Юркевич, Памфил Данилович

Памфил Данилович Юркевич
Дата рождения:	16 (28) февраля 1826(1826-02-28)
Место рождения:	с. Лепляво, Золотоношский уезд, Полтавская губерния, Российская империя (ныне — Каневский район, Черкасская область, Украина)
Дата смерти:	4 (16) октября 1874(1874-10-16) (48 лет)
Место смерти:	Москва
Страна:	Российская империя Российская империя
Направление:	русская философия

Памфи́л Дани́лович Юрке́вич (1826 или 1827, с. Липлявое, Полтавская губерния, — 1874, Москва) — русский философ и педагог украинского происхождения, представитель русской религиозной философии.

Биография

Памфил Юркевич родился в семье сельского украинского священника в 1826 или 1827 году. Воспитание и образование получил в Полтавской духовной семинарии (1847) и Киевской духовной академии (1851), в которой был оставлен наставником по классу философских наук. В 1852 году получил степень магистра богословия; в 1857 году, сверх философии, ему было поручено преподавание немецкого языка. С 1858 года — экстраординарный профессор; в октябре 1861 года Святейшим Синодом возведён в звание ординарного профессора и в том же году приглашён на вновь открывшуюся в Московском университете философскую кафедру, — читал логику, психологию, историю философии и педагогику. В 1869—1873 годах исправлял должность декана историко-филологического факультета Московского университета. Курс педагогики читал ещё на учительских курсах в Московской военной семинарии. Скончался вскоре после смерти жены; похоронен в Свято-Даниловом монастыре.

Критика Юркевичем работы Н. Г. Чернышевского «Антропологический принцип в философии» положила начало бурной полемике (выступления Чернышевского, М. А. Антоновича и др.), имевшей широкий общественный резонанс. Он подвергся весьма страстным и резким нападкам со стороны Чернышевского, за разбор «Антропологического принципа в философии», напечатанный в «Трудах Киевской Духовной Академии» («Из науки о человеческом духе»). «Заслуги» Юркевича выставил Вл. С. Соловьев, слушатель Юркевича по Московскому университету. Соловьев дважды писал о Юркевиче: некролог Юркевича в «Журнале Министерства народного просвещения», с подробным изложением некоторых статей Юркевича, и статья «О философских трудах П. Д. Юркевича». Соловьев очень тепло отзывается о Юркевиче, который высоко ценил идеалистическую философию, но не немецкий идеализм И. Канта и Гегеля; у последнего Юркевич находил неизлечимую форму мании величия. Последними настоящими философами Юркевич считал Я. Бёме, Г. В. Лейбница и Э. Сведенборга. Точкой зрения Юркевича был «широкий, от всяких произвольных или предвзятых ограничений свободный эмпиризм, включающий в себя и все истинно рациональное, и все истинно сверхрациональное, так как и то, и другое прежде всего существует эмпирически в универсальном опыте человечества с не меньшими правами на признание, чем всё видимое и осязаемое». Юркевич очень любил предостерегать своих слушателей от смешения абсолютного знания со знанием об абсолюте. Первое невозможно; ко второму ведут три пути — сердечное религиозное чувство, добросовестное философское размышление и мистическое созерцание. Склонностью Юркевича к мистицизму, объясняется и отношение к спиритизму. Юркевич, как человек осторожный, не писал о спиритизме, но очень им интересовался и многого ждал от него (см. статью А. Н. Аксакова). О Юркевиче, как педагоге, была помещена статья в журнале «Гимназия» за 1888 год, оставшаяся неоконченной. Список трудов Юркевича, почти полный, можно найти в «Материалах для истории философии в России», изданных Я. Н. Колубовским в «Вопросах философии» (книга 4, пр. 1).

Развил своеобразный вариант христианского платонизма. Идея, по Юркевичу, — объективно реальная сущность вещи, её разумная основа, «норма» и «закон» её существования. Признавая значение опыта и наблюдения, выдвигал требование находить и толковать идею через явления наличной действительности. В основе антропологии Юркевича — библейское учение о роли «сердца» как средоточия всей духовной жизни человека, являющегося, согласно Юркевичу, предпосылкой истинного познания. С марксистских позиций Юркевича критиковал Г. В. Плеханов. Темы работ Юркевича во многом определили проблематику последующего развития философского идеализма в России (например, у Вл. Соловьева, П. А. Флоренского, отчасти Г. Г. Шпета и др.).

Философские труды Юркевича немногочисленны; помещались по преимуществу в «Трудах Киевской Духовной Академии», в «Журнале Министерства народного просвещения» и других учёных изданиях. Наиболее замечательны:

• «Идея» («Журнал Министерства народного просвещения», 1859)
• «Материализм и задачи философии» (там же, 1860)
• «Сердце и его значение в духовной жизни человека по учению слова Божия» («Труды Киевской Духовной Академии», 1860)
• «Доказательства бытия Божия» (там же, 1861)
• «Из науки о человеческом духе» (там же, 1860)
• «Язык физиологов и психологов» («Русский вестник», 1862)
• «Разум по учению Платона и опыт по учению Канта» (речь, произнесенная на акте Московского университета в 1866 г.) — наиболее совершенное философское произведение Юркевича. Противоположение И. Канта и Платона, двух родственных по направлению мыслителей, выполнено Юркевичем блистательно.

Не менее замечательны труды Юркевича по педагогике. Им изданы «Чтения о воспитании» (1865) и «Курс общей педагогики с приложениями» (М., 1869). Это выдающаяся книга по педагогике на русском языке того времени. На Юркевича имел влияние Куртман, но Юркевич проявил большую вдумчивость и самостоятельность. Книга его распадается на 2 части: общее учение о воспитании и общая теория обучения.

Библиография

• Идея // Журнал Министерства народного просвещения. — 1859. — Кн. 10—11, отд. 2.
• Сердце и его значение в духовной жизни человека… // Труды Киевской духовной академии. — 1860. — Кн. 1, отд. 2.
• Из науки о человеческом духе // Труды Киевской духовной академии. — 186?. — Кн. 4.
• Курс общей педагогики с приложениями. — М., 1869.
• Игра подспудных сил, по поводу диспута профессора Струве // Русский вестник. — 1870. — № 4.
• Философские произведения. — М., 1990.

Литература

• Радлов Э. Л.,. Юркевич, Памфил Данилович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Ходзинский, А. Проф. философии П. Д. Юркевич. — Харьков, 1915.
• Шпет, Г. Г. Философское наследство П. Д. Юркевича. — М., 1915.
• Чернышевский, Н. Г. Полн. собр. соч., т. 7. — М., 1950, с. 725—74.
• Пантин, И. К. Борьба Н. Г. Чернышевского и М. А. Антоновича за материалистическую теорию познания // Очерки по истории философии в России. — М.: 1960.
• Аксаков, А. Н. Медиумизм и философия. Воспоминание о профессоре Московского университета Юркевиче // Русский вестник. — 1876 [1875?]. — № 1.
• Соловьёв, Вл. С. О философских трудах П. Д. Юркевича // Юркевич, П. Д. Философские произведения. — М.: 1990.
• Шпет, Г. Г. Философское наследие П. Д. Юркевича // Там же.
• Емельянов Б. В. Христианская педагогическая антропология П. Д. Юркевича /Национальная идея:образование и воспитание. Вып.1. — Чита,1998. — С.64-75.
• Федорова М. В. Создание метафизики и её противоречия у П. Д. Юркевича // Православная духовность в прошлом и настоящем. — Н.Новогород, 2003. — С.448-453.
• Павлов А. Т. П. Д. Юркевич в Московском университете // Вестник Московского университета. — Серия 7. Философия. — № 3. 2007. — С. 97-108.
• Волков В. А., Куликова М. В., Логинов В. С. Московские профессора XVIII — начала XX веков. Гуманитарные и общественные науки. — М.: Янус-К; Московские учебники и картолитография, 2006. — С. 286. — 300 с. — 2 000 экз. — ISBN 5—8037—0164—5.

Отрывок, характеризующий Юркевич, Памфил Данилович

Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.