, с относящимися к ним обрядами, обычаями и суевериями, с приложением объяснительного словаря и грамматических примечаний» («Записки» того же общества, СПб., 1874) и увенчаны Уваровской премией (рецензия Ореста Миллера в XVIII «Отчете», 54-59).

Шейн составил обстоятельный доклад: «О собирании памятников народного творчества для издаваемого Академией Наук Белорусского Сборника, с предисловием Я. Грота» (СПб., 1886). Из его лингвистических работ замечательны: «Дополнения и заметки к Толковому Словарю Даля» (СПб., 1873; приложение к XXII т. «Записок Академии Наук», № 6) и статьи: «К вопросу об условных языках» («Известия отдела русского языка и словесности Академии Наук», т. IV, кн. I, 1899) и «К диалектологии великорусских наречий» (извлечения из «Сборника сказок и преданий Самарского края» Д. Н. Садовникова; «Русский Филологический Вестник», 1899). Кроме того, Шейн участвовал в пополнении академического словаря русского языка, делая выборки из произведений классиков. Из мелких этнографических и популярных работ Шейна наиболее важны: «Обряд похорон мух и других насекомых» («Труды этнографического отдела», т. IV), «Приговоры и причеты о табаке» (там же, т. VII), «Народная пародия на историческую песню» («Этнографическое Обозрение», кн. XX и XXV), «Женитьба „комина“ и свечки» (там же, кн. XXXVIII), «Об отношении Пушкина к народной песне» («Ежемесячные Сочинения» И. Ясинского, 1899), «Сборник народных детских песен, игр и загадок» (изд. журнала «Детский Отдых», М., 1898), «Вильгельм Маннгардт. Из воспоминаний этнографа» («Этнографическое Обозрение», кн. VI), «Из переписки с И. И. Манжурой» (там же, кн. XX).

Сочинения

  • Шейн П. В. «Русские народные песни» (1870)
  • Шейн П. В. «Белорусские народные песни» (1874)
  • Шейн П. В. [memoirs.ru/texts/SHEINRS86T49N2.htm Крепостное право в народных песнях. Из собрания П. В. Шейна] // Русская старина, 1886. — Т. 49. — № 2. — С. 483—492, [memoirs.ru/texts/SHEINRS86T49N3.htm № 3. — С. 667—678.]
  • Шейн П. В. «Материалы для изучения быта и языка русского населения Северо-западного края» (т. 1‒3, 1887‒1902)
  • Шейн П. В. «Великорус в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах и т.п.» (т. 1, в. 1‒2, 1898‒1900)

Источники

Напишите отзыв о статье "Шейн, Павел Васильевич"

Литература

  • Новиков, Н. В. Павел Васильевич Шейн : книга о собирателе и издателе русского и белорусского фольклора / Н. В. Новиков. — Минск : Вышэйшая школа, 1972. — 223 с., 1 л. п.
  • Шэйн Павел Васілевіч // Беларуская энцыклапедыя : у 18 т. — Мінск : БелЭн імя П. Броўкі, 2004. — Т. 18, кн. 1. — С. 25-26.
  • Шэйн Павел Васілевіч // Энцыклапедыя гісторыі Беларусі : у 6 т. — Мінск : БелЭн імя П. Броўкі, 2003. — Т. 6, кн. 2. — С. 248—249.
  • Шэйн Павел Васілевіч // Беларусь : энцыклапедычны даведнік. — Мінск : БелЭн імя П. Броўкі, 1995. — С. 776.
  • Шэйн Павел Васілевіч // Асветнікі зямлі Беларускай, X — пачатак XX ст. : энцыклапедычны даведнік. — Мінск : БелЭн імя П. Броўкі, 2001. — С. 475—476.
  • Шэйн Павел Васілевіч // Этнаграфія Беларусі : энцыклапедыя. — Мінск : БелЭн імя П. Броўкі, 1989. — С. 542—543.

Примечания

  1. [www.berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer11/Berdnikov1.php Лев Бердников Из иудеев — в славянофилы]

Отрывок, характеризующий Шейн, Павел Васильевич

Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».