Шнеур Залман из Ляд

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Рабби Шнеур-Залман»)
Перейти к: навигация, поиск
Шнеур Залман из Ляд
Ребе хасидского движения «Хабад»
Имя при рождении:

Шнеур-Залман бар-Борух

Место рождения:

Лиозно, Оршанский повет, Витебское воеводство, ВКЛ, Речь Посполитая

Подданство:

Речь ПосполитаяРоссийская империя Российская империя

Место смерти:

Слободско-Украинская губерния, Российская империя

Раби Шнеур-Залман бар-Барух из Ляд (Алтер Ребе, идишאלטער רבי‏‎ — Старый ребе) (1745, Лиозно, Речь Посполитая — 1812, село Пены, Слободско-Украинская губерния, Российская империя) — каббалист, основатель хасидского движения Хабад.





Биография

Родился в хасидской семье Боруха и Ривки Познеров, получив благословение лично от Бешта. Обучался Торе в Любавичах, где обратил на себя внимание как способный ученик. В 1760 году 15-летний Шнеур-Залман женится на ребецн Стерне - дочери витебского богача Йеуды-Лейба Сегаля. Полученные в качестве приданого деньги (5 тыс. золотых) он направил на закупку инвентаря для еврейских сельскохозяйственных артелей в окрестностях Витебска. В 18 лет, живя в доме тестя, он полностью изучил Талмуд и приступил к Каббале. Для завершения образования 20-летний Шнеур-Залман отправился к Магиду из Межереча, после чего вернулся в 1767 году в Лиозно уже как магид-проповедник. По совету наставника в 1770 году Шнеур-Заламан приступил к написанию книги Шулхан Арух Рава, в которой простым языком изъяснил галаху.

В 1772 году Магид из Межерича послал Шнеура-Залмана в составе хасидской делегации на переговоры с Виленским гаоном в Вильно, чтобы уладить разногласия в иудейской среде, однако переговоры не состоялись, поскольку «перед их носом дважды захлопывались двери». Хасидам был объявлен великий херем. Шнеур-Залман поселился в Могилеве, а затем в 1777 году попытался вместе с группой хасидов эмигрировать в Палестину, однако на границе Османской империи его отговорил Менахем Мендль из Витебска, благословив его быть пастырем руководителя российских хасидов. Шнеур-Залман возвратился в Лиозно. В 1797 году он пишет книгу Тания, в которой излагает основы Хабада. В среде любавичских хасидов принято изучать книгу "Тания" ежедневно - наряду с недельной главой из Торы и определённым отрывком из Книги Псалмов ("Теилим"). За двести лет "Тания" выдержала громадное количество изданий. Часто хасиды издают Танию под одной обложкой с Торой (Пятикнижием Моисея) и Книгой Псалмов ("Теилим"). Такое издание называется ХиТаТ: Хумаш (Пятикнижие), Тания, Теилим. Наряду с "Шульхан Арух" "Тания" рассматривается как важнейшая книга по философии и практике иудаизма ("Шульхан Арух" рассматривает практические вопросы применения заповедей (мицвот). "Тания" рассматривает многие аспекты с позиции каббалы).

Смерть Виленского гаона вновь обострила вражду в иудейской общине. Хасиды пели и плясали, а их противники написали донос властям на «Залмана Боруховича», который был арестован и отправлен в Санкт-Петербург в казематы Петропавловской крепости. Единственное обвинение, которое ему смогли предъявить — это переправка денег в Турцию, на поддержку еврейских общин, но вскоре Шнеур-Залман был освобождён. Два года спустя в 1801 году он был вновь арестован и лишь смерть Павла I вновь даровала ему свободу. Шнеур-Залман, теперь больше известный как Алтер Ребе («старый учитель»), поселился в Лядах.

Во время французского вторжения 1812 года он проявил себя как патриот России[1][неавторитетный источник?], призвав хасидов поддержать царя. Он говорил: «Если победит Бонапарт, положение евреев улучшится и богатство их возрастёт, но зато сердца их отдалятся от Бога». Наступление французской армии вынудило Алтера Ребе покинуть насиженное место и скитаться по центральной России, где он и скончался. Могила основателя Хабада находится в украинском городе Гадяч.

Учение

Особенность философии Алтер Ребе заключается прежде всего в привнесении интеллектуального начала в традиционную хасидскую мистику Каббалы. Поэтому в название своего учения он поставил категории мудрости (ивр.חכמה‏‎, хохма), понимания (ивр.בינה‏‎, бина) и знания (ивр.דעת‏‎, даат). Алтер Ребе рассматривает свои сочинения как руководство для богопознания. Особое место он уделяет не только понятиям любовь (ивр.אהבה‏‎, ахава) и страх (ивр.יראה‏‎, йира), но и размышлениям (хитбоненут). Вместе с тем, Алтер Ребе был далёк от европейского понимания Просвещения, утверждая, что обычные науки (хохмот хицониёт) не способствуют просвещению ума. Интеллектуальное постижение Бога возможно только посредством Торы, когда божественные сехель и миддот соединяются, образуя Знание (даат).

Душа еврея воспринимается им как божественная искра (нефеш ха-элокит), которая стремится воссоединиться с Богом. Эта искра не является сотворенной, но представляет собой прямую эманацию Божественной мудрости (хохма илаа). Средствами на этом пути с одной стороны выступают Тора и ритуалы согласно ей, посредством которого верующий достигает состояния биттул (иступление, преодоление эго), а с другой — хасага (интеллектуального понимания природы Бога). Приближение к Богу реализуется в достижении троицы нравственных качеств: доброта (ивр.חסד‏‎, хесед — однокоренное слову хасид), сдержанность (ивр.גבורה‏‎, гвура) и умеренность (ивр.תפארת‏‎, тиферет)

В человеке также помимо божественной искры есть и животная душа (ха-нефеш ха-бахамит), которой свойственно стремление ко злу (ецер ха-ра). В отличие от античной философии, Алтер Ребе не противопоставляет божественный разум низким эмоциям. Он полагает, что свой разум (сехель) и чувство (миддот) есть и у божественной искры и у её темного двойника (ивр.סטרא אחרא‏‎, ситра ахра: обратная сторона) животной души. Отсюда у человека два разума и два чувства. Провозглашая идеалом человека цадика, Алтер Ребе много внимания уделяет бенони, то есть среднестатистическому человеку, обывателю. Бенони не зол и не добр, но мечется между двух этих начал.

10 сфирот — суть не что иное как проявление Бога. Присутствуют они и в человеке, поскольку человек является микрокосмом. Три высших сфирот выражают интеллектуальное начало в человеке, а семь низших — эмоциональное. Все зло мира является результатом обособленности (клипот).

Предшественник:
Менахем Мендель
Любавичский ребе
17771813
Преемник:
Мителер Ребе
Время деятельности Шнеура-Залмана из Ляд в истории иудаизма

<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение

Напишите отзыв о статье "Шнеур Залман из Ляд"

Примечания

  1. [www.ru.chabad.org/library/article_cdo/aid/860463 Алтер Ребе и Россия]

Ссылки

  • [www.israel7.ru/News/News.aspx/148835#.Tx159m_9O-U Гадяч — Йорцайт Раввина Шнеур-Залмана из Ляд — Израиль7]
  • [toldot.ru/tora/rabbanim/rabbanim_2700.html?template=83 АЛТЕР РЕБЕ — Раби Шнеур-Залман бар-Барух из Ляд]
  • [www.moshiach.ru/topic/44.html Алтер Ребе]
  • [www.jewish.ru/tradition/classics/personalities/2005/11/news994227171.php Рабби Шнеор Залман]
  • [www.eleven.co.il/article/14872 Шнеур Залман из Ляд] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
  • [chassidus.ru/philosophy/introduction.htm «Философия Хабада»]

Отрывок, характеризующий Шнеур Залман из Ляд

– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.